– Почему вы оба так не хотите, чтобы я, наконец, узнала себя? – вскидывается Клеменс. Сидя напротив Теодора, она даже не поднимает к нему головы и смотрит куда угодно, только не на него. Это злит.
– Ты единственная, кто воспринимает игры с опасным маньяком как поиски себя любимой! – рявкает Шон, гремя чашками. На столе незаметно появляются чайник с чаем, сок и кружка кофе. Теодор с осторожностью тянется к ней и принюхивается к аромату. Растворимый, какая гадость.
– Я просто хочу, чтобы в моей жизни наконец хоть что-то стало определенным! Если сейчас весь мир трещит по швам, то было бы здорово найти в этом хаосе свое место. Ведьма – не такое уж плохое призвание, раз другого мне пока не предлагали.
– Ведьма – самое ужасное призвание в мире, поверь мне, – встревает Теодор, резко опуская кружку с кофе на стол. Напиток в ней идет волнами и выплескивается через край, обжигая его руку, но Теодор не обращает на это внимания – сверлит Клеменс злым взглядом и в миллионный раз проклинает провидение, что свело его с этой глупой девчонкой.
– Ты так говоришь, потому что тебя они обидели, – парирует Клеменс.
– Прокляли, ты хочешь сказать? – цедит Атлас.
– Вот именно! Ведьмы тебя прокляли, ведьма же и спасет!
Раздается грохот, прерывающий все возмущение девушки: злой Шон, не сумев выразить словами все свои эмоции, роняет чистую сковороду на пол и тут же ругается такими словами, что даже Теодор удивленно вскидывает брови. Неожиданно мальчишка набирает себе пару очков в глазах Атласа: такой необыкновенно богатый словарный запас! Даже он не использует подобных слов, чтобы выразить переполняющий его гнев.
– В любом случае, – говорит он, когда Шон наконец останавливается, чтобы перевести дух. Клеменс таращится на мальчишку, будто тот только что сотворил магию собственными руками. – Ты уже решила, что плюсов от твоего выдуманного нового положения будет больше, чем минусов, а это не так.
– Выдуманного?
– Ох, хорошо! – Теодор сминает в руках скатерть, и та скользит по столу, а крупные клетки рисунка сворачиваются и ломаются под неправильными углами. – Ты вообразила себя спасительницей, бросаешься заявлениями, всеми этими «ведьмами» – и думаешь, что решаешь чужие судьбы! Я совсем не хочу, чтобы меня спасала ты, что бы ты под этим ни подразумевала, понятно?
Клеменс открывает от изумления рот. Шон делает то же самое, хотя Теодор полагал, что в этом вопросе мальчишка на его стороне. Может, он неправильно выразился? Какими еще словами нужно было бросаться в нее, чтобы она поняла, во что хочет ввязаться?
– Я что, – шипит Клеменс, – настолько слаба, чтобы оказаться ведьмой? Еще на прошлой неделе ты был бы счастлив узнать, что я одна из тех, кто способен спасти твою душеньку, а теперь воротишь нос, едва поняв, что это может оказаться правдой?
– Прекрати, – сердито отрезает Теодор.
Он встает, делает шаг назад от стола и устало прислоняется к подоконнику. За его спиной цветочные горшки с какими-то мелкими белыми кустиками отъезжают к окну вместе со стеклянными подставками, жалобно визжа.
Клеменс наблюдает за ним, поджав губы.
– Дело не в том, что я трус, и не надо делать такое лицо, я знаю, что на языке у тебя вертится именно это. Клеменс, пойми… – Теодор вздыхает, хватается пальцами за переносицу и сдавливает ее сильно, до белых точек перед глазами. Весь мир начинает плыть, будто погрузившийся под воду. – Ты возвращаешься от этого маньяка и начинаешь бросаться такими словами, что становится страшно. Не сама ты пугаешь, а то, что с тобой творится. Пойми, я уже видел такое: каждый раз какая-то глупышка начинает верить в свои слова. Они набирают в ней силу, наполняют ее чем-то древним и неконтролируемым. И каждый раз она сама себе становится врагом, и эта мощь убивает ее изнутри. Персиваль был прав, когда предупреждал тебя: слова несут в себе огромную силу, и с ними нельзя играть. Ты так легко, так просто соглашаешься с этим, говоришь: «Я ведьма», принимая на себя роль, которая, возможно, уготована совсем не тебе. Ты действительно хочешь стать ею? Зачем тебе эта угроза для собственной жизни?
Пораженная этой тирадой, притихшая Клеменс ищет поддержки в лице Шона, но тот, совсем потеряв контроль над собой, молча пялится на Теодора и теребит в руках ни в чем не повинную салфетку.
– Но ведь, – запинается девушка, – если я признаю свою природу, то смогу помочь вам обоим.
– Да не нужна нам твоя помощь! – вскрикивает Шон, бросая салфетку на пол. Клеменс дергается, словно мальчишка снова ее ударил, но теперь он выглядит хуже ее.
– Шон прав, – кивает Теодор. – Нам не нужна твоя помощь. Не такой ценой.
Клеменс переводит взгляд с него на мальчишку и обратно, сжимаясь на кухонном стуле все больше. Вздрагивает, опускает глаза вниз, на свои сцепленные в замок руки. И вдруг всхлипывает.
Наконец-то.
– Я устала от всего этого! – стонет она и прячет лицо в ладонях. Шон дергается к шкафчикам, достает оттуда новую кружку, чтобы наполнить ее соком, но Теодор мотает головой.
