И встретил нас туман и снег
И злые холода…[24]
Марк слушает у себя в рубке оперу Вивальди. Вода и музыка хорошо дополняют друг друга, потому что обе обладают текучестью. Музыка – искусство весьма абстрактное, и рыбный промысел тоже. Волны всего лишь задают ритм, все остальное – оркестровка. Подобно композитору, рыбак живет в реальном мире, но трудится в воображаемой вселенной, которая навсегда скрыта от глаз. В музыке успех партитуры кроется в ее способности воздействовать на ваши чувства. Шкипер достигает цели, когда рыба из другого измерения оказывается на палубе перед вами.
Я решаю составить Марку компанию, к тому же отсюда до палубы можно добраться быстрее, чем с камбуза. Поскольку желудок у меня ничего не принимает, я обхожусь всего несколькими глотками подслащенной воды, и от того, что к еде меня теперь совсем не тянет, чувствую себя не в своей тарелке.
Сказать по правде, я удивлен, что меня так сильно укачивает. Море сейчас отнюдь не такое бурное.
– Мы называем такие внезапные продолжительные приступы морской болезни корабельным шоком, – говорит Марк. – Здесь такое часто случается.
Отлично. Мне в голову приходит мысль, что отслужившие свое мачты на старой шхуне теперь выполняют роль рычагов, которые раскачивают «Масоник», усиливая колебания волн вместо того, чтобы гасить их. Надеюсь, что это верное объяснение. Думать, что дело в моей слабости, мне совсем не хочется.
Команда продолжает наживлять ярусы. В основном работают молча. Они давным-давно рассказали друг другу все байки. Крючок и наживка. Крючок и наживка. Крючок и наживка. И так 2700 раз, после чего – при условии что все в команде работали одинаково хорошо – вы на день готовы к промыслу.
Наш путь лежит мимо острова Кадьяк. На нем взмывают ввысь массивные утесы, одетые густой зеленью деревьев. Граница леса видна даже отсюда. Здесь обитают самые крупные на свете бурые медведи – кадьяки (Ursus arctos middendorffi), они скрываются в зарослях. Зона тундры на склонах выше границы леса пестреет оттенками весенней зелени. Острые гребни гор украшает снежное кружево. Вдоль берега несколько катерков ловят при помощи сетей сельдь. Мы проплываем мимо вырубленных участков – даже эта земля носит шрамы, оставленные войной американцев с лесами. На южной оконечности Кадьяка не растет ни одного дерева, не торчит ни единого пня. Она полностью открыта морю, каскадам соленых брызг и беспощадным зимним ветрам.
Несколько белокрылых морских свиней (Phocoenoides dalli), резвясь, подплывают к судну. В отличие от ладных дельфинов они выглядят на удивление упитанными и тяжеловесными – кряжистые, напоминающие по форме сардельки животные с контрастной бело-черной окраской. Они быстро теряют к нам интерес.
На исходе длинного дня на фоне закатного неба вырисовывается беспорядочная стая серых буревестников. Петляя из стороны в сторону, они будто бы выписывают восхитительные и живописные очертания самой жизни.
Мы продолжаем наш путь, пока мир медленно отворачивается своей округлой спиной от солнца. Когда планета, совершив полный оборот, встречает новый день, мы по-прежнему плывем. Мы встречаем второй закат и вновь оказываемся под покровом ночи. После 36 часов непрерывной работы двигателя все берега, все скалы и островки остаются далеко за темным горизонтом. Поскольку морская болезнь нарушила привычный для меня цикл сна и бодрствования, я утратил всякое чувство времени и плохо понимаю, что мне теперь делать.
Марк положил мне на полку сборник стихов Филипа Левина. Поэзия Левина посвящена рабочему классу, обитателям индустриальных городов, но здесь его голос звучит на удивление кстати. Когда вы много дней подряд плывете по морю под чьим-то началом, то больше всего вас сбивает с толку невозможность контролировать происходящее, неспособность понять, где именно вы находитесь. Сейчас, когда я на время утратил контроль над собственной жизнью и, невзирая на неведомые опасности, доверился Марку и устремился с ним неведомо куда, я читаю стихи о рабочих и слышу в них предостережение: «Куда он направляется и кто он – он не спрашивает себя об этом. Он не знает и не знает, что это имеет значение». Слишком поздно; я знаю, что теперь это не имеет никакого значения.
В окружении водной стихии, которая готова в любой момент отнять жизнь и из которой эти люди черпают средства к существованию, мой сон стал беспокойным и прерывистым. Марк говорит, что в море плохой сон – дело обычное. Тревожно лежать на тесной койке, зная, что несмолкающий плеск волн всего в нескольких сантиметрах от вас за состарившимися досками, к которым прижата подушка, – это голос прожорливого, бесстрастного океана, готового поглотить вас при первой же удобной возможности. В мой томительный, муторный сон просачиваются строки из стихотворения Левина «Моя могила»:
…Ты поднимаешься ночью и тихо босыми ногами
Уходишь от меня, и мой слух улавливает,
Как ты вдруг возвращаешься, и во рту у тебя вкус
Холодной воды…
За ночь мы пересекли область, которая называется отмелью Альбатросов. До появления сонаров птицы служили главным ориентиром резкого перепада глубины с 55 метров до километра. Они безошибочно находят эту границу по запаху скоплений планктона, который поднимается из глубин на относительное мелководье. Просто так с борта не разглядишь, зато наши навигационные приборы отлично фиксируют и выводят на мерцающие в темноте рубки экраны отчетливое изображение впадины, где на протяжении трех километров дно опускается с 440 до 730 метров. Суммируя знания из трех разных областей, Марк как ни в чем не бывало сообщает:
– Здесь, в низине, течение слабое, и поэтому рыба тут водится в изобилии, ее никуда не сносит.
