Партнер покойного доктора Натана доктор Джон Хэллидей не был удовлетворен темпами выздоровления миссис Фарадей. Она была анемичной, слишком худой, и, по его мнению, слишком подавленной, гораздо сильнее, чем следовало бы. Он перевел Бренвен в отделение выздоравливающих и назначил ей консультацию психиатра. Эллен Кэрью, которая не понимала необычной молчаливости Бренвен, одобрила это решение. Только Гарри Рейвенскрофт понимал, что в своем молчании она завершала то внутреннее путешествие, от которого он так рано ее оторвал; она залечивала свою душу. В какой-то степени психиатр, который осматривал Бренвен, также понял это, хотя и описал сам процесс не теми словами, которыми его описал Гарри. Психиатр заключил, что миссис Фарадей вовсе не была непропорционально угнетена. Он сказал, что отстранение от действительности является для нее механизмом, который помогает ей справиться с прошедшим, и это отстранение не является настолько сильным, чтобы его можно было назвать нездоровым. Он рекомендовал врачам заставить ее полноценно питаться, дышать свежим воздухом и заниматься упражнениями, а во всем остальном оставить в покое.
Бренвен провела в отделении для выздоравливающих две недели после десяти дней, которые она провела в гинекологии. В течение этих двух недель и приехал Уилл Трейси.
Отделение для выздоравливающих находилось в одном из самых старых зданий больницы, и в нем была небольшая столовая со старомодными французскими окнами, которые открывались во внутренний дворик, где росли цветы и деревья. Пациентов поощряли проводить время на свежем воздухе и на солнце. Бренвен сидела в патио, одетая в длинный халат из тонкого хлопка, который ей купила Эллен. Халат выглядел несколько легкомысленно, сама Бренвен никогда не выбрала бы такой. На белом фоне были разбросаны небольшие розовые бутоны, горловина и рукава отделаны узкими рюшами, а низ — достаточно широкой оборкой. Вместе с халатом Эллен принесла также розовые шлепанцы из мягкой испанской кожи. Как обычно, Эллен сделала очень мудрый выбор. Розовые цветы на халате подчеркивали румянец на лице Бренвен, который с каждым днем, проведенным на солнце и свежем воздухе, становился все заметнее; рюши и оборки смягчали худобу; нежное прикосновение к телу тонкого хлопка и мягкой кожи постепенно пробуждали к жизни физическую чувствительность. Санитарка помогла ей вымыть волосы и расчесала их, и сейчас она сидела на солнце, разбросав пряди по плечам, чтобы они скорее высохли. Седина вызвала много комментариев у медсестер и санитарок в отделении для выздоравливающих. Они не знали, как недавно и после какой травмы появилась эта прядь, и постоянно восклицали, как это необычно и как удивительно то, что она является натуральной, а не специально обесцвеченной! В конце концов эти восклицания заставили Бренвен улыбнуться. Сейчас она сидела в шезлонге на солнце и закрыла глаза, наслаждаясь ощущением тепла на коже.
Впервые за много дней ее телу было хорошо, и она была рада тому, что была жива.
Мудрая Эллен Кэрью вызвала также Уилла.
Он примчался со своей работы в Дублине с максимальной скоростью, которую позволяли ему развить различные виды транспорта и собственные длинные ноги. Эллен подробно рассказала ему обо всем случившемся по телефону, и он думал, что знает чего ему ожидать. Он считал себя эмоционально подготовленным к встрече. Но когда остановился у французского окна и увидел поднятое, как хрупкий цветок, вверх к солнечным лучам лицо Бренвен и ее пушистые темные ресницы, лежащие у нее на щеках, он внезапно почувствовал, что на глаза ему набежали неожиданные слезы. Внезапно его переполнило глубочайшее сожаление, что ему пришлось расстаться с ней, что он сможет находиться здесь всего лишь сорок восемь часов, ибо невозможно оставить надолго работу. Уилл моргнул несколько раз, чтобы загнать обратно эти непрошеные обжигающие слезы.
Его красивый пиджак из ирландского твида был слишком теплым, хотя температура для августовского дня не была очень-то высокой. Он сбросил пиджак, расстегнул воротник и расслабил узел галстука. Небрежность, это лучше всего, сказал он сам себе, вытирая тыльной стороной ладони свои влажные глаза. Сделав глубокий вдох и перекинув пиджак через плечо, Уилл вошел в патио. Она была прекрасна, как цветок, грациозна, как лебедь, когда сидела вот так, откинув голову на спинку кресла, а ее горло образовывало изящную дугу…
— Привет, незнакомка, — сказал Уилл, улыбаясь.
Глаза Бренвен распахнулись. Он уже почти забыл, какими невероятно глубокими и сине-зелеными они были. Недоверие сменилось радостью, которая осветила ее лицо.
— Уилл, о, Уилл! — воскликнула она. Она привстала, и он обнял ее, уронив свой пиджак на землю.
О, прикосновение к ней, ее аромат, чистое мыло и солнечный свет! Он прикоснулся губами к щеке. Вкус ее кожи обжег его волной наслаждения, смешанного с болью. Ее тело, руки, которые обняли ее так крепко, были худыми, как у ребенка.
— Я не могу поверить, что ты здесь! — сказала Бренвен, высвобождаясь из объятий Уилла. — Ты вернулся в Вашингтон. Надолго?
