Хотя Гуго Шауинсланд был серьезным немецким ученым, склонным к романтике, ничто человеческое не было ему чуждо. «Когда жара становилась нестерпимой, мы с удовольствием тешили себя мыслью о том, как хорошо было бы очутиться теперь в прохладном подвале "Левенбрау" в Мюнхене», – вспоминал он. И все же полученный здесь опыт оказал на него глубокое воздействие:
«То эстетическое впечатление ничем не замутненного великолепия, которое производит этот остров, вероятно, усиливается мыслью об одиночестве и изолированности этой крупицы суши, расположенной в самом центре обширной водной пустыни… Здесь мы вновь научились понимать язык природы, который редко достигает нашего слуха среди шума культуры и цивилизации. Здесь мы почувствовали, что вернулись в свой истинный дом, от которого нас отдаляли перипетии современной жизни. Каждый, кому повезло очутиться на время в таком же уединении… согласится, что навсегда сохранит память о пережитом. Здесь наши мысли обрели серьезность и глубину; исчезла мелочность будней, и сами собой разрешились диссонансы».
Через много лет после поездки на Лайсан Шауинсланд писал: «Во снах мы по-прежнему возвращаемся в те славные времена… Нас вдруг охватывает стремление, жгучее желание вновь оказаться на этом крошечном острове посреди величественного уединения океана».
Бонинские тайфунники, которые целый день прятались под землей, в предзакатных лучах солнца поднимаются в небо и носятся, как летучие мыши. Короткие взмахи и скольжение, взмахи и скольжение. Они мелькают из стороны в сторону, выписывая зигзаги над зарослями травы. Куда ни взглянешь, всюду эти небольшие птички: белая грудка, темная спинка и светлая полоска на ней. Они хорошо видны на ярком фоне темнеющего неба, но ниже линии горизонта теряются в сумраке.
На этом острове гнездится от 50 000 до 75 000 бонинских тайфунников. Гуляя по нему, вы стараетесь идти шаг в шаг за теми, кто впереди вас, чтобы не провалиться случайно в одну из многочисленных песчаных нор. Как им удается найти собственное гнездо среди тысяч ему подобных – да еще под покровом темноты и в густых зарослях растительности, – до сих пор остается загадкой. Как хорошо они, должно быть, знают собственную территорию, раз помнят расположение каждой кочки. А может, они просто ориентируются по запаху. Или сочетают и то и другое: отыскивают взглядом нечто знакомое, а затем подключают к поиску обоняние. Они явно знают, куда летят, – иначе их было бы гораздо меньше. Удивительная способность морских птиц безошибочно находить свои гнезда пока мало изучена. Вероятно, самым потрясающим примером этой ювелирной точности служит крошечный родственник альбатросов – антарктическая китовая птичка: она отыскивает свой дом, даже если земля покрыта слоем снега, сквозь который ей приходится пробираться.
Я узнаю от коллег, что за ночь бонинский тайфунник способен вырыть нору глубиной в полметра, что ему требуется пять дней для ее полного завершения, что внутри он устраивает гнездо из травинок, куда откладывает всего одно яйцо. Но зачем он ее роет? От чего прячется? От палящего солнца? Или от хищных птиц? Исследования показали, что у тех видов буревестников, которые строят гнезда под землей, птенцы выживают чаще и главную роль в этом, похоже, играет тень. Рождественские буревестники не роют нор и встречаются гораздо реже. Не от того ли бонинские тайфунники столь многочисленны, что устраивают гнезда под землей? Но чем тогда объяснить миллионы темных крачек, которые гнездятся на поверхности?
Небо гудит птицами. Тайфунники, крачки, альбатросы, фрегаты, кланяющиеся крачки… Они частенько проносятся со свистом над самой головой. И если в центре острова они кружат плотными облаками, то ближе к его дальней оконечности небо просто кипит ими. Посреди морских просторов шелест крыльев дарит ощущение абсолютной гармонии с миром, согревающей безмятежности от активного и шумного присутствия множества теплокровных компаньонов.
После захода солнца мы возвращаемся к нашей кухне-палатке. Остальные уже беседуют внутри. Расс, который увлекается игрой на саксофоне, включает запись Пола Дезмонда. Его легкую, как перышко, манеру исполнения не спутаешь ни с чем. Звучит следующий трек: на этот раз Дезмонд исполняет композицию на мотив песни Джони Митчелл «Song to a Seagull»[20] – прекрасное завершение вечера.
Устроившись на стуле перед палаткой, я слушаю лучшее в исполнении человека и любуюсь лучшим в исполнении природы. А еще я вдыхаю запахи – океана и готовящегося ужина. Когда по моей щеке пробегает легкое дуновение, меня охватывает вихрь чувств.
В такую ночь хорошо лечь пораньше. Тайфунники приземляются среди палаток, жалобно попискивая и скрипя, как трущиеся друг о друга воздушные шары. Альбатросы мычат и щелкают клювами. Темные крачки создают не меньше шума, чем полный стадион скандирующих фанатов. Но эти непрекращающиеся звуки лишены монотонности. Они пульсируют и вибрируют, набегая с порывами ветра. В голове от усталости пусто, я лежу на топчане, сердцем внимая классической музыке природы. Здесь, будто в сочинении композитора-минималиста, который намеренно ограничил себя определенным набором нот, присутствует всего несколько вариантов звуков: птицы, ветер, волны и изредка храп. Но в отличие от всего остального птицы не смолкают тут никогда. Их голоса могут меняться в зависимости от сезона, различаться интенсивностью и высотой по мере чередования видов и становиться тише в течение дня или года. Но вот уже миллионы лет над этим островом ни днем, ни ночью не смолкает хор птичьих голосов. Ночью их щебет то будит меня, то снова убаюкивает – перенося из сказочных снов в сонную сказку, в мир, полный звуков и жизни.