Марк научился чувствовать море, для меня же кругом просто вода.
На той глубине, где мы ищем рыбу, давление настолько сильно, холод невыносим, а мгла непроницаема, что без батискафа человеку там не выжить. Не каждая подводная лодка может погружаться в такие бездны. Ни один человек не видел своими глазами тех мест, где будут лежать в засаде наши крючки. Кроме внушающих трепет характеристик, мы почти ничего не знаем об этой экосистеме – о жизни ее обитателей и о тех чудесах адаптации, которые позволяют им комфортно чувствовать себя в такой среде.
Но как проникнуть в столь чуждый нам мир, экипаж судна знает. В два часа ночи наш двигатель впервые за полтора дня сбавляет обороты. Кел ставит противень с едой в духовку. Раздается сигнал к установке яруса. Вести добычу мы будем прямо здесь. Шхуна замедляет ход. Нас делегировали сюда как доверенных лиц, представляющих неуемные аппетиты человечества.
Пришло время поближе познакомиться с работой рыболовов. Ярусы изготавливаются из нейлоновых шнуров толщиной девять миллиметров. Короткие секции яруса, которые называются «хребтины», хранят в свернутом виде. Каждый моток кладут на отдельный кусок брезента, чтобы удобно было перетаскивать или переносить его с места на место. При промысле угольной рыбы используют хребтины длиной 182 метра, на которых с интервалом в один метр закреплены короткие поводцы с крючками – по 180 крючков на каждую хребтину. В зависимости от обстоятельств до 25 таких секций могут соединяться вместе, образуя ярусный порядок. Команда Марка обычно выметывает и достает по три ярусных порядка в день. При хорошей погоде они вручную наживляют около 75 хребтин в сутки. Это означает, что наживку необходимо нацепить на 13 500 крючков. На то, чтобы нарезать наживку, насадить ее на крючки, поставить и выбрать ярус, а потом еще разделать рыбу, уходит 18 из 24 часов.
Мак говорит, что они используют снасти, которые применялись еще в XVI веке.
– Они уже давно свое отжили, и ни о каких высоких технологиях речи не идет, но зато они по-прежнему очень эффективны.
Он, конечно, преувеличивает ради красного словца. В XVI веке не было ни двигателей, ни электричества, ни ярусоподъемников, ни синтетических шнуров, ни другого современного оборудования, а уж о радарах, сонарах и GPS-навигаторах и говорить нечего. Но длиннющий ярус с крючками, который якорями крепят ко дну, – главная рыболовная снасть – почти такой же, каким ловили атлантическую треску сотни лет назад.
Посреди ночи экипаж выходит на палубу в резиновых сапогах, оранжевых рыбацких комбинезонах и непромокаемых нарукавниках. Перед тем как надеть резиновые перчатки оранжевого цвета, на руки наносят бальзам Bag Balm, жирную антисептическую мазь, которая защищает пальцы от холода и которая на самом деле предназначена для снятия раздражения с вымени дойных коров.
Марк у себя в рубке, его освещает свет приборов. Он всматривается в экран сонара и потирает сонное лицо.
Над нами в прорехах облаков мерцает холодным мутноватым светом серебряный диск полной луны. А глубоко под нами в ледяной темноте плавает угольная рыба. Мы посылаем за ней свои смертоносные снасти.
В наживочной машине на задней палубе корабля команда соединяет друг с другом отдельные секции заранее подготовленного яруса. Работают при резком свете висящих под потолком ламп накаливания, заключенных в проволочные каркасы. У искусственного освещения есть одна удивительная особенность: на открытом воздухе разглядеть, что находится за пределами его радиуса, невозможно. Зато нам удается рассмотреть приближающихся к нам птиц, которые надолго станут нашими спутниками. В основном это глупыши. Они то и дело промелькивают в скромном круге нашего гало, которое выхватывает из темноты кусочек поверхности океана с беспокойно бьющими о борт волнами. Кел выносит на палубу теплые маффины и кофе, которые мы быстро поглощаем между делом.
Двое рыбаков подготавливают к установке буи, соединенные при помощи специальных тросов – буйрепов – с якорями, которыми снасти крепятся ко дну. Буйрепы должны быть достаточно длинными, чтобы оранжевый буй, оснащенный флажком и радиолокационным отражателем, оставался на поверхности для дальнейшей выборки. Буи с якорями крепятся к обоим концам наживленного ярусного порядка.