В десять часов вечера Мелисса все еще за работой – она до сих пор не сняла с головы солнечные очки. Мэри, которая час назад пожелала всем спокойной ночи, вернулась в лабораторию. Она немного поранила ступню во время сегодняшней поездки на остров Ист и теперь не может понять, что туда вонзилось: осколок стекла или кусочек коралла. Кончиком иголки ей удается нащупать что-то, раздается скребущий звук, от которого у меня сводит внутренности. (Некоторые не выносят вида крови, меня же пугают занозы.) Но подцепить инородный предмет у нее не получается, потому что это слишком больно.
Мелисса вспоминает о навыках работы c приматами и тщательно осматривает ступню Мэри через лупу. Ничего не видно. Однако боль и покраснение вокруг ранки говорят об опасности заражения крови. Она назначает Мэри горячие ванночки с повидон-йодом. Если покраснение не исчезнет, придется принимать антибиотики. Но если повезет, то под воздействием ванночек осколок выйдет самостоятельно, и все будет хорошо.
Наконец-то Мелисса вспоминает про ужин.
– Но сначала устрою-ка я первую на этой неделе большую стирку.
Она спрашивает у всех присутствующих в лаборатории, не хотят ли они постирать одежду. Мэри хочет. Как гласит буддийская мудрость, после экстаза – стирка.
Митч вызывается приготовить спагетти на всю команду, и я предлагаю ему свою помощь. По тихому коридору мы добираемся до темной кухни, где зажигаем пару керосиновых ламп. Митч рассказывает, что отучился один год на медицинском факультете в Университете Дьюка, но очень быстро понял, что это не его стезя. Вернувшись домой, он полтора года работал в мотосалоне, торгуя запчастями и участвуя в гонках, а потом вернулся к учебе и получил диплом Мэрилендского университета.
– Впервые я приехал на Терн пятнадцать лет назад волонтером, – вспоминает он. – Думаю, работу надо выбирать такую, которую готов выполнять добровольно… Понимаешь, о чем я? Как бы то ни было, я очень волновался, старался делать все на совесть, не щадить себя. В мои обязанности входило жить в палатке на острове Ист и регистрировать, сколько раз в день каждая из самок тюленя кормит своего малыша.
Руководители относились к Митчу гораздо мягче, чем он сам к себе; им хотелось, чтобы он вернулся. Он уехал примерно на год, чтобы закончить учебу, но ученой степени так и не получил.
– Я решил, что хватит. У меня уже была работа, о которой я мечтал.
Митч глубоко предан своему делу. Он подбирает слова, а потом говорит:
– Не знаю, смогу ли толком объяснить, что чувствовал весь тот первый год. Я получал неимоверное удовольствие, наблюдая за тем, как мамы-тюлени кормят своих черных тюленят на берегу. Сидишь вот так, слушаешь, как дышат тюлени, как посасывают молоко их детеныши – они при этом издают очень милые звуки. В тот год на острове родилось пятьдесят два малыша. Всего за один сезон ежедневных наблюдений за тюленями-монахами я узнал о них больше, чем за прошедшие с тех пор годы. Но дело не только в этом… Это было что-то необыкновенное: все время стараешься не отвлекаться, сосредоточиться, выполнить свою работу. Для меня это стало своего рода подарком. Тебя постоянно окружают птицы: вопят олуши, спорят друг с другом буревестники – чтобы поспать, приходится зарываться головой в подушку. А черепахи… Черепахи скребут когтями по песку, поднимая за собой большие облака пыли. И ты в самом центре всего этого. Ты тоже часть дикой природы. Тюлени выползают из воды и ложатся спать рядом с палаткой. От храпящего тюленя тебя отделяет всего ничего. – Он показывает пальцами расстояние. – А потом просыпаешься на рассвете, и вокруг красота. Встанешь, приведешь себя в порядок, приготовишь что-нибудь поесть, выйдешь и примешься считать родившихся ночью детенышей… Просто потрясающе! Словами не передать!
После минутного раздумья он продолжает, облекая свои чувства в слова:
– Ты вдруг оказываешься в собственном мире, где приходится противостоять собственным мыслям. Появляется много времени для раздумий. Случается, это приводит тебя в нервное перевозбуждение. В голове постоянно крутятся мысли о случившихся событиях. Начинаешь жалеть, что где-то поступил так, а не иначе… Иногда вспоминаешь, что не сказал кому-то что-то очень важное. – Он замолкает, а потом добавляет: – Ну не странно ли, что такие мысли одолевают тебя в столь уединенном и красивом месте?
Я говорю, что в этом нет ничего странного, что меня тоже посещают подобные мысли.
– И при этом, – продолжает он, – ты все время видишь, как вокруг кто-то рождается, живет и умирает. Однажды я наблюдал за новорожденным тюлененком; только его мать уснула, как налетела волна и смыла малыша в море – мать глаз не успела открыть. Случается, сидишь долго-долго и вдруг слышишь, как что-то просвистело мимо, – оказывается, у тебя над ухом пронесся фаэтон. Когда приезжаешь сюда в первый раз, без конца восхищаешься красотой и очарованием окружающего. Цветами. Картинкой, одну половину которой занимает небо, а другую – море. Обилием живой природы. Это успокаивает. Через какое-то время начинаешь привыкать к такому фону. Но чувство прекрасного остается.
