Теперь у них двоих почти не осталось оправданий людской молве.
– А помнишь ту историю с рыжей женщиной из Трали? – настаивает горожанка, теребя мужа за рукав его выходного камзола. – Ее ведьмой прозвали зазря, помнишь?
Серлас напрягается при каждом звуке ее хриплого язвительного голоса и замирает, пригвожденный к земле внезапно прихлынувшим парализующим страха. Люди больше не зовут каждую рыжеволосую ведьмой, больше не клевещут вслед босоногим, но он ждет подвоха в любом неосторожном слове. Безымянная сплетница говорит громче, чтобы перекричать волынки и скрипку в руках ловких музыкантов.
– Говорят, ее муж-иноземец сдал! Она ему дочь родила, а он ее на костре сжег, знаешь?
– Женщина, прекращай эти…
– Их ведь так и не нашли, ни убийцу этого, ни ребенка!
Серлас вжимается лопатками в каменную кладку башни и, скрытый длинной тенью, медленно огибает фонтан. Вода в нем бьет вверх, в ее брызгах фигура танцующей Клементины искажается, обращается каплями прозрачной воды, а рыжие кудри пляшут в воздухе и становятся языками пламени.
– Брешут все, – ворчит бакалейщик.
– Вот и нет! – возражает ему упрямая жена и кивает в сторону Клементины. – Думаешь, их просто так раньше ведьмами кликали? У рыжих души нет!
Больше Серлас стерпеть не может: он выходит из тени башни, направляясь в сторону паба, и молится только о том, чтобы у старика Джима нашлось в погребе немного виски.
До самого вечера Серлас протирает штаны в «Костях капитана», пьет и молчаливо наблюдает за собравшимися в пабе гуляками. Джим вполглаза следит за угрюмым ирландцем и подливает ему в кружку без опаски: Серлас, напившись, никогда не вступает в драки, никогда не смущает посетителей и не спорит с окружающими, так что волноваться за него, пьяного, Джим и не думает.
Когда площадь погружается в ласковые теплые сумерки, Серлас впервые вспоминает о Клементине. Беспокойство, приглушенное выпивкой, клекочет в его груди слабым птенцом, но Серлас топит его отголоски в очередной порции виски. Не маленькая, справится и сама. Эта мысль прочно оседает в голове Серласа, и пьяный разум превращает ее в оправдание: надежный юноша Шей доведет Клементину до дома и не станет распускать руки.
Он думает, что готов даже отдать девчонку в жены этому юному сапожнику, вот только теперь в груди начинает ворочаться еще и злость, не сдерживаемая более рассудком. Недостоин мальчишка руки его Клементины. Недостойны и остальные его ровесники, что поглядывают на девушку с первого дня их жизни в Коуве.
Правильно болтают глупые люди: Серлас и Клементина друг другу не родственники. Серлас и Клементина друг другу никто.
– Налей еще, – просит он подошедшего Джима и топит вспыхнувшую ревность в стакане виски.
В итоге к родному порогу Серлас добирается только с рассветом. Он думает, что Клементина, уставшая после бесконечно длинного и беспокойного дня, давно спит и видит девятый сон. Однако она встречает его в темной кухне, растрепанная и злая.
– Где ты был? – набрасывается она на Серласа. Тот недовольно морщится: звонкий голосок у Клементины, он иглами впивается в уши. – Я решила, ты в море утонул, чертов пьяница!
– С чего бы мне в море топиться? – бурчит Серлас, скидывая с ног тяжелые сапоги. Клементина идет вслед за ним по комнате, поднимая с пола шляпу, обувь, пальто, которые он скидывает не глядя.
– Ты все время об этом твердишь! – кричит она. – Что пойдешь и утопишься в море, или что повесишься, или… Мог бы сказать, что отлучился в паб!
– Я вру, – тянет Серлас и, открыв дверь своей спальни ногой, шагает в спасительную темноту. В его комнате единственное крохотное окно задернуто плотной грубой тканью, и свет редко проникает внутрь, не беспокоя сварливого хозяина.
– Конечно же врешь! – Клементина врывается следом и бросает его вещи на стул у окна. – Но я же волнуюсь, а ты ведешь себя как свинья!
– Не сквернословь, девчонка.
Серлас падает на кровать, тяжело вздыхает. Ноги у него гудят, голова кружится, все плывет перед глазами. Спасительный сон не накрывает его сразу же только из-за кричащей рядом девицы.
– Тебе плевать на меня? То ведешь себя хуже курицы-наседки, то плюешь, будто мы друг другу чужие. Серлас!
– Замолчи, – жалобно требует он. – Я тебе не отец и не брат, а ты уже взрослая. Хватит поучать, как тебя воспитывать, девица.
– Вот-вот, – подхватывает Клементина. – Люди говорят, мы с тобой вовсе не родственники. Знаешь, что про нас судачат? Шей сказал мне, что он тебя боится и потому ко мне не подходит. Никто ко мне не подходит из-за тебя!
Серлас отворачивается лицом к стене и зажимает уши руками.
– Ох, девчонка, найди себе уже мужа и ему истерики закатывай, раз моя забота тебя так обижает.
– И найду! Помяни мое слово, к осени найду!
Она убегает из комнаты, громко хлопая дверью, и Серлас глухо стонет. Обещание Клементины виснет в воздухе долгим гулким звоном.
