На этой мысли он запинается; история, как известно, не терпит сослагательного наклонения, и Теодор, как никто другой, испытывал этот непреложный закон столько раз, что уже сбился со счету и безоговорочно поверил в него. Тем не менее это «если» грызет его и сейчас: если бы Оливия Карлайл честно во всем призналась Клеменс, той, возможно, не пришлось бы теперь брать на себя чужие обязательства. В том, что девочке не предназначено спасать бессмертных и вытаскивать чужие задницы из рабства, Атлас уверен.
Нет. Он хочет быть в этом уверенным.
Потому что альтернатива его не радует до такой степени, что он готов винить в этом хаосе всех, начиная с себя и заканчивая Оливией Карлайл.
Вздохнув, Теодор отталкивается от стола.
– Придите уже в себя, миледи, – раздраженно бросает он. – Пока все спят, нам с вами нужно обсудить одно важное дело, и я не хочу тратить драгоценное время, уберегая ваши нервы. Вы достаточно жалели себя все эти годы.
Он уходит из кухни, считая про себя каждый шаг. Третий, четвертый, пятый… На седьмом его догоняет Оливия.
– Вы жестоки ко мне, я вас презираю, – говорит она подозрительно звонким голосом. – Какое у нас с вами может быть дело?
Теодор разворачивается к ней лицом – они стоят в двух футах друг от друга, он смотрит вниз, она – вверх. Между ними спутанным клубком повисают все невысказанные обвинения разом. Здесь смешиваются злость Оливии, раздражение Теодора, ее задетые чувства и его старые обиды – те, возможно, относятся даже не к Оливии, но Атлас не намерен разбираться в них.
– Отец Клеменс хочет ее себе, – резко выдыхает Теодор в лицо женщине. – А вы, я думаю, не зря столько лет прятали дочь от мира – вы точно знаете, что этот человек для нее опасен. Мне бы хотелось знать, с кем мы имеем дело, и вы все мне расскажете.
– С какой это радости? – шипит Оливия, вскидывая руки. – Это вы ворвались в мой дом и теперь ведете себя здесь как хозяин. Не за вами ли пришел Персиваль? Как только вы появились, в мою семью пришли беды, все из-за вас!
– Да ноги бы моей здесь не было, будь этот псих моей проблемой!
– Неужели? – щурится Оливия. Она шагает назад, не сводя с Теодора глаз, и сейчас более всего напоминает разъяренную кошку. Гордую, высокомерную, обидчивую, укротить которую обыкновенно не хватает ни сил, ни смелости. Атлас закатывает глаза – он-то никогда не был любителем кошачьих.
– Говорят, это вы ищете ведьм по всей Англии, – продолжает Оливия. – Скупаете картины, спорите с акционерами, чтобы прикрывать подпольный бизнес. Устроили какое-то детективное агентство, поставили на уши полгорода, а теперь заявились сюда, чтобы – что? Отыскать ведьму в лице Клеменс?..
Она вздыхает, и как-то разом оседает всем своим существом, хотя и остается стоять на ногах. Видно, что разговор ее вымотал.
– Зря я не приехала за ней раньше. Может, тогда вы оставили бы ее в покое.
Если Оливия разыгрывает спектакль, то Теодор на него не клюнет. Он принимает это решение еще до того, как та бросает последнюю фразу, и теперь злится сильнее.
– Поверьте, желать Клеменс такой участи я никогда бы не стал, – цедит он. – Но, похоже, ни у меня, ни у вас теперь нет выбора, кроме как считаться с ее мнением. Если вы еще не поняли, ваша дочь унаследовала это от вас.
По тому, что Оливия не задает никаких вопросов и продолжает сверлить Теодора гневным взглядом, он делает вывод, что об этом здесь уже знали.
– Что ж, – говорит он, скрещивая на груди руки. – Хорошо, что вы согласны с моими словами – меньше времени уйдет на споры и доказательства. Итак…
Атлас отходит к стеклянному столику перед диваном, где в беспорядке разбросаны записи Клеменс, отодвигает ногу уснувшего в кресле Шона – тот сопит, раскидав руки и ноги по подлокотникам, и больше походит на труп, чем на живого человека. Но он глубоко и шумно дышит широко открытым ртом, и беспокоиться за его жизнь Теодор не станет.
Атлас садится на диван, берет в руки первый попавшийся лист с криво нацарапанными там несколькими фразами.
«Знаешь цену словам. Клементина. Клементина – не простое имя».
– Клеменс отлично видит связи, недоступные обычным смертным, – задумчиво произносит он, больше обращаясь к самому себе, чем к замершей неподалеку Оливии. Но она слышит и скептически фыркает.
– Что вы в этом всем понимаете…
– Я бессмертный, которого прокляли ведьмы, и я понимаю куда больше, чем вам кажется, – без запинки отвечает Теодор на привычное замечание. Не намереваясь и дальше слушать претензии, он плюет на все запреты и говорит с женщиной – второй раз за эту чертову жизнь! – свободно и без оглядки на любые возможные опасности. Сейчас он оправдывает себя тем, что эта женщина – тоже ведьма, в каком-то извращенном, неприятном для него значении, которое судьба исковеркала и выплюнула так, будто хотела посмеяться.
Оливия открывает рот, чтобы возразить, но так и не находит нужных слов. Теодор готов поклясться, что такой ее мало кто видел.
