Европейцы обычно высаживались на берега далеких островов с вполне определенной целью – поохотиться. Возможно, будет преувеличением утверждать, что бескрайние океаны и крошечные острова вскоре оккупировали люди, полные решимости истреблять животных, но со стороны альбатросов это выглядело именно так, когда на море и на суше человек принялся тысячами убивать этих птиц и их птенцов ради перьев, мяса и жира.
Девятого декабря 1798 года Мэтью Флиндерс, находившийся на борту корабля «Норфолк», который исследовал воды Тасманова моря, после того как команда вернулась с острова в доверху груженной тюленьими тушами шлюпке, написал: «Несметные количества альбатросов обитают на острове, получившем благодаря им свое название, там они выводят свое потомство. …Не зная ничего о силе и нраве человека, эти птицы не испытывают страха перед ним, но мы преподали им первый урок».
Сначала охотники истребили на острове Альбатросов всех морских котиков, а после со свойственным человеку рвением переключились на альбатросов ради их перьев. Они погубили 99 % птиц на острове (долгие периоды пребывания в море помогли немногим из них остаться в живых). Останки тысяч альбатросов сгнили, и численность популяции так никогда и не восстановилась.
Доверие, так некстати проявленное наивными альбатросами, и полное отсутствие инстинктивного страха стали поводом для насмешливых прозвищ, придуманных моряками, которые принимали отсутствие страха за глупость. Некрупным видам, обитающим в Южном полушарии, дали название «моллимауки», которое, вероятно, произошло от голландского слова mallemowk (mal – «глупый»; mowk – «чайка»). В северной части Тихого океана альбатросов называли птицами-простофилями (gooney birds), в Японии – глупыми птицами. Подразумевалось, что, если животное не ждет от человека подлости, его нельзя считать умным.
На Фолклендских островах охотники тысячами доставляли яйца альбатросов на столичные рынки. В течение всего XX века на архипелаге Тристан-да-Кунья в южной части Атлантики поселенцы ежегодно забирали у альбатросов по несколько тысяч яиц и птенцов, чтобы потом питаться ими. (Даже в 1980-е годы там все еще убивали пингвинов, чтобы пустить их на наживку для лангустов.) Наконец в 1986 году птицы были взяты под защиту. К тому времени обитающий на архипелаге тристанский альбатрос исчез с главного острова. В XIX веке охотники на тюленей полностью истребили популяцию морских котиков на острове Гоф, расположенном в нескольких сотнях километров от Тристан-да-Кунья, а затем уничтожили всех пингвинов, добывая из них жир. Подобным же образом на принадлежащем Австралии острове Маккуори (54° ю.ш., 158° в.д.) за 30 лет были уничтожены сотни тысяч размножающихся здесь пингвинов, которых стадами загоняли по наклонным дощечкам в баки с кипящей водой, чтобы выварить из них жир. Приехав туда в наши дни, все еще можно увидеть эти огромные жуткие котлы, ржавеющие там с 1919 года. Их окружают плотные толпы пингвинов Шлегеля (Eudyptes schlegeli) и королевских пингвинов (Aptenodytes patagonicus) – потомков тех, кому удалось выжить. Их кроткое любопытство к людям, приехавшим на эти далекие берега, столь трогательно, что в голове не укладывается, как можно было поступать с ними так бесчеловечно.
В северной части Тихого океана альбатросы пережили несколько катастроф. В конце XIX – начале XX века охотники за перьями убили миллионы сидящих на гнездах птиц, полностью уничтожив их колонии на нескольких островах. В результате белоспинный альбатрос оказался на грани вымирания. Когда все прекратилось, популяция птиц стала понемногу восстанавливаться. Затем на долгие годы, включая период Второй мировой войны, американские военные приспособили под свои цели атолл Мидуэй, на котором находится самая многочисленная в мире колония альбатросов, что привело к смерти десятков тысяч птиц и вновь спровоцировало снижение их численности. С середины 1960-х годов популяции альбатросов на севере Тихого океана в целом увеличивались, но бурный расцвет промышленного рыболовства в 1980-е годы повлек за собой гибель около четверти миллиона этих птиц. В наши дни главной угрозой для них стали многокилометровые рыболовные ярусы с миллионами несущих приманку крючков, которые насквозь прошивают воды Мирового океана.
Случается, и сегодня рыбаки убивают альбатросов как вредителей или же делают из них наживку и изготавливают блесны из их перьев. Не далее как в конце прошлого века австралийские рыболовы каждый год расстреливали около 600 странствующих альбатросов. Впрочем, по ним стреляют не только в Австралии, но и в Южной Африке, Южной Америке, да и много где еще. Уругвайские рыбаки до сих пор иногда развлекаются тем, что забрасывают в воду короткий отрезок лески, на каждом конце которого – крючок с приманкой, а потом смотрят, как две обреченные птицы кружат в отчаянном вихре. Тех несчастных, которые, запутавшись в рыболовных снастях, попали на палубу живыми, зачастую жестоко убивают: рыбаки ломают им крылья и выбрасывают за борт. Эти суда ловят меч-рыбу и тунца, которых позже доставят в какой-нибудь ресторанчик неподалеку от вас.