– Я не хочу, чтобы ты пострадала, – говорит он, пока Шон мечется по кухне в поисках алкоголя. – Если тебе так хочется нас спасти, мы найдем себе другую ведьму, хорошо?
– Весь мир вокруг меня сходит с ума, меня окружают одни бессмертные, а я все еще ничего не знаю о самой себе! – плачет Клеменс. – Я думала, неприступный мистер Атлас следует за мной по пятам только потому, что я нужна ему, что я смогу ему помочь, а теперь что? Оказывается, я сама себе все придумала? Кто я такая? Что со мной не так?
– Вот, – расторопный Шон находит то, что нужно, и ставит перед девушкой граненый стакан с янтарной жидкостью. Кубик льда, добытый из морозильника, сиротливо плавает в толще виски.
– Выпей, – требует Теодор, и Клеменс, подняв заплаканное лицо, горько усмехается.
– Лекарство от мистера Атласа. Панацея от всех болезней.
– Пей, – повторяет он. – Станет легче. А потом тебе придется поспать.
Она трет щеку тыльной стороной ладони и хватает дрожащими руками стакан. Под бдительным присмотром двух бессмертных опрокидывает в себя алкоголь – и тут же икает, подавившись горечью.
– Отвратительно, – резюмирует девушка. Она краснеет и размякает, и уставшее тело, уже сутки лишенное сна, разом отказывается ее слушаться. Клеменс сползает со стула, и Шон еле успевает подхватить ее.
– В спальню, – одними губами говорит Теодор.
Вдвоем они уносят девушку в ее комнату, едва управившись на неудобной лестнице. Атлас проклинает ступеньки, что всегда служат препятствием пьяным ногам. Кое-как Клеменс оказывается у себя. Шон укладывает ее на кровать и укрывает одеялом, так что Теодор, наблюдающий за этим, ловит себя на дежавю. Клеменс определенно дочь своей матери.
Мальчишка выходит первым, а Теодор, застряв в дверях, оборачивается, чтобы взглянуть на Клеменс. Спящей она нравится ему гораздо больше.
– Эй, – слабо зовет она, когда Атлас уже хватается за ручку двери. Он оборачивается и натыкается на ее пронзительный взгляд. – Тебя не достало все это?
Чтобы понять ее, Теодору приходится вернуться в комнату, подойти к кровати и присесть. Клеменс говорит очень тихо, голос ее хрипит и ломается на твердых звуках.
– Все, кто тебя окружают, рано или поздно уходят из жизни. Тебя не достало провожать близких?
– Достало, – тихо отвечает Теодор. – Ты не представляешь себе, насколько.
Клеменс вынимает руку из кокона, в который ее укутал Шон, и тянется к Теодору. Касается слабыми пальцами его ладони. Вздыхает, словно знает куда больше, чем может сказать.
– Мы все – призраки в жизни Теодора Атласа. Мы тени, отголоски прошлого, даже если сейчас, в настоящем, еще живы. И это значит, что мы никто.
– Ошибаешься. Иногда вы – единственное, что заставляет открывать глаза по утрам.
«Иногда ты – единственная».
Но этого, конечно же, она не узнает.
#VIII. Сплетни тихого города
Берег Ирландии не сулит им ничего хорошего. Серлас понимает это в тот самый миг, когда его ноги касаются мокрого рыхлого песка. Сердитые волны норовят лизнуть пятки его сапог, испорченных солью и солнцем, и со змеиным шипением отползают назад в воды бухты, не достигнув цели. Серлас грузно шагает вверх по грязно-серому берегу, оставляя в песке глубокие отпечатки тяжелых ног. Возвращение в родные земли далось ему с трудом – и, пусть и вдали от Трали, Фенита и всех его чертовых суеверных жителей, южная бухта встречает его так же неласково.
Здесь по-особенному свежо. Соленый ветер, напитавшись влагой над морем, несет к берегу противную морось, кружит над редкими прошлогодними травами на вершине крутого обрыва, бросает в лицо колючие песчинки и норовит сорвать с головы Серласа потрепанную двууголку. Он останавливается у подножия холма, вскидывает подбородок, вдыхая знакомый аромат лежалых трав.
Сейчас начало мая – самое время для первых посевов. Шестнадцать лет назад в эти дни он возделывал поле для урожая за домом Нессы, слушал ее песни и мечтал о долгой жизни, проведенной вот так. Теперь же Серлас стоит на берегу Коува и ждет опасности от каждого дня.
– Эй! – раздается за его спиной. – Эй, Серлас, подожди же меня!
Клементина, загребая ногами песок и путаясь в нешироком подоле теплого платья, бежит к нему от самой кромки воды. Серлас оборачивается, чтобы заметить, как провожают ее, рыжеволосую, косые мужские взгляды: не подозрение, а липкая похоть отражается в выражении их лиц. Клементина этого, к счастью, не замечает.
Она останавливается рядом с Серласом, устало сбрасывает с плеч широкий узорный платок, усеянный мелкими ягодами рябины и зелеными листьями, похожими на крапиву. Опускает под ноги потрепанную сумку, трет шею и деланно вздыхает, косясь на него.
– Мог бы и помочь! – укоряет она. – Здесь половина твоих вещей!
Серлас не отвечает; ведет взглядом вдоль неровной линии горизонта – уходящего вверх холма с пучками почерневшей после зимних снегов травы, сквозь которые ярко пробиваются росчерки свежей зелени. Он осматривает берег внимательно, как хищник, силясь рассмотреть в каждом неприметном камне или песчинке грозящую ему и Клементине (главное, Клементине!) опасность.