После глубокого лазурного сна я просыпаюсь в синеватой дымке голубоглазой зари. Это утро прекрасно подходит для ознакомительной прогулки: солнце еще достаточно низко, и воздух не успел раскалиться.
На острове произрастает несколько кустарников, включая аборигенную для этих мест сцеволу шелковистую (Scaevola sericea) с розетками ярко-зеленых листьев, на которой любят устраивать гнезда фрегаты и красноногие олуши. Одна из олуш пытается выхватить у фрегата непомерно большую палку, которую он несет к себе в гнездо. Но тот решительно вцепился в нее, и, занимаясь чем-то вроде перетягивания каната, обе птицы теряют высоту. Врезавшись в куст, фрегат уступает, и олуша плюхается на землю со своим призом. Исход схватки выглядит справедливым, если вспомнить, как часто фрегаты воруют еду у олуш. Получив по заслугам, обворованный фрегат лежит на спине с распростертыми крыльями. Лапы у него мало на что годны, и встать ему будет нелегко, что уж говорить о преследовании противника, который давно скрылся из виду с драгоценной веткой. Чтобы как-то реабилитировать себя, фрегат улетает и вскоре возвращается с отличным завитком лозы для внутреннего убранства гнезда.
Неподалеку от лагеря вдоль берега растет гелиотроп (Heliotropium). Под его похожими на зонтики кронами любят гнездиться фаэтоны. Несмотря на то что он распространен на большей части тихоокеанских островов, сюда его завезли. Озеро окружают густые заросли, напоминающие тыкву или огурец. Это местные виды семейства вьюнковых. Один из них – ипомея двулопастная (Ipomoea pes-caprae), или Pohuehue по-гавайски, – обычно стелется по береговым линиям и песчаным участкам. Второй – ее собрат, который не имеет официального названия, только гавайское Kolai 'Awa. Путешественники привезли сюда различные растения: какие-то случайно, какие-то намеренно; среди последних напоминающий по виду кусты помидора или табака паслен американский (Solanum americanum), который в XIX веке доставили сюда те, кто здесь работал. Встречаются и суккуленты: некоторые из них очень красиво цветут. Один из растущих здесь в изобилии суккулентов редко встретишь где-то еще. Гавайцы называют его Nama. Рабочая инструкция гласит: «Для многих форм жизни этот остров очень важен, они не распространены в других местах… постарайтесь не наступать на них».
Лайсан почти весь покрыт растительностью. О травах и осоке в инструкции говорится следующее: «Обычно искоренить траву довольно сложно, но на Лайсане все наоборот. Одни виды растут повсюду, другие – локально. Иногда не так уж важно уметь определять вид растения, но поскольку на Лайсан вы, скорее всего, приехали, чтобы истребить здесь ценхрус, то должны отличать его от полевички (Eragrostis). Когда речь идет о взрослых растениях, это не сложно, но с молодыми побегами все иначе. Бывает, что среди шести сотен сантиметровых полевичек оказывается всего три точно таких же по размеру ценхруса. Нелишне также знать разницу между ценхрусом и родным для этих мест спороболом виргинским, или каплесеменником (Sporobolus virginicus), чтобы случайно не выполоть его. Кроме того, ростки полевички и ценхруса легко спутать с молодыми побегами фимбристилиса, или бахромчаторыльника (Fimbristylis). Осока рода циперус, Cyperus pennatiformis, – очень редкий эндемик Гавайев – без цветов тоже напоминает полевичку. Отличить ее можно по главной жилке, которой нет у полевички».
Ну как, запомнили? Но кроме всего этого есть еще и завезенный людьми пальчатник (Cynodon dactylon), и местный споробол виргинский, и другие травы, названия которых известны разве что ботаникам. Теперь понятно, почему тех, кто отвечает за прополку, тут называют специалистами по экологической реставрации – для этого нужны знания. Но по иронии судьбы исконной растительности на острове осталось мало, и наглядно показать приезжающему сюда персоналу, как она выглядит, стало проблемой. Не исключено, что скоро она полностью исчезнет с Лайсана.
С побережья доносится надсадный храп тюленей. Избороздив песок своими следами, они безмятежно спят. Когда-то эти пляжи были местом охоты на них, но теперь тюлени вновь могут выбираться из моря, чтобы спокойно отдохнуть.
Песчаный берег буквально испещрен крошечными, похожими на кратеры вулканов ямками – норами крабов. Эти членистоногие – интересный народец. У них миниатюрный серый панцирь с фиолетовым отливом. Их расположенные на стебельках глаза имеют по бокам небольшие выступы в стиле ар-деко, напоминающие оправы очков, популярные в 1950-е годы. Тогда же в моду вошло украшать автомобили хвостовыми плавниками. Способность прятать глаза в специальные углубления на панцире придает крабам сходство с инопланетянами. Они выползают на поверхность по ночам, чтобы расчленить выброшенную на берег падаль или умерших птенцов. Выбирающиеся наружу по ночам жители подземелий, они отлично подходят на роль могильщиков.