Марк сверяется с таблицами приливов и отливов, изучает по сводкам направление ветра и высоту волн, которые будут сопровождать нас при заходе в бухту. У него есть два варианта: медленно, лагом к волне, обогнуть остров Тугидак с запада или же встать кормой на волну и, миновав остров Ситкинак, войти в пролив. Но если обещанные прогнозом сильные ветра доберутся до пролива раньше срока, плавание получится жутковатым. Если же шторм немного задержится, то последний маршрут выйдет гораздо короче и комфортнее. В обоих случаях мы попадем в залив Алитак на южной оконечности острова Кадьяк. В конечном счете Марк выбирает длинный, менее удобный, но более безопасный в ненастье путь.
Нам осталось пройти до островов около 50 километров, а потом еще столько же до самой бухты. Но при таких погодных условиях судно движется медленно: мы делаем по семь узлов в час, ползем как улитка.
Все члены экипажа, включая Марка, будут каждые два часа сменять друг друга за штурвалом. Тянут жребий; Маку выпадает дежурить первым. Он рад этому, хоть и работал последние 20 часов без перерыва, потому что после отправится прямиком спать.
Забираясь в постель, Шон декламирует: «О, койка моя, ты мой друг. Да. Моя койка – мне друг». Работа работой, а отдыхать тоже надо.
Нос судна с монотонным звуком рассекает вздымающиеся волны. Часами лежа без сна, я чувствую, как по ходу нашего движения меняется море: сначала оно стучит нам в левый борт, потом преследует нас за кормой. Наконец я ненадолго погружаюсь в глубокий сон.
В восемь часов утра я открываю глаза и первым делом вижу Тима, который стоит посреди камбуза. На соседней койке беспокойно ворочается Шон, он мечется и стонет во сне, перекатывается с боку на бок и ерзает на спине. На мгновенье открыв глаза, он ворчит что-то про судороги в ноге.
Пока все остальные спят, Тим шепотом обращается ко мне. Он снова жалуется на то, как скучает по близким, с которыми месяцами находится в разлуке.
Я делаю шаг навстречу утру. Море здесь гораздо спокойнее. Небо подернуто жемчужной пеленой облаков с голубыми просветами, сквозь которые на воду падают серебристые лучи. Мы проскользнули вперед атмосферного фронта, обогнав сильнейший шторм.
На востоке справа от нас тянется низкий берег – суровая, голая земля. За бортом то и дело проплывают мясистые слоевища нереоцистиса Лютке (Nereocystis luetkeana), которые вырвало с корнем на прибрежных территориях и теперь несет куда-то в океан. Изредка попадаются дрейфующие бревна, встречаться с которыми нам довольно опасно. Тим знает историю о том, как такое бревно пробило дыру в корпусе корабля.
На смену у штурвала Шон заступает под звуки песни «Роллинг Стоунз», из динамика несется: «Боль любви так сложно пережить». Он кивает в такт музыке, всем видом показывая, как сильно любит свою работу.
Альбатросы и почти все глупыши остались далеко позади. Теперь нас окружают другие птицы: беринговы бакланы (Phalaсrocorax pelagicus), топорки (Fratercula cirrhata), несколько плавунчиков (Phalaropus), стремительные и юркие серые буревестники, бороздящие горизонт. Они беззвучно появляются и исчезают. И вновь на память приходят строки Филипа Левина: «Никто не смог постичь их чудной красоты раньше, чем их иссушили солнце и ветер».
Мы бежим по волнам в обход острова Тугидак к заливу Алитак. Я любуюсь пейзажем – уже успел отвыкнуть от суши – и вслушиваюсь в загадочную музыку диковинных названий.
Уступив место за штурвалом Марку, Шон уютно устраивается здесь же с чашкой чая. Он рад, что мы добрались до порта в целости и сохранности.
– Как хорошо, что мы уже близко, – признается Марк. – В последний год дерби дул ураганный ветер. Из-за плохой погоды мы по шестнадцать часов в сутки не могли ничего делать. В хорошие дни нам часто приходилось торчать в порту, а потом выходить в море, несмотря на штормовое предупреждение. Это сводило всех с ума.
Сложно представить, как в те годы экипаж выглядел по возвращении в порт. Прямо сейчас вид у Марка ровно такой же, как и у остальных. Лицо не брито, волосы не чесаны, одежда грязная, а глаза красные от усталости.
Впереди все отчетливей виден берег и портовые строения. Сквозь утреннюю дымку проступает коричневый кряж Кадьяка. Его знаменитые могучие медведи-кадьяки вполне соответствуют своим обликом образу самой этой земли – суровому и независимому. Пусть по календарю сейчас уже вторая половина мая, однотонные буроватые склоны только-только начинают сбрасывать с себя оковы зимы и одеваются в чуть заметную весеннюю зелень.
Вдоль серой береговой линии Кадьяка установлены крабовые ловушки, отмеченные буями. У входа в широкий залив на поверхности воды покачиваются тысячи и тысячи серых буревестников, разные виды кайр и стáриков. Но как только мы оказываемся внутри бухты, птицы вдруг куда-то исчезают. Впервые за долгое время я не вижу никого из них. Вместо этого мне удается разглядеть в бинокль два рыболовных судна, дикий берег с завалами вынесенных морем бревен, поросшие травой высокие склоны и над ними – снежные шапки вершин, окутанные текучими облаками. Здесь, на границе обжитых человеком пространств, в полной мере ощущаешь величие природы. Непокоренная земля. Место, где даже в наши дни чувствуешь ее неизменность и мощь.
