Если до этого я и думал, что в предыдущие разы на похоронах люди вели себя враждебно, то с этим случаем ничто не сравнится. Еще одни похороны должны были произойти одновременно с теми, на которые прибыли мы, было очень много народу. Когда мы вылезли из фургона, эти две толпы слились в одну, и мы оказались посередине.
Заключенный и наш девственник в плане сопровождения на похоронах сидели в задней части часовни, а я стоял позади них. Людей было столько, что мы были прижаты друг к другу, не хватало места, даже чтобы поковырять в носу. Казалось, что сейчас разразится буря. Атмосфера накалялась.
– Не оставляй меня, Сэмми, – сказал грубый офицер. Он был в ужасе.
Служба, казалось, длилась целую вечность, но все же она, наконец, закончилась, мы начали двигаться, и Любитель Завтраков стал расталкивать толпу, когда мы шли по проходу. Тут закричала мать этого заключенного, указывая на нас своими скрюченными пальцами.
– Отпустите его, грязные ублюдки! – Ей было на вид около семидесяти. – Сволочи! Он никуда не пойдет!
За ней стояла большая группа молодых людей, в основном подростки, по виду совершенные гопники и тупицы. Началось. Не отставая от нее, они тоже начали выкрикивать оскорбления. Но тут, к нашему удивлению, заговорил сам заключенный.
– Не называй этих парней грязными ублюдками, мама, – сказал он. – Они не обязаны были меня привозить. Ты расстроена, и я расстроен тоже. Хватит. – Он кивнул в сторону фургона. – Пойдемте, мистер Сэмворт.
Я воспринял это как призыв к действию, толпа расступилась, и мы снова забрались в фургон. Дерганый Боб смотрел в зеркало и все видел, так что он уже завел мотор. Я был почти уверен, что они набросятся на нас – толпа была прямо за нами, меньше чем в метре, – но ничего не случилось. Как только дверь захлопнулась – бах! бах! бах! Они пинали и раскачивали машину, били по ней кулаками. Задний ход мы дать не могли, и единственный выход был – поехать через ухоженный газон, и Дерганый Боб так и сделал. Розовые кусты были расплющены, но что поделаешь? Мы выехали с того кладбища.
Парень снова поблагодарил нас за то, что мы его привезли. После этой поездки я стал лучше к нему относиться, и его настрой тоже изменился. Наши отношения стали другими – до этого момента мы только и делали, что дрались. Теперь мы стали друзьями.
16. Изоляция
Начало конца для меня в Стрэнджуэйс наступило в 2011 году – к этому моменту я уже три года работал в медицинском отделении. Я говорю это задним числом. Только спустя долгое время я осознал настоящее воздействие тех событий.
Это был один из худших дней в моей тюремной карьере. Не только из-за самого ужасного происшествия, но, как обычно, из-за того, как обращались с людьми, как вели себя другие сотрудники тюрьмы. Но сначала мне нужно вернуться в Форест-Бэнк и рассказать вам еще одну историю.
Это была последняя смерть в тюрьме, с которой я был связан. То, как с ней справился менеджер, который был на смене в тот день, нужно включить в тюремный протокол, потому что это было действительно гениально.
Я был в крыле с новым офицером, когда заключенный, ходивший за чаем, вернулся в свою камеру и позвал нас – сначала мы подумали, что на кого-то напали. Но нет – он нашел своего сокамерника повешенным.
– Послушайте, парни, – сказал я остальным заключенным, – у нас серьезные проблемы. Вам придется посидеть в камерах за закрытыми дверьми.
Это непросто провернуть в самом начале дня – все хотят быть на улице, – но все-таки они сделали, как им было сказано, и мы нажали на кнопку тревоги. Примчался Тони, менеджер, прямолинейный ливерпулец и большая личность.
В конце крыла поставили дежурить офицера – там был только один вход и выход. Ему сказали пускать только тех, кто обязан присутствовать: медперсонал, дежурного менеджера, и все, минимум шума. Даже напечатали объявление с просьбой к заключенным быть терпеливыми. Зэки были недовольны, но ценили знание того, что происходит. Кто-то позаботился о том, чтобы испуганную молодую офицершу отправили на машине домой. Ее проконсультировал психотерапевт, но вскоре она ушла, очень расстроенная. В смерти под стражей нет ничего приятного, но именно так ее и надо воспринимать.
Вернемся в медицинское отделение Стрэнджуэйс. Я пришел рано, состоялась обычная передача смены с ночным офицером, половина шестого, перекличка. Была зима, так что света было немного. В первом блоке для молодых преступников был заключенный поляк по имени Павел Никпон. Он не очень хорошо говорил по-английски и пробыл у нас к тому моменту три месяца. Его преступлением, насколько я помню, было незаконное ношение ножа, за которое грозит около трех месяцев. Но, несмотря на наличие переводчиков, он не захотел сотрудничать с судьей, поэтому его отправили обратно к нам, и он все еще находился под следствием.
Его было ужасно трудно контролировать. Проблемы начались с самой приемки. Его поведение было настолько странным, что его сразу отправили в изолятор, где у него начался понос, ну, по крайней мере, мы так думали, – короче, дерьмо было по всей камере. Медперсонал и врач пришли осмотреть его и приняли решение о госпитализации. В больнице он постоянно брыкался, не хотел лежать в постели и отказывался от еды. За ним следили шесть офицеров – это много.