– Давайте не будем тратить время впустую, – вздыхает он и поднимает к косому солнечному лучу, отраженному в зеркале на стене, лист с записями Клеменс. – Это написала ваша дочь. Персиваль назвал ее Клементиной. Вам знакомо это имя?
При упоминании бывшего любовника Оливия дергается и морщится, плечи ее вздрагивают, словно она прямо сейчас ощутила холод, исходящий от всего его существа. Должно быть, незримое присутствие этого человека – кем бы он ни был – она чувствовала постоянно на протяжении всей жизни Клеменс. Неудивительно, что Оливия боится даже произносить его имя вслух. Впрочем, оправдывать ее Теодор не собирается.
Ответом его так и не удостаивают, поэтому, мысленно проклиная впечатлительную женскую натуру, он произносит:
– Когда-то давно я знал ведьму. У нее была дочь. Когда эта девочка родилась, ей дали имя Клементина. Ее постигла печальная участь. И, честно говоря…
Тут Атлас прикрывает глаза – искры костра на площади в Трали превращаются в яркие осенние листья на постоялом дворе старого Дублина, в длинные рыжие пряди волос, в золотую пряжку ремня.
– Честно говоря, мне придется признать тот факт, что… Как бы мне ни хотелось обратного, Клеменс похожа на ту Клементину, которую я знал когда-то.
Застывшая у кухонных дверей Оливия наконец-то ахает, прижимает руки ко рту. И тут же выдыхает, делая шаг к Теодору:
– Не думаете же вы, что я поверю вашим сказкам? Я не верю в реинкарнации, кармы и прочую чушь!
– И это говорит ведьма.
– Прекратите! – От ее резкого выкрика звенят посуда и маленькие сувенирные фигурки на полке камина. Она встает напротив Теодора, вся напряженная, как струна, указывает на него пальцем, так что ее острый ноготь вот-вот вонзится ему в глаз. – Вы повторяете это снова и снова, как будто от ваших слов небылицы вдруг станут правдой!
– Но он прав.
Сонная Клеменс спускается по лестнице из спальни, и ее неожиданный оклик вплетается третьей нитью в их разговор, и без того запутанный. Теодор и Оливия оборачиваются одновременно. Девушка оказывается перед ними, уставшая и теплая после сна, и в этот миг кажется Атласу совсем маленькой.
– Ты знаешь, что он прав, – повторяет она, кивая матери. – Не зря же он видит в тебе Нессу.
– Кого? – хмурится Оливия, а Теодор давится удивленным возгласом. Эта девочка слишком быстро все понимает.
– Нессу. Ты похожа на нее. Несса и Клементина – мать и дочь. Прямо как мы с тобой.
Клеменс садится на диван рядом с Теодором и деловито вынимает из его рук лист с записями. Просматривает их, зевает, откладывает в сторону. Ведет себя так, словно ничего сверхъестественного не происходит.
– Я не понимаю, – Оливия говорит это только теперь, наконец признавая свое бессилие, и Клеменс просто кивает ей.
– Знаю, – соглашается она. – Я расскажу тебе.
Сперва все кажется запутанной сказкой, настолько неправдоподобно звучит даже у нее в голове. До этого момента Клеменс не задумывалась, насколько сложно объяснять людям что-то, чего они не могут хотя бы вообразить, насколько неудобно пользоваться выражениями, которые больше подходят для сценариев фантастических кинофильмов. Бессмертные, ведьмы, проклятия. Теодор живет с этим веками, а простые смертные оказываются не готовы даже слушать подобное, если сами не верят в эти небылицы.
Хорошо, что она никогда не была простой смертной.
Клеменс сидит в читальном зале муниципальной библиотеки, обложившись всеми возможными фолиантами, которые смогла найти в этом отделе. Двенадцатый этаж книгохранилища сегодня почти пустует, только в дальнем конце, у широких панорамных окон несколько студентов с факультета искусств бурно обсуждают свой будущий доклад по судебному процессу в Салеме. Клеменс изредка слышит обрывки их речей и усмехается. Такие совпадения в последнее время случаются с ней все чаще и чаще, будто она вдруг стала сердцем водоворота в океане информации, и весь мир стягивает к ней слухи, шутки, окончания фраз, вырванных из контекста, и по капле собирает рядом с ней все, что могло бы помочь решить ее проблему.
Задачу. Клеменс обрывает себя на этой мысли и упрямо повторяет про себя: «Решить задачу. Это простая задача». Так легче думать, не отвлекаясь на переживания.
Она сбежала из дома, пока Теодор и Шон в два голоса пытались разъяснить ее матери, что та стала невольным проводником между Персивалем и Клеменс, что она, сама того не ведая, стала причиной нынешнего беспорядка в своей семье. Об этом Клеменс догадывалась и без подсказок двух незадачливых бессмертных, но лишнее подтверждение своих теорий из уст пьяницы и подростка прозвучало окончательным вердиктом.
Она устало прижимает вспотевшие ладони к лицу и медленно выдыхает. От собственных беспорядочных записей ей самой становится тошно, а общая картинка не складывается в ее голове – слишком много несвязанных друг с другом деталей. Ей нужна помощь.
От этой идеи Клеменс придется отказаться: сбежавшей из-под опеки трех нервных людей новоявленной ведьме помочь могут только они или Персиваль, но от первых она сбежала, а с последним не стала бы связываться и под дулом пистолета.