Энтони говорит, что пришло время осмотреть птиц, и я вызываюсь помочь ему. Он работает здесь уже не первый год и даже успел попробовать себя в роли управляющего базой. Ему 30 лет, он аспирант Вашингтонского университета.
Исследовательская работа Энтони посвящена тому, чтобы выяснить, где тот своеобразный предел, после которого черноногие альбатросы на год отказываются от выведения потомства ради смены оперения, и как особям в паре удается синхронизировать этот процесс. Проверяя, насколько изношены их перья, он пробует спрогнозировать, кто из птиц вернется сюда на будущий год.
По сравнению с другими птицами крупные маховые перья у альбатросов имеют больше микроскопических крючочков на сцепляющихся бородочках. Это делает их жестче, но они все равно чрезвычайно подвержены воздействию безжалостных ветров, солнца и соленой воды.
– У новых перьев шоколадный оттенок и яркий блеск, – объясняет Энтони, – со временем их цвет тускнеет и появляются первые признаки износа, на заключительной стадии они становятся светло-коричневыми и хрупкими с потрепанными краями. Шестые и седьмые первостепенные маховые перья, похоже, принимают на себя главный удар. По ним легко определить, на каком этапе линьки находится сейчас птица.
Иногда после осмотра крыла Энтони говорит что-нибудь вроде: «Судя по всему, эти четыре пера она обновила в прошлом году, а за год до этого полностью полиняла». Он утверждает, что окончательно оценить репродуктивный потенциал альбатросов можно, только подсчитав, сколько раз в жизни они выводят потомство.
У Энтони короткие темные волосы, резкие черты лица, в каждом ухе он носит по серьге. Сегодня на нем бусы из мелких ракушек, и он рассказывает мне, что вырос в Левиттауне на Лонг-Айленде. Левиттаун стал первым в мире пригородным жилым районом типовой застройки. По иронии судьбы новаторская концепция воплотилась в абсолютно безликом и стерильном образе американской мечты. Это сформировало современное представление о жизни в американском пригороде: ухоженная лужайка, пристроенный к дому гараж, забор из сетки-рабицы, автомобиль-универсал, изолированные спальные районы, культурное отчуждение, исчезновение понятия «центральная улица», гибель понятия «родной город», упадок семейного бизнеса и расцвет торговых центров. Я вырос недалеко от тех мест.
– Интересной такую жизнь не назовешь, – говорю я.
– Так и есть, – соглашается Энтони.
По его взгляду я понимаю, что у нас с ним много общего.
Стараясь лишний раз не тревожить птиц, мы как можно скорее переходим от гнезда к гнезду. Проверив порядковый номер на кольце у птицы, Энтони говорит:
– А эту я уже, оказывается, успел осмотреть. Зря только потревожил ее снова.
Его нежелание причинять птицам неудобства – еще одно свидетельство появления нового поколения биологов, более мягкого, доброго.
Более мягкого, доброго и физически подтянутого. Здесь не встретишь пивных животиков. Даже после долгих часов работы на свежем воздухе эти люди выходят пробежаться, катаются на велосипедах и играют в баскетбол. Кое-кто каждый день по полчаса прыгает через скакалку. Помощник управляющего Марк занимается гимнастикой. После вечерней пробежки они включают видео с записью тренировки, и вся комната заполняется молодыми аспирантами, которые выполняют упражнения, пока дежурный по кухне готовит ужин.
Сегодня очередь Марка стоять у плиты. Но перед тем, как взяться за ужин, он решает перевести дух и поднимается на крышу, чтобы понаблюдать оттуда за медленным вращением Земли, посмотреть на океан и поглядеть в подзорную трубу на китов. Я забираюсь на крышу вместе с ним. Марку 33 года, он успел поработать смотрителем во флоридском национальном парке «Эверглейдс» и на Гавайях. Мама Майкла – социальный работник, папа – юрист.
– Вряд ли родители рассчитывали, что из меня выйдет бизнесмен. Я такой, потому что я вырос в крошечном городке на болотах дельты Миссисипи. Мне нравится чувствовать себя частью природы, знать, что в моих костях атомы тех рыб, что я ловил ребенком в реке. В одиннадцать лет у меня уже была собственная лодка, на просторах дельты мне жилось свободно и радостно. Сейчас там все сильно изменилось. Интересно, как теперь развлекается живущая там детвора… Но здесь просто здорово, – говорит Майкл и разводит руки в стороны, будто хочет заключить в объятья весь атолл Френч-Фригат-Шолс.
Затем он поворачивается ко мне и продолжает:
– Со временем я стал лучше понимать, что хочу, как тогда, в юности, жить в окружении дикой природы, трудиться под открытым небом и всем телом чувствовать пульс жизни. Работая в «Эверглейдс», я заметил, что поведение птиц и аллигаторов меняется, стоит только уровню воды опуститься на считаные миллиметры. Мне нравится жить там, где ум и тело пребывают в согласии с окружающим миром. Города и модные рестораны я тоже люблю, но настоящее блаженство испытываю только в подобных местах.