Теперь Митч с Мелиссой обычно живут здесь с апреля по сентябрь.
– Каждый год, вернувшись сюда, я испытываю восторг, – добавляет Митч. – А потом вдруг вспоминаю, что нас ждет много работы.
Он проверяет, не готовы ли спагетти, и продолжает:
– Мне важно делать свое дело хорошо, а работа эта непростая. В ней много сложностей. Но она важна для уязвимых видов. Приносить своим трудом пользу там, где она нужнее всего, – лучшее из того, чему стоит себя посвятить. Эта работа многое для меня значит. Она наполняет мою жизнь смыслом.
В мягком свете керосиновых ламп я вдруг отчетливо понимаю, что наша непринужденная беседа вплотную приблизилась к чему-то скрытому от посторонних глаз. Я не давлю. Но Митч делает осторожный намек, говоря:
– Эта работа помогает мне отвлечься от собственных мыслей. Если бы не она, я, возможно, уже расстался бы с жизнью или пустился бы во все тяжкие. Может… – Он осекается. – Я мог бы долго перечислять. Но здесь мое настоящее спасение.
Я киваю, не совсем понимая, к чему он клонит, но не решаюсь задавать вопросы.
– Думаю, – теперь Митч говорит медленно, будто сам с собой, – от меня бы уже ничего не осталась. У меня свои демоны. Наркотики. Пиво. Так намного проще. – Тут он немного оживляется и поворачивается ко мне. – Но здесь я приношу ощутимую пользу. Могу, например, вернуть потерявшегося тюлененка обратно к матери. А как хорошо бывает на душе по вечерам, после того как вытащил сотню килограммов брошенных рыбаками сетей и веревок из моря, где плавают тюлени.
Митч открывает контейнер с салатом и предлагает мне перекусить. По его словам, когда он сидит на берегу, любуясь лагуной и рифами, его не покидает чувство, что здесь так было всегда и всегда так будет.
Я признаюсь, что мне эти усеянные ракушками пляжи и отмели кажутся изменчивыми и недолговечными и что, насколько я понимаю, эти острова однажды исчезнут. Но я также знаю, что здесь обитают древние виды и что они населяют эти воды миллионы лет. Животные как бы подтверждают, что эти эфемерные острова не подчиняются общим законам времени. Похоже, оно течет здесь с другой скоростью, в другой системе координат. Но мы замечаем его лишь через призму собственного опыта, собственного восприятия.
– Я знаю многих из этих животных с тех пор, как они родились, – говорит Митч. – Я видел, как они росли, выводили потомство. Они, можно сказать, стали моими друзьями. Они стали для меня семьей. Я научился понимать их поведение, распознавать сигналы и определять, комфортно ли им. Часто я различаю их по внешнему виду. Интересно, узнают ли они меня. Я почему-то сомневаюсь.
Снова в путь
За первые четыре путешествия с того момента, как вылупился ее птенец, Амелия преодолела расстояния в 814, 320, 1476 и 3843 километра соответственно.
Она еще только разминается.
Похоже, Амелия – настоящий трудоголик. Едва вернувшись домой, преодолев больше 3200 километров за восемь дней, она, похоже, считает, что есть занятия и получше, чем попусту сидеть в гнезде. После короткой передышки – всего несколько минут – она медленно идет к взлетно-посадочной полосе, поворачивается навстречу дующему с юга ветерку и поднимается в воздух. Набрав высоту, совершает разворот и оказывается спиной к ветру. Отличное начало, тем более что на этот раз полет затянется надолго.
За последние две недели Амелия потратила много времени на поиски пищи в скудных тропических водах. Ее самоотверженность оправдывает себя: птенец растет крепким и здоровым. Но пока она с избытком отдает энергию малышу, ее собственный вес неуклонно снижается все то время, что она прочесывает тысячи километров, скользя над поверхностью океана.
Несмотря на то что она голодна, поскольку птенец еще мал, Амелия начинает этот полет с того же, с чего и прошлый: ищет пищу поблизости, стараясь не слишком отдаляться от острова Терн, исследуя прозрачные воды тропиков.
Мерцающее в закатном солнце море простирается во все стороны, будто расшитая золотой нитью скатерть. В какой-то момент голод толкает ее сменить направление и лететь в сторону хорошо знакомых ей северных территорий, богатых пищей. Она берет курс на север, но затем отклоняется на восток и следует в эту сторону всю ночь до зари. Оставив позади 580 километров, Амелия вновь оказывается в концертном зале и высматривает добычу среди гор Музыкантов. Ничуть не сбавляя скорости, она проносится над горой Шопен, совершает вираж над Гайдном и, огибая Генделя, уходит на север. Такт за тактом, метр за метром кружит она в вальсе. Хотя со всех сторон плещется бескрайнее море и на сотни километров вокруг нет ни берегов, ни видимых ориентиров, она путешествует по окрестностям подводных гор так, будто способна волшебным образом угадывать скрытый под водой рельеф морского дна. Она огибает Чайковского, огибает пятидесятикилометровую дугу, словно балерина, танцующая «Лебединое озеро» на мировой сцене, и устремляется обратно к Дебюсси.