— Я просто приехал в гости, — сказал Уилл, наклоняясь, чтобы подобрать с земли свой пиджак. Он усадил ее обратно в шезлонг и подтянул еще один для себя. «Небрежнее, — сказал он сам себе, — не давай ей понять, что ты настолько сильно хочешь продолжить обнимать ее, что твое сердце, кажется, вот-вот выскочит из груди». Он откинулся на спинку шезлонга, забросил ногу на ногу и подмигнул. — По правде говоря, я приехал, чтобы повидать тебя, мой дорогой друг.
Бренвен почувствовала себя неловко. Она принялась накручивать прядь волос на палец.
— Тебя вызвала Эллен, — высказала она предположение и подождала, пока он кивнет в знак подтверждения. — Ей не следовало этого делать. Я бы не хотела, чтобы ты приезжал, чтобы ты разрывал свою жизнь ради… ради этого.
— Я не разрывал свою жизнь, Бренвен. Я рад, что она вызвала меня — я бы только хотел, чтобы она сделала это раньше. Я бы уже давно был здесь, рядом с тобой, если бы только знал, через что тебе пришлось пройти.
— Со мной все в порядке. По крайней мере, почти все. Я буду чувствовать себя еще лучше, когда смогу выйти из больницы. Я собираюсь пожить у Эллен. Она предоставила мне свой домик для гостей до тех пор, пока я… э-э… не встану на ноги и не смогу жить самостоятельно.
— Ты действительно выглядишь хорошо, — мягко сказал Уилл, сгорая от желания прикоснуться к ней. — В некотором роде ты выглядишь даже прекраснее, чем раньше. Но я вижу, что тебе пришлось нелегко.
— Да. — Бренвен опустила глаза, но затем заставила себя поднять их и посмотреть прямо Уиллу в лицо. Ее голос был чуть громче шепота. — Я потеряла ребенка, Уилл. Все эти месяцы… вдруг что-то случилось. У меня начались схватки, и он родился на три недели раньше и уже мертвым. Мальчик, который родился уже мертвым. Бедный малыш так и не успел пожить.
— Мне очень жаль.
Она сглотнула слюну. До этого она не пыталась ни с кем говорить об этом.
— Мне тоже было очень жаль, но сейчас… я думаю, что это к лучшему. Я сделала ужасную, непростительную ошибку, Уилл. Джейсону и мне никогда нельзя было даже пытаться родить ребенка. Возможно, я еще могла бы позаботиться о нем, но Джейсон… — У Бренвен в глазах появилось загнанное выражение. — Джейсон стал таким требовательным, так собственнически относился к ребенку, даже когда он еще не родился… Ничего хорошего из этого выйти не могло. Я думаю, это к лучшему, даже для ребенка. И все же я чувствую себя ответственной. Несколько месяцев жизни этого малыша внутри меня и его смерть — на моей совести.
— Не говори так. — Уилл наклонился вперед. — Ты хотела родить ребенка, чтобы спасти свой брак. Ты сделала все, что смогла, ты делала то, что на самом деле считала правильным. Ребенок не мог спасти твой брак — значит, это судьба. Это не твоя вина. Пожалуйста, пожалуйста, не обвиняй себя в этом!
— Я… не могу не делать этого. Но я думаю, что заплатила за свою ошибку. И буду платить за нее всю свою жизнь. Это тоже судьба.
Затем она каким-то образом ушла от него — ее тело все еще сидело в кресле, но она находилась где-то далеко. Эллен предупредила его о том, что Бренвен надолго замыкается в себе. Уилл дал ей уйти, оставаясь довольным уже тем, что просто сидит рядом с ней. Он больше всех других людей привык к ее молчанию.
В отделении для выздоравливающих не было установленных часов посещения, и посетители только приветствовались, так как считалось, что они помогают пациентам вернуться снова к нормальной жизни. Уилл пробыл с Бренвен весь этот день и вечер. Он поужинал вместе с ней в маленькой столовой и ушел только тогда, когда наступило время ложиться спать. На следующий день он снова пришел после завтрака. За ночь погода изменилась, и сидеть на улице было то же, что сидеть под тяжелым, жарким одеялом. Поэтому внутренний дворик сразу же отпал; им пришлось проводить время в постоянно нарушаемом уединении ее палаты. Уиллу это неприятно напомнило о всех тех случаях в прошлом, когда ему хотелось находиться наедине с Бренвен, но он не мог этого сделать. Им всегда не хватало уединенности, не хватало времени. Он снова испытывал раздражение. Как он может поднять настроение Бренвен, если его собственное настроение упало ниже брюха змеи, ползущей по земле?
Он все же попытался. Принялся рассказывать смешные и очень преувеличенные истории о своих промахах в качестве начинающего дипломата среди очаровательных и эксцентричных ирландцев. Медленно, но верно ему удалось привлечь внимание Бренвен. Удалось заставить ее улыбнуться, даже рассмеяться, особенно когда он стал изображать ирландский акцент, от которого в его исполнении за версту несло кентуккской гнусавостью.
— Когда я жила в Лланфарене, — задумчиво произнесла Бренвен, — моим любимым местом была дорожка, идущая по верху Северной башни. Оттуда я смотрела на море, и, когда погода была ясной, иногда можно было разглядеть берег Ирландии. Я всегда думала, что отправлюсь туда когда-нибудь, пересеку Ирландское море. Но вместо этого я пересекла Атлантический океан и отправилась гораздо дальше. В конце концов я приехала сюда, а не в Ирландию.