В какой-то момент он пытался облить дерьмом не только себя, но и персонал. Врачи, однако, не диагностировали у него никаких проблем с психическим здоровьем: парень физически и психологически в норме, сказали они. Эту выходку сочли обычным дурным поведением, и он вернулся в Стрэнджуэйс.
Еще одной отталкивающей чертой этого парня, который вызывал постоянные жалобы, был ли он в изоляторе, клинике или в наших камерах в медицинском отделении, была вонь. Я никогда ни от кого не чувствовал такого запаха. Самое близкое, пожалуй, – это масло, которое используется в инженерном деле в качестве смазочного материала. Оно очень плохо смывается и даже спустя месяц воняет какой-то гнилью. Сложно представить, но «аромат» Никпона был хуже – словно прогорклый. Нужно было бы понюхать его, чтобы понять, что это за вонь. Мы таскали этого парня в душ так часто, как только могли, но даже когда он надевал чистую одежду после хорошего мытья – через полчаса вонь возвращалась.
Как по мне, нужно было вернуть его в изолятор, где есть специальные камеры для тех, кто отказывается от личной гигиены – эти комнаты легче чистить. Но он не проходил по протоколу ОУЗКР – и никто не видел в этом необходимости.
В то утро я заглянул в его камеру и увидел силуэт у окна: ничего нового – когда он не сидел на краю кровати, то пялился наружу. Я пожелал ему доброго утра, но он не ответил. В этом опять же не было ничего необычного. Я закончил перекличку и пошел в офис.
В четверть девятого один из уборщиков, принимавших пожелания заключенных об обеде, спросил, не схожу ли я с ним в камеру Никпона – иногда поляк выходил на обед, а иногда отказывался. Он мог быть агрессивен или стоять неподвижно, как манекен на краш-тесте: никогда не знаешь, чего ожидать.
Я заглянул в люк. Было еще темновато, поэтому моим глазам потребовалось время, чтобы привыкнуть. Я довольно долго таращился на его силуэт.
– В чем дело, мистер С.? – спросил уборщик.
– Он мертв, малой. Пожалуйста, возвращайся в свою камеру.
Никки, офицерша, была как раз в блоке – как и я, она рыжеватая блондинка из Шеффилда. Хрупкого сложения, но высокая, она была из тех, кто говорит все как есть. Она легко вступала в конфронтацию, и, как ни странно, многие тюремные офицеры предпочитали избегать противостояния с ней. На меня она поначалу срывалась по полной, но после неудачного старта мы поладили, как никто, и она стала одним из моих самых любимых людей на работе. За этими ее очками скрывались яростная сила воли и незаурядный ум. А еще она была крепкой, как кремень. Я подозвал ее и приготовил свой складной нож, потому что думал, что Никпон повесился.
Там действительно удавка, которую я разрезал, но что-то не рассчитал. Потом я понял, что он вообще не висел. Он стоял, упершись ногами в пол, руки по бокам, тело под углом в сорок пять градусов, шея откинута назад, челюсть полностью выдвинута. Эта удавка – кажется, это была бельевая веревка – не была привязана к его шее: она была обернута вокруг самой дальней решетки на окне, образуя большую петлю. Он наклонился вперед, как прыгун на лыжах в передаче Ski Sunday. Его шея и челюсть выпирали, он себя задушил. Это напомнило мне картину Мунка «Крик». Его лицо было фиолетовым. Это было ужасное зрелище: худший труп, который я когда-либо видел. Никки вошла в камеру вместе со мной.
Заключенный был неподвижен, совершенно определенно мертв, и с перерезанной веревкой стал мертвым грузом.
Мне удалось поднять его – благодаря адреналину, – но, когда я опустил его на пол, ноги трупа зацепились о стол. Я не мог сдвинуть его снова.
– Черт возьми, – сказала Никки, и мы нервно рассмеялись. Вместе мы подняли его, вытащили ноги из-под стола и положили парня обратно на пол. Я не могу найти слов, чтобы точно описать запах трупа и выражение его лица.
Никки разрезала его рубашку, а я начал делать искусственное дыхание. Смысла в этом не было, но так было положено.
– Кто сегодня на утреннем дежурстве? – спросила она.
– Должно быть, я.
– Тогда разбираться тоже тебе.
Мы нажали на кнопку тревоги; пришли еще офицеры, принесли дефибриллятор, согласно протоколу, и держурный врач поспешно вошел и вставил трубку в горло Никпона – опять же никакого смысла, но нужно было попытаться. Дефибриллятор не помог, стараться было бесполезно.
Вот тут-то ситуация и приняла дурной оборот, и справиться со смертью заключенного, о котором я вам только что рассказывал, как положено, нам не удалось. За нами уже наблюдала небольшая толпа служащих, некоторые из них весело болтали о футболе. Число зрителей неуклонно росло, в блоке скапливались самые разные люди. Такое случается при несчастных случаях, но это была смерть в заключении, а не при сдерживании. Толпа нам тут была не нужна.