Элоиза подталкивает девушку в спину, шикает на нее и уходит наверх по узкой лестнице с белыми деревянными перилами. Несколько ступенек под ее сердитыми шагами жалобно скрипят.
Это старый и неухоженный дом. Клеменс находит гостиную с парой кресел и высокой, до потолка, книжной полкой в углу напротив окна; идет к ней, трогая по пути шершавые обои на стене – бесхитростный повторяющийся узор из бледно-зеленого плюща и узеньких одноцветных бутонов. На полке стоят пыльные книги в старых обложках.
«Что я здесь делаю?» – спрашивает у них Клеменс. Проводит пальцами по разной толщины корешкам, наугад тянет один из них.
Ей в руки падает тонкая книга в мягкой потрепанной обложке без каких-либо отметок, и девушка задумчиво листает страницы, натыкаясь на истертое временем название внутри: «Человек, который не умирает». Клеменс хмурится и, рассердившись, ставит книгу на ее законное место на полке.
– Чаю?
Вздрогнув, Клеменс оборачивается к Персивалю – тот стоит прямо позади, протягивая ей чашку с дымящимся чаем, и выглядит так скучно, так буднично на фоне бледно-зеленых стен с растительным орнаментом и старой мягкой мебели. На мгновение все происходящее кажется Клеменс сном. Подскочившее к горлу сердце теперь нервной птицей трепещет между ключиц.
Страх. Вот что это за чувство, не дающее Клеменс покоя, но оно связано вовсе не с ее отцом.
– Чаю, – повторяет Персиваль и вручает девушке чашку, больше не ожидая ее согласия. – Пей, – говорит он. Зрачки его блеклых глаз ширятся, сужаются, снова ширятся, и Клеменс, как завороженная, не может даже моргнуть или отвести от него взгляд. Она послушно делает несколько глотков – чай горчит, в нем чувствуется что-то неестественное, чужеродное.
– Вы бы не стали меня травить, – выдыхает Клеменс и сама же усмехается: подобная мысль кажется ей глупой, бессмысленной.
«Это не отрава», – думает она, пока горечь неизвестной Клеменс травы мягко, но настойчиво подталкивает ее сознание в спасительную темноту. Если бы она, ведьма, жила в век Серласа, то точно знала бы, чем ее опоили…
Персиваль улыбается ей, и это последнее, что она успевает запомнить.
Вместе с возвращением в собственное тело приходит боль. Теодор с трудом открывает глаза: он лежит на боку, лицом уткнувшись в старый грязный пол паба, куда сам приходил несколько лет подряд. Занятно: пол покрыт узором разноцветных стеклышек, вдавленных в бетон, – он этого никогда не замечал.
Теодор приподнимается на слабых руках – голова раскалывается, во рту ощущается столько крови, будто он ею дышит, словно она заполнила все легкие и булькает там, а еще плещется в черепной коробке, и оттого шумит в ушах. Давно он не испытывал подобного: последний раз пулю в лоб он получал на войне в середине прошлого века, и боль от такого ранения (ранения?.. убийства!), непривычная, позабытая, теперь вгрызается во все его существо, изголодавшись по плоти. Теодора мутит, весь мир кружится перед глазами. Он знает, что ему нужно на чем-то сосредоточиться, отыскать в круговороте последних событий, предшествовавших позорному просчету, цель, за которую он мог бы сейчас зацепиться и вытянуть себя в реальность. Но едва Атлас нащупывает что-то нужное, это что-то ускользает от него обратно в небытие.
Словно пулю, прошившую его голову насквозь, окропили ядом, заговорили.
– Сукин ты сын… – ругается Теодор и кое-как поднимает себя с пола. Его ведет на нетвердых ногах, слабыми руками он упирается в барную стойку, не глядя отыскивает высокий стул. Пол залит его кровью, но на волосах она уже высохла и загрубела, а потеки на лице стали сухим узором. Теодор видит себя в мутной поверхности пузатого бочонка с пивом; выглядит он неважно – похож на пошлого карикатурного вампира из молодежных романтических произведений.
Отвратительно.
– Ты очнулся.
Саймон выходит из подсобки с двумя толстостенными кружками и одну ставит прямо перед разбитым носом Теодора. Атлас фыркает, и боль в переносице тут же ударяет плотным комком в самую макушку.
– А ты не удивлен, как видно.
Он медленно обхватывает дрожащей рукой холодное стекло пивной кружки. Делает глоток, склонившись над барной стойкой, чувствует на языке незнакомый привкус какой-то травяной бурды. Саймон как ни в чем не бывало обходит его и садится напротив. Теперь он кажется посетителем, а Теодор, несмотря на скверное состояние, – владельцем паба.
– Ну, – выдыхает Атлас. – Рассказывай.
На лице вечно спокойного и серьезного рыжебородого ирландца не видно и тени вины, удивления или хотя бы облегчения, и следующая его фраза не становится для Теодора новостью.
– Он сказал, что простая пуля тебя не убьет. Да и ты… – Саймон отводит взгляд, скользит единственным глазом по длинным трещинам в дереве барной стойки. – Ты столько баек из прошлых жизней рассказывал мне. Я решил, что ты либо псих, либо действительно бессмертный. Он меня убедил. Я поверил.
– Это ты избил Бена?
Только теперь Саймон возмущенно фыркает.
– Да как я мог! У меня бы рука не поднялась!