Рыбоперерабатывающий завод, он же логистический центр, расположился в уютном углублении залива Алитак, которое носит название Ленивая бухта. Он строился для консервирования лосося, и по сути это аванпост цивилизации далеко за ее пределами. Я говорю так не для пущего эффекта. Территории, которые простираются на север насколько хватает глаз, необитаемы. От прибрежного поселка не отходит ни одна дорога. Персонал не приезжает сюда из близлежащего городка. На свете вряд ли найдется много мест, которые столь же отрезаны от внешнего мира, как этот завод. Куда бы ни лежал ваш путь, добраться туда будет непросто.
Шон рассказывает, что завод давным-давно построили сами рыбаки. Он говорит, что в те времена промыслом занимались по-настоящему крепкие люди.
– Полная изоляция, рейсы по двадцать пять дней – я бы не выдержал, кишка тонка.
Над бухтой парят чайки (одна из которых с ярусным крючком в носу), на сваях сидят орланы. Я у наживочной машины, которая стоит на корме под глухим навесом, и, хотя он загораживает от меня половину неба, мне легко удается насчитать в воздухе девять белоголовых орланов. Я стою на палубе в куртке, шерстяной шапке и перчатках, а Кел тем временем швартует шхуну, даже рубашки не накинув. Кроме нас, у причала стоит всего одно судно, на окне рулевой рубки которого красуется наклейка с надписью: «Вот бы сейчас порыбачить – пусть даже это занятие мне не по душе».
Близ берега вода изобилует мальками сельди, их косяки проносятся из стороны в сторону, подплывают к поверхности и снова погружаются вглубь. Поблескивая серебристыми боками, проплывают одинокие рыбы. Сваи украшают гирлянды актиний на длинных ножках. Они растут ниже границы отлива. А над ними, в литоральной зоне, плотно сгрудились съедобные мидии (Mytilus edulis). В приливы уровень воды здесь поднимается на четыре с половиной метра.
В трюмах «Масоник» десять с половиной тонн угольной рыбы – примерно 5000 тушек. В целом шхуна может вместить около 40 тонн улова, но Марк говорит, что для трех дней и это уже вполне хорошо. К тому же мы везем полтонны потрошеного тихоокеанского палтуса.
Четыре человека поднимаются на борт, чтобы разгрузить судно при помощи ковша и подъемного крана. Обветренными, загрубевшими лицами они напоминают местных жителей Аляски – алеутов, но на самом деле эти парни прибыли сюда из Мексики или с Филиппин. Рыба уложена слой за слоем и пересыпана колотым льдом, поэтому грузчикам приходится аккуратно выкапывать ее лопатами, будто они участники археологической экспедиции в ледниковый период.
– Разгружать трюм намного легче, чем загружать, – говорит Тим, наблюдая за тем, как идет работа.
Потом экипаж «Масоник» будет несколько часов драить корабль, отчищая все возможные поверхности, пока забрызганные кровью, пахнущие сельдью и кальмаром палубы не заблагоухают лимонной свежестью.
На примыкающем к заводу склоне холма кто-то установил две фигурки розовых фламинго. Они напоминают мне о точно таких же пластмассовых фигурках на острове Терн, где в это время года люди мажутся солнцезащитным кремом и работают в купальниках и шортах, а несчастные птицы томятся от зноя.
Я поднимаюсь на холм за зданием завода. Отсюда открывается ни с чем не сравнимая по своим масштабам панорама. К северу тянется огромный массив земли, и ничто не выдает присутствия на нем человека. Расположенный внизу завод является единственным рукотворным объектом на всем обозримом пространстве. Ни одной фотографии не под силу отобразить этот пейзаж, поскольку постичь увиденное можно, лишь пропустив его через себя. Меня вдруг охватывает странное чувство одиночества. Я слышу, как с другой стороны хребта бьются о берег волны, но когда достигаю его вершины, чтобы посмотреть на океан, то с удивлением обнаруживаю, что обманулся, приняв завывание порывов ветра над уходящей вдаль горной грядой за шум моря. Как гласит народная мудрость, за горами гор еще больше. Я думаю обо всех, с кем приехал сюда, о тех местах, откуда мы родом, о расставании с близкими и о доме. Способность переноситься в мыслях в иные места является частью человеческой природы, она одновременно позволяет нам представлять себе будущее и мешает наслаждаться настоящим.
Начинает моросить дождь, я отказываю себе в человеческих слабостях и сосредоточиваю все внимание на настоящем, учусь у пичужек, которые поют свои нежные песенки на грустном празднике жизни. Короткой весной и непродолжительным летом они воплощают собой всю надежду и безнадежность вселенских попыток выжить. Они гонят прочь мою печаль и составляют мне хорошую компанию. Саванная овсянка (Passerculus sandwichensis), пестрогрудая овсянка (Passerella iliaca), чернобровая овсянка-зонотрихия (