На песке сидят две пары рождественских буревестников. Их, похоже, ничуть не прельщает перспектива прогулки. Кажется, что при ходьбе их ноги с трудом выдерживают вес тела. Сделав всего несколько шагов, они садятся и издают протяжный стон.
Через несколько метров передо мной, подобно светящимся ангелам, зависают целых пять белых крачек, которые смотрят мне в лицо своими огромными черными глазами. Их присутствие в воздухе почти неосязаемо. Их громкие, резонирующие крики схожи электронным звучанием с игрой на варгане. Почему белые крачки парят рядом со мной, а кланяющиеся крачки не приближаются? Каким образом в процессе эволюции сформировались индивидуальные особенности видов? Мы так мало знаем о них.
Если темноспинные альбатросы предпочитают селиться в центре Лайсана, образуя там колонию из 120 000 гнезд, то черноногие, которых здесь около 20 000 пар, сосредоточены ближе к береговой линии. Пока я сидел, наблюдая за тем, как одна из взрослых птиц заботливо ухаживает за птенцом, ко мне приблизилась другая. В ее компании мне сразу стало как-то спокойнее. Я протягиваю птице руку. Она колеблется в нерешительности, затем в попытке установить контакт легонько клюет меня. По всей видимости, убедившись в том, что я не причиню ей вреда, и, возможно, поддавшись новым ощущениям (уж ей-то наверняка не довелось повидать столько людей, сколько мне альбатросов), она начинает нежно пощипывать мне пальцы. Ее действия понятны любому, кто хоть что-то смыслит в ухаживаниях.
Птенец альбатроса сидит на мячике для гольфа, будто на яйце. Не думал, что животные тоже умеют играть в дочки-матери. Птенец трется клювиком о пластиковый шарик, а потом накрывает его собой. Он с поразительной точностью повторяет движения взрослых птиц. Разве можно было себе представить, что такая модель поведения хорошо развита у особи, которая начнет приносить потомство только через семь лет? А вот пример подражательного поведения молодняка: два черноногих альбатроса – еще не достигшие взрослого возраста, судя по оперению, – активно заняты ухаживаниями. Один из них суетится вокруг чужого птенца, указывает на него клювом, ласково треплет по головке, имитируя родительскую заботу.
Поведение взрослых птиц по отношению к подрастающему потомству очень разнообразно. Одни проявляют нежность. Другие же без видимых на то причин жестоко атакуют птенцов, нанося им кровавые раны, а иногда и вовсе убивают. Один из темноспинных альбатросов прерывает кормление собственного птенца только затем, чтобы со всей силы клюнуть и схватить за горло уже раненого малыша, который сидит неподалеку. Ему вряд ли выжить. Взрослая птица запрокидывает голову, издает пронзительный вопль и снова обрушивается на детеныша. У крупного альбатроса – по виду самца – клюв запачкан кровью. Попавшему под него птенцу, должно быть, изрядно досталось: удар почти наверняка убил его. Иногда люди жестоко обращаются даже с собственными детьми, но что является причиной такого поведения у птиц? Обычно нападения происходят по следующему сценарию: оставив собственного птенца, взрослая птица подходит к чужому, издает крик и атакует. Возможно, на малышей набрасываются, чтобы запугать и заставить держаться подальше; их будто предупреждают: «Не приближайся к еде». Этим взрослые снижают вероятность по ошибке скормить драгоценную пищу чужому птенцу, ведь когда они возвращаются домой после двух недель отсутствия, их быстро растущий отпрыск выглядит иначе. Но многие птенцы продолжают попрошайничать, и в большинстве случаев альбатросы не трогают их. До сих пор неясно, отчего так происходит. Одно можно сказать точно: от такого зрелища неспокойно на душе.
Большинство птенцов настолько пухлые, что при ходьбе их животик волочится по песку между лапок. Но попадаются и слабые, маленькие, высохшие, тихие – они по-прежнему ждут, что их вот-вот покормят. Непонятно, где их родители, что произошло и какая судьба ждет птенца. Если взрослые птицы немного задерживаются, то птенец, возможно, выживет. Если кто-нибудь из них сильно опоздает, то детеныш скорее всего умрет. Если один из родителей погиб, то их отпрыска ждет неминуемая смерть. Один из птенцов лежит на боку и тяжело дышит, хватая клювиком воздух. Его вздрагивающая головка прочертила на песке чуть заметный след, который обозначил границы его последнего путешествия. Очертания его повернутого к небу животика – целая планета для вьющихся над ним мух. Они жужжат с жадным нетерпением, чутьем угадывая, что птенец умирает. Зрелище невыразимо печальное.
– Когда я нахожу умирающего птенца, то встаю рядом с ним на колени и тихонько, чтобы он не увидел, начинаю почесывать ему затылок, будто это кто-то из его родителей, – признался мне один из аспирантов.
Возможно, кто-нибудь сочтет этот поступок нелепой и бессмысленной сентиментальностью, недостойной профессионала. Но есть и те, кто назовет его высшим проявлением человеческого гения – состраданием. По-моему, как раз этого нам и не хватает. Особенно если учесть, как изменился этот остров под влиянием человека.