#29. Тени на мосту святого Георгия
К полудню просыпается Оливия. Стрелки настенных часов лениво скользят по большому циферблату с резным узором, и короткая застревает между единицей и двенадцатью, когда старшая Карлайл спускается в гостиную. За ней шлейфом тянется шелковый подол халата, накинутого поверх простой блузы и раскрашенного в цвета моря. Сонный Теодор замечает мелкий орнамент на светло-бирюзовой ткани, и перед его уставшими глазами тот становится травой, что шелестела под босыми ногами Серласа в далеком прохладном Трали.
– Вы разочарованы, – Теодор не спрашивает, а констатирует простой факт, замечая выражение лица женщины. Та, недовольно поджав губы, кивает.
– Я рассчитывала, что больше вас не увижу, – говорит она. – Тем более в своем доме.
– Ну, как видите…
Теодор поднимается с дивана, на котором спал до этого времени, и морщится: дневной яркий свет колет глаза лучами-иглами, а небольшая гостиная вместе с двумя креслами, в одном из которых спит Шон, искусственным камином, картинами на стенах, стеклянным столиком с разбросанными на нем тетрадными листками словно бы кружится в неприятном водовороте и грозит прыгнуть прямо в лицо Атласу.
– Сожалею, что доставляю вам неудобства, – без тени раскаяния произносит он, – но в ближайшее время нам придется лицезреть друг друга довольно часто.
– На что это вы намекаете? – хмурится Оливия.
– Ни на что. Констатирую факт, миледи.
Она окидывает его подозрительным взглядом – Теодору не привыкать, он и в глазах незнакомых с ним дам вовсе не выглядит принцем на белом коне, – и спешит мимо него на кухню. Мысленно поблагодарив Шона за расторопность и неожиданную аккуратность, Атлас следует за Оливией.
– Кажется, между нами возникло недопонимание, – говорит он, шагая в кухню, где его окутывает теплый кокон ароматов раннего завтрака – жареные яйца, подгоревшие тосты и цитрусовый сок, не тронутый Клеменс. Кухня наполняется шумом, по мере того как Оливия, не обращая внимания на Теодора, методично включает один за другим все электроприборы – телевизор, кофемашину, чайник – и превращается в живой организм. Теодор, как никогда прежде, чувствует себя микробом, чужеродной бактерией, отравляющей чью-то тщательно организованную жизнь.
– Давайте кое-что проясним, – повышая голос, повторяет он. – Я здесь не для того, чтобы следить за вами. Если мои действия вызвали у вас такие подозрения, то готов поручиться: они беспочвенны.
Оливия стоит к нему спиной и постукивает пальцами по гладкой деревянной столешнице. Острый стук ее ногтей вызывает у Теодора зуд и желание проколоть себе барабанные перепонки. Ему нужно поспать, еще хотя бы три часа, чтобы не чувствовать себя разбитым, словно пустая винная бутылка.
– Я знаю, – наконец выдыхает Оливия. – Вы здесь, чтобы якобы помочь моей дочери.
Она оборачивается и мерит сгорбившуюся над столом фигуру Теодора презрительным взглядом. Сейчас, когда он весь мир перед собой видит через размытую призму недосыпа, незнакомое выражение лица Нессы не кажется ему ни обидным, ни раздражающим. По крайней мере она прекратила стучать ногтями.
– Разве вы не считаете, что в сложившихся обстоятельствах помощь ей необходима?
– От вас? Вы только проблемы приносите, – Оливия фыркает и отпивает кофе из белой тонкостенной чашки с изображением двух девушек на лугу. Теодор наблюдает за тем, как окольцованные пальцы хозяйки водят по дну чашечки, задевая голые девичьи пятки.
– На вашем месте я не был бы так строг, – отвечает он. И, подняв глаза на саму Оливию, отрезает: – Ваша дочь стала ведьмой по вашей вине.
Если бы словами можно было нанести физический вред человеку, Оливия тотчас упала бы, пронзенная обвинением, которого не ожидала услышать ни от кого из живущих ныне в ее доме. Теодор как завороженный смотрит на ее застывшее лицо. Поперхнувшись воздухом, она ставит чашку с кофе на стол напротив него. У нее дрожат пальцы, и даже жужжание кофемашины не может скрыть дребезжание ложечки по фарфоровым стенкам.
– Как вы смеете… – цедит Оливия, поджимая губы. Она прячет дрожащие руки за спину, вскидывает к Теодору горящий злостью взгляд. А он видит, как внутри Оливии борются осознание этой правды – и упрямство и гордость, присущие только женщинам, нелогичные и не поддающиеся контролю.
– Я прав, и вы это знаете, – стыдит ее Атлас. – Настоящий отец Клеменс оказался черт знает кем, и вы все прошедшие годы были прекрасно об этом осведомлены. Не так ли? Думаю, девочка раскусила вас уже очень давно и просто ждала момента, когда вы сами признаетесь ей. Это она вас щадила, не наоборот.
Он ожидает, что Оливия тут же кинется в оправдания, обвинения, проклятия или слезы, или все вместе, если считать ее самой обыкновенной женщиной, склонной по щелчку пальцев любое событие превращать в трагедию. Но она молчит, застыв в нелепой позе, и Теодор всерьез опасается за ее душевное здоровье. Если Клеменс не испугали ни новости о бессмертии, ни ее собственная не совсем обычная природа, открывшаяся внезапно, то за Оливию Атлас поручиться не может. «Но она это заслужила, – думает он с мстительностью, которой еще вчера не испытывал бы. – Эта женщина скрывала от дочери правду долгие годы. Если бы она рассказала все раньше…»