циозное тепло этого дома и исцеляющее близкое присутствие моря.
Аренда «Макклоски» внесла свою лепту в закрепление того одинокого образа жизни, который Бренвен вела в Калифорнии. В отличие от Вашингтона, с его безжалостным общественным давлением и ненасытной потребностью людей знать, чем занимаются остальные, Сан-Франциско, казалось, поощрял индивидуализм. Этот город был одновременно космополитичным и просто веселым. Люди много улыбались — канатной дороге, сидя в фуникулере, цветочным тележкам, где на три доллара можно было купить целый пучок фиалок, собакам, кошкам и просто друг другу.
Бренвен жила в квартире на Грин-стрит на холме. Каждое утро она шла на самую его вершину по тротуару, поднимавшемуся под углом почти в сорок пять градусов, и садилась в фуникулер, чтобы добраться до работы. Дорога спускалась с холма, проходила над Юнион-сквер и шла к Маркет-стрит. Там Бренвен спрыгивала и проходила остаток пути до телестудии, которая находилась в небоскребе, расположенном почти в финансовом районе. Даже в этой, более степенной части города бросалась в глаза терпимость окружающих к индивидуальным отличиям — в основном она проявлялась в одежде. Постепенно Бренвен поняла, что разнообразие в одежде людей, которых она видела на улицах в этом районе и в лифтах здания, где находилась студия, имело определенные, довольно интересные пределы. Хотя и мужчины, и женщины часто отклонялись от обычного стандарта — серый костюм, белая рубашка — они все же не отклонялись от него настолько, чтобы носить неформальную одежду; здесь скорее носили одежду с какой-то небрежной элегантностью. Естественная для Бренвен несколько эксцентричная манера одеваться прекрасно вписывалась в это окружение.
Ее приняли на работу с тем, чтобы она писала материалы и выступала продюсером при съемках как короткометражных, так и полнометражных фильмов по социальным проблемам. Ей был предоставлен карт-бланш с одним исключением: она не должна была заниматься гомосексуалистами обоих полов, так как администрация станции чувствовала, что в последнее время эту тему эксплуатировали слишком часто. Бренвен работала очень много. В течение нескольких первых месяцев она ежедневно выходила на улицы, «вынимая» небольшие фрагменты для дневных или вечерних новостей. Таким образом она узнавала город. Так как она уже вполне вписалась в стиль довольно-таки рациональных жителей Сан-Франциско, ее машина оставалась в течение рабочей недели в гараже, а по городу она передвигалась на автобусах, трамваях, а иногда и в вагончиках канатной дороги. Если была какая-то непредвиденная срочная ситуация, ловила такси. Иногда ей приходилось включать в кадр и себя: когда это произошло впервые, она обнаружила, что появление перед телекамерой уже не вызывает у нее такого сильного сопротивления, как раньше. Она подумала, что, должно быть, смягчается с возрастом.
Опыт подсказывал Бренвен, что из небольших фрагментов затем образуется большая картина, а уже из этой большой картины выделяется один-два куска, одна-две темы, которые захватят ее. Тогда в игру вступит ее настоящая специальность, и она снимет часовую программу. Или снимет серию коротких программ на одну тему. Но этого еще не произошло. Были обычные бездомные, душевнобольные, проблема наркотиков, бедняки, которых строительные подрядчики лишали их жилищ, и вообще гораздо больше хорошо организованных рассерженных группировок, чем она видела в Вашингтоне, но ничто не бросалось в глаза и не захватывало ее целиком.
Чтобы найти нечто свое, особенное, нужен был инстинкт, нужно было и разговаривать с людьми, и слушать их. Бренвен занималась этим день за днем. Выходные она посвящала собственным исследованиям; как только она отыскала Мендочино и сняла там домик, она уезжала в «Макклоски» всякий раз, когда ей представлялась к тому возможность. Она завоевала себе репутацию неутомимого труженика-одиночки. И эта характеристика не вызывала у нее возражений. Ей нравилось много работать, и, по крайней мере, сейчас она испытывала необходимость в новых близких друзьях. В душе она знала, что ждет, ждет Уилла. Но по мере того как шли месяцы и не было никаких известий, она попыталась забыть об этом и еще больше посвятить себя поискам той самой темы, которой она могла бы как следует заняться.
Когда она провела в Сан-Франциско уже почти целый год, то наконец такая тема пришла. Она получила разрешение провести два дня рядом с сотрудницей полиции по социальным вопросам и выяснила, как много времени уходит у этой женщины на то, чтобы отвечать на телефонные звонки или разбирать жалобы о пожилых людях, живущих в полном одиночестве. Эти люди, почти всегда женщины, провалились в щели системы социального обеспечения. Они не получали пособия, и поэтому обычные социальные работники ничего о них не знали; у них не было семьи, которая могла бы позаботиться о них, а все друзья уже умерли, оставив их в одиночестве. Бедных стариков просто не замечали, пока не происходило что-то из ряда вон выходящее, а затем вызывали полицию. Бренвен решила, что часовая программа на эту тему будет восприниматься очень тяжело, и поэтому решила вместо этого сделать серию коротких передач.