В конце XIX – начале XX века Лайсан пережил несколько нашествий предприимчивых эксплуататоров, желавших обогатиться за счет птиц. Сначала собирателей яиц. Потом заготовителей пера. Первые доверху нагружали шахтные вагонетки яйцами альбатросов, чтобы изготавливать на их основе альбумин в индустриальных масштабах. Во второй половине XIX века это вещество широко применялось в фотографии. У альбатросов, которые откладывают по одному яйцу в год, а порой и в несколько лет, их отнимали тысячами.
Но Бренда и Расс рассказывают мне, что собиратели яиц приезжали сюда главным образом из-за гуано. Они говорят, что на рубеже XIX–XX столетий на Лайсане постоянно проживало не менее 40 японских работников, которые добывали здесь гуано. По их словам, тогда отсюда вывезли тысячелетние отложения птичьего помета. Его накопилось столько, что на поверхности острова образовался целый пласт породы.
Мне не совсем понятно, как это выглядело. И стараясь разобраться, я спрашиваю:
– А что это за пласт породы, о котором вы говорите?
– Это плотно слежавшийся слой птичьего помета, твердый и тяжелый, как камень, – объясняет Расс. – Такое тоже бывает.
Бывать-то бывает, да вот только процесс это очень медленный. Должны пройти тысячелетия. Одним днем здесь не обойдешься.
– Видите вон те кучи камней? – показывает Расс. – Это остатки помета, которые не успели ввезти, они так и лежат нетронутыми с начала XX века.
По виду они напоминают гору силикатного кирпича. Добыча гуано, богатого фосфатами удобрения, в свое время приносила огромный доход.
Появление добытчиков гуано положило конец мирной жизни на острове. Они установили здесь короткую сигнальную мачту, и один из очевидцев писал: «Возвращавшийся с моря альбатрос, который до этого не сталкивался ни с чем подобным, врезался в мачту с такой силой, что при столкновении ему, словно ножом, отсекло крыло».
Макс Шлеммер, король гуано, выпустил на волю кроликов, которые уничтожили почти всю растительность. Но и добычу удобрений, и сбор яиц, и прожорливых кроликов можно считать досадным недоразумением по сравнению с тем, что стало происходить дальше на всем севере Тихого океана.
В конце XIX века перья пользовались спросом по всему Северному полушарию: ими набивали одеяла и стеганую одежду, делали из них писчие приборы. Кроме того, перья и птичьи крылья стали безумно модным украшением для женских головных уборов в Америке и Европе. Париж превратился в центр торговли умопомрачительными дамскими шляпками, и увлечение ими подогревало потребность в перьях, которые поставляли сюда со всего мира. В Соединенных Штатах опасность исчезновения различных видов птиц, особенно элегантной белой цапли с ее восхитительным оперением, взволновала людей и привела к созданию Национального Одюбоновского общества. Уже тогда – как и теперь – мировой рынок губительно воздействовал на окружающую среду.
В то время японские предприниматели с безудержной прытью взялись за морских птиц, особенно за альбатросов. Их плотный, теплый пух, который выдавали за лебяжий, шел на мягкие удобные перины. На некоторые виды охотились исключительно из-за крыльев (а в наши дни только ради плавников убивают акул). Случалось, что крылья отрезали живым птицам.
Сборщики перьев убивали не только взрослых особей: живых птенцов они окунали в кипящую воду, а потом ощипывали с них густой пух. (Не далее как в 1990-е годы японцы предлагали «проредить» популяцию пингвинов в Аргентине, пустив их на пух и перчатки. Правительство заинтересовалось идеей, но местное население не желало даже слышать об этом, и предложение отклонили.)
В начале XX века японские «птицеловы» убили миллионы альбатросов на самых труднодоступных островах Тихого океана. Они разорили колонии пернатых на островах Бонин, Идзу, Уэйк, Минамитори и много где еще. Разделавшись с популяцией альбатросов в японских водах и в западной части Тихого океана, они двинулись на восток, подобно стихийному пожару, который повсюду оставляет после себя выжженную пустыню. Наступило время птичьего холокоста.
В 1900 году Гавайи вошли в состав Соединенных Штатов, но браконьеры надеялись, что патрули не станут слишком часто наведываться на эти отдаленные территории. Именно тогда (а быть может, и чуть раньше) японские охотники на птиц ступили на берега Северо-Западных Гавайских островов. В 1902 году путешественник, прибывший на атолл Мидуэй, обнаружил тысячи убитых птиц. Он писал: «На острове Истерн повсюду высились груды мертвых альбатросов. Тысячи и тысячи птиц обоих видов были убиты ударами дубинок, крылья и грудь полностью ощипаны… трупы свалены гнить в кучи… Морские разбойники полностью опустошили остров… У меня нет никаких сомнений… вскоре от колонии альбатросов здесь не останется и следа, как однажды уже случилось на острове Минамитори». К 1903 году, когда браконьеров удалось наконец выдворить с атолла, они уничтожили полмиллиона альбатросов.
В 1904 году японские шхуны высадили 77 человек на острове Лисянского, восточнее атолла Мидуэй. За полгода они убили там 284 000 птиц. В середине июня сюда прибыл американский куттер «Фетида», и нарушителей арестовали; они с радостью покинули проклятый остров, на котором, должно быть, чувствовали себя в заточении.