На взгляд Теодора, верить словам ирландского пройдохи теперь не стоит, но отчего-то в заботливом отношении Маккоула к Бенджамину он уверен. Все время их знакомства Саймон казался Атласу добряком. Даже сейчас, получив от этого «добряка» пулю в лоб, Теодор не может отказаться от мысли, что рыжебородый ирландец не тронул бы невинного Бена.
– И чем же он тебя подкупил? – спрашивает Теодор.
– Ничем!
Вопрос как будто обижает Саймона. Атлас хмыкает.
Холодный непонятный напиток приятно холодит разгоряченную кожу рук и нутро после нескольких глотков. И даже проясняет муть в голове, только оставляет на языке неприятный осадок. Теодор морщится.
Возьми себя в руки, носитель фоморовского проклятия. Не в первый раз тебя убивают.
– Я был должен ему, – поясняет Саймон, спеша исправить недопонимание между ними. – Он обещал, что долг я выплачу, если задержу тебя здесь ненадолго. И дал револьвер.
– Отличный финт, я оценил. Сообщу ему при встрече, что ты сослужил ему верную службу. Тогда он отстанет от тебя?
Саймон хмурится и отводит взгляд. Упоминание Персиваля его пугает – не так сильно, как погибшего Шона, но все же ощутимо, чтобы Теодор смог это заметить.
– Думаю, он отстанет, – кивает Атлас самому себе, делает еще глоток странного травяного настоя. – Что это за дрянь?
– Помогает при похмелье, – говорит Саймон, и на его лицо ложится тень беспокойства, отличного от тревоги за свою душу. – Я решил, тебе не помешает. Проясняет голову.
– Сначала пытаешь убить, теперь помогаешь… Определись уже, Саймон.
Тот вспыхивает, и его щеки, едва видимые сквозь густую рыжую поросль, покрываются краской.
– Я не хотел тебя убивать. Но он пообещал списать долг, так что… Ты ведь все равно не умер.
– На твое счастье! – усмехается Теодор. Он с некоторым удивлением понимает, что не держит зла на Саймона, с которым водился столько лет, и беспокоит его только один неразрешимый вопрос. – Персиваль забрал Клеменс, не так ли?
Вот теперь одноглазый ирландец выглядит совсем виноватым и опускает голову. Кивает, пытаясь скрыть за этим молчаливым согласием собственную ошибку. Проклятье. Теодор с громким стуком опускает на столешницу стеклянную кружку – боль в висках простреливает всю голову поперек и на мгновение окунает его в уже знакомую дурноту.
– Как долго я был в отключке?
За широкими окнами паба он видит вечерние огни улицы, уходящей вниз, и сомневается, что это все та же ночь, когда они с Клеменс расстались в госпитале. Саймон подтверждает все его опасения.
– Весь день. Сегодня уже суббота. – Маккоул ерзает на стуле и непривычно, совсем незнакомо для Теодора бормочет: – Он сказал, что ему хватит пары дней. Значит, он ожидает тебя.
– Где?
Саймон мотает головой. «Тебе не понравится это место», – говорит его красноречивый взгляд, но Теодор уже и сам догадывается, где Персиваль мог спрятать единственную нужную ему ведьму.
– Он повез ее в Ирландию, верно?
Вместо ответа Саймон встает и уходит обратно в подсобку. Копошится там, ворчит под нос и, чертыхнувшись, возвращается к Атласу, протягивая ему билет на самолет. «Аэропорт Керри. Фарранфор, графство Керри» – значится на билете.
– Трали… – обреченно выдыхает Теодор. Будто что-то еще больше могло омрачить его нежеланное возвращение на так называемую родину.
– Я побеспокоился об этом, взял твои документы из лавки Бена, – басит Саймон. – Он сказал, что с девушкой ничего не случится, что она не пострадает.
– И ты ему поверил? – огрызается Теодор. Злость вспыхивает в нем мгновенно, словно до этого ничего его не беспокоило. А теперь сам факт существования Саймона, идущего на поводу у психа, самого этого психа и города, в который Теодор возвращаться не хотел бы, злит его до горячки. Маккоул оторопело моргает единственным глазом.
– Он не может врать. Слова – его главный козырь. Он может играть ими, но не перевирать. Я думал, ты знаешь.
– Да, а я думал, что мы с тобой добрые приятели.
Теодор встает, пошатнувшись на все еще неуклюжих ногах, и бросает на Саймона сердитый взгляд. В прошлом веке тело слушалось его куда лучше, а теперь, поглядите-ка, он готов развалиться на части от одной только крохотной пули. Он медленно шагает к выходу из паба, даже не оборачиваясь, но замирает у самых дверей.
– Ты знаешь, кто он? – спрашивает Атлас, почти не надеясь на удачу. Саймон, как и Шон, должно быть, повязан обетом молчания. Но тот удивляет его.
– Не колдун и не черт. Думаю, он что-то вроде бога.
Теодор фыркает, не особо удивляясь.
– Поганец, – припечатывает он. Толкает тяжелую дверь паба и, оказавшись почти на улице, вспоминает еще кое-что. Оборачивается, кидает через плечо: – Чем он одарил тебя? За что ты ему должен?
В спину Теодору летит тяжелый вздох Саймона.
– За глаз, – говорит Маккоул. – Я был слепым с рождения, пока не встретил его.