Съемки небольших пятиминутных фрагментов было очень легко организовать. Она снимала все неподалеку от станции, так как это была проблема, присущая всему городу в целом, проблема, которая не признавала ни географических, ни социальных барьеров; даже самые богатые не могли избежать этого, так как часто находились на попечении тех людей, которым они платили, чтобы те за ними ухаживали, а в выборе этих людей не всегда руководствовались здравым смыслом. Во время этих съемок Бренвен сама выступала перед камерой, брала интервью и делала комментарии.
В одном из старейших и самых элитных районов Сан-Франциско, воспользовавшись намеком уличного торговца газетами, она обнаружила горькую ситуацию, которая, она знала, станет вершиной, лучшим фрагментом во всей ее серии. В изящной старой усадьбе, которая выглядела закрытой, но хорошо ухоженной, как будто бы ее хозяин наезжал сюда очень редко, жили пять старых монашек. Этот дом был их монастырем, и об этом сообщалось на узкой латунной табличке, прибитой на дверях, которая не бросалась в глаза настолько, чтобы прочесть ее с тротуара. Эти монашки были последними в своем Ордене и жили в нищете, которую их гордость не позволяла им открыть. Когда Бренвен убедила одну из них впустить ее внутрь, она была поражена и когда-то изящной суровостью их жилья, и их возрастом — всем им было далеко за восемьдесят. В течение многих лет единственным человеческим существом, видевшим их, был священник, назначенный их духовным руководителем, а для его посещений они сохраняли свой лучший чай и покупали дорогие угощения, которые не стали бы приобретать для себя. Они буквально умирали от голода и были сбиты с толку современным миром, в котором более молодые их сестры покинули Орден, и ни одна молодая женщина не заинтересовалась тем, чтобы занять место ушедших.
Бренвен закончила свою серию двумя фрагментами о старых монашках, которых было невозможно забыть — настолько сильное они производили впечатление в своих просторных, средневекового вида одеяниях, которые почти, но не совсем скрывали их истощение. Тихими голосами они рассказывали о своем положении, называя только факты, в которых не было даже намека на жалобы или жалость к себе; их лица сияли светом их веры — тонкая, прозрачная кожа обтягивала, казалось, одни кости, когда они заявляли, что их Бог поддержит их. Образы этих финальных фрагментов врезались глубоко в память всех, кто их видел; они должны были тронуть всякого. Но самое лучшее было то, что на станцию посыпались пожертвования, и монашки и многие другие одинокие старики снова смогли купить себе еду.
Бренвен едва перевела дух после подобного успеха, когда ей позвонила Эллен.
Уилла Трейси нашли. Его сначала отправили в военный госпиталь в Германии для обычного медицинского обследования. После этого он прилетит в Вашингтон для беседы с чиновниками Госдепартамента. Поскольку он не был связан с разведкой или военным министерством, беседы должны занять всего лишь несколько дней, и ему не придется жить в специальной квартире. Он сможет остановиться у Эллен, и она его уже ожидала. Эллен сказала Бренвен, что ей следует приехать как можно скорее.
— Я приеду, — выдохнула Бренвен в трубку, — о да, я приеду!
Она собиралась как в тумане. Она так долго ждала этого, что сейчас почти суеверно боялась почувствовать радость или облегчение. Упаковывая вещи, она поймала себя на том, что ходит между шкафом и кроватью на цыпочках, как будто бы от малейшего ее неверного шага эта хорошая новость могла исчезнуть. В ту же ночь она села на одиннадцатичасовой рейс из Сан-Франциско в Нью-Йорк, откуда собиралась рано утром вылететь в Вашингтон.
Бренвен не была здесь всего лишь чуть больше года, но ей показалось, что она отсутствовала гораздо дольше, когда на взятом напрокат автомобиле помчалась на огромной скорости по дороге в Маклин, ища впереди взглядом знакомые ворота, через которые она въезжала в поместье Эллен. Помедленнее! — приказала она себе. Ее сердце стучало с той же скоростью, что и мотор ее автомобиля. Слева появились ворота, и она въехала на подъездную дорогу. Леса Эллен показались ей более густыми, чем она их запомнила, заросшими вечнозелеными кустарниками, и дорога более узкой. Она почувствовала клаустрофобию после бескрайних калифорнийских просторов, к которым так быстро привыкла. Она лишь мельком позволила себе глянуть на маленький дом для гостей, проезжая мимо него. Только сейчас она начала по-настоящему думать об Уилле. Ее сердце гулко билось. Мог ли он приехать раньше чем она? Или он был еще в госпитале в Германии? Или в пути, пролетая в данный момент над Атлантикой… на самолете, который может потерпеть крушение и утонуть в океане, так что ей никогда, никогда больше не придется увидеть его?
— Даже и не думай об этом! — прикрикнула она на себя.
Она поставила автомобиль на стоянке, но не стала выходить из него. Закрыв глаза, заставила себя сделать несколько медленных, глубоких вдохов и выдохов, молча молясь: «Боже и все мои друзья там, помогите Уиллу благополучно добраться домой!» Этими же словами она молилась много раз раньше, но сейчас она надеялась, что повторяет их в последний раз. После этого она перекинула через плечо свою большую дорожную сумку и кожаную сумочку и взяла в руки чемоданчик с одеждой. Коленом она захлопнула дверцу авто, а затем направилась по вымощенной камнем дорожке к входной двери.