У него не было выдающегося роста или внешности – кроме этой завивки, – но его послужной список говорил сам за себя. И, хотя он два с половиной месяца прожил под наблюдением трех офицеров без происшествий, к таким ребятам все же необходимо относиться с осторожностью. А еще он был неряшливым животным, которое отказывалось убирать свою камеру. Если только не перевернуть его вверх ногами и использовать его голову в качестве швабры, это было гиблое дело. Прошло десять недель, а он ни разу не улыбнулся и ни с кем не заговорил. Парень отказался от физических упражнений и не хотел пользоваться телефоном. И в конце концов его перестали держать взаперти.
К моменту, когда наступило это скучное воскресенье, он уже пару недель, как мог выходить из камеры. Как обычно по выходным, в отделении было тихо, и я разговаривал с офицером Джорди, крупным парнем, тяжелее меня, но с очень тонким чувством юмора. Мы открыли камеру Хорнера, чтобы отвести его в душ. Джорди шел впереди, когда Афро посмотрел на меня через плечо с сатанинским выражением лица.
– Как тебе такое? – спросил он.
У меня не было времени среагировать или предупредить коллегу, – бам! – Джорди треснули по подбородку. Он рухнул, как огромный дуб, срубленный одним движением.
Пришлось звать на помощь, а старший офицер и я, бывший регбист, взялись за этого парня – или по крайней мере попытались. Наши общие 200 кг не смогли его удержать. Этот парень бодал меня затылком, и потребовалось девять или десять человек персонала, среди которых были действительно большие ребята, чтобы затащить его за дверь. Он разбил мне губу, а у Джорди несколько дней болела голова.
В 2015 году Хорнер провел в Стрэнджуэйс одну ночь, в медицинском отделении. Он мотал новый срок – я не стал выяснять за что, но отметил, что у него все еще осталась несильная завивка. Я хорошо помнил тот случай и на следующее утро на инструктаже рассказал, какой он жестокий и непредсказуемый: минимум три офицера сопровождения. Один из новых сотрудников оказался всезнайкой: «Я думаю, его нужно отпереть».
Я не согласился. Для меня он был так же опасен, как и десять лет назад.
Какое-то время я добивался своего. Я сам сказал Хорнеру о том, что он будет сидеть под замком, и, когда он сел на кровать и поднял глаза, раздался вздох – он узнал меня. Однако, как обычно, он не вступал в контакт ни с кем – ни со мной, ни с кем-то еще. Потом у меня выдались редкие свободные выходные, и, когда я пришел в понедельник, увидел, что все пошло наперекосяк.
– Почему он не под замком? – спросил я.
Мне сказали, что он ничего не делал уже две недели.
«Приехали», – подумал я.
В то утро он не выходил из своей камеры, когда я отпирал ее, и не разговаривал со мной. Подошло время ужина, и офицер Всезнайка заметил, что только Хорнер не ел, поэтому подошел к двери, чтобы узнать почему, и убедил его, все еще молчаливого, пойти в раздаточную.
Уборщик как раз накладывал ему на тарелку спагетти, когда через его плечо я снова увидел эту демоническую улыбку. Хорнер заревел, как животное. Его тарелка ударилась о потолок, тело напряглось, и оба офицера – Всезнайка и старший офицер – обосрались. Положив руку ему на спину, я вывел Хорнера за дверь – за эти годы он, очевидно, немного подостыл – и ушел пружинистым шагом.
Послеобеденный брифинг:
– Кто-нибудь хочет что-нибудь сказать?
Старший офицер:
– Хорнер должен сидеть под замком.
За семь лет работы в медицинском отделении я повидал все: смерть в тюрьме, как людей бьют, режут, вешают – много чего. Большинство моих коллег-офицеров и медсестер были просто потрясающими людьми, но, черт возьми, эта работа была очень напряженной. Нужно было быть твердым как кремень. Я выходил из дома в шесть часов и иногда возвращался в половине девятого вечера, если у меня была сверхурочная работа. Я был на работе шестьдесят часов, включая дорогу, Эми проводила столько же времени дома одна. А приходя домой, я был похож на медведя с занозой в заднице. Она была тюремной вдовой.
В течение многих лет я почти не видел свою дочь Билли, а когда видел, мы ссорились. Когда у меня действительно был выходной, я просто нарушал их распорядок.
Я не был счастлив уже долгое время, но перемены, которые произошли 1 марта, поставили точку над «i». Тюрьма Стрэнджуэйс изменилась до неузнаваемости. Я хотел уйти оттуда и попросил главного офицера, с которым ладил, чтобы меня перевели.
Стратегия перевода была построена так: я меньше работал там, где служба была напряженной, и переходил туда, где все было не так жестко. Крыло А казалось идеальным местом. Здесь мы немного похожи на солдат, которые уворачиваются от гранат и пуль в одну минуту, а затем уклоняются от депрессии в следующую, покидая зону боевых действий и возвращаясь в гражданские ряды. Это может быть очень трудно…
21. Пустота внутри
Переход на новое место не прошел гладко.
С первого дня в крыле А – 13 августа 2015 года – время на смене тянулось бесконечно, я постоянно чувствал себя в подвешенном состоянии. И дело было совсем не в офицерах. Один был жалким ублюдком, так что мы сразу поладили. Другая – моя любимица, надзиратель за уборщиками, как и я, была груба, словно камень, и крепко сбита, настоящая соль земли. Назовем их Джек и Вера.
Были и другие достойные офицеры, но к тому времени персонал по всей Стрэнджуэйс был демотивирован и устал от того, что его дурачат. Я не буду их осуждать. По большому счету тюремщики – это обычные люди. Подумайте о самом красивом свадебном приеме, на котором вы были, и вспомните гостей там. Все старше восемнадцати и моложе шестидесяти восьми – потенциальные тюремщики: ваша любимая тетушка, забавный дядя, тощий кузен и упрямая племянница. Но теперь среди персонала росло безразличие. Никто не получал никакой благодарности за то, что оказался на линии огня. Люди бездельничали во время происшествий, и я видел, как они молились, чтобы бури прошли без последствий. Это было в их глазах: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста».
При новом режиме администраторы были повсюду. В крыле А у нас была большая текучка заключенных – сотня в неделю, – потому что это место, куда поступают только что прибывшие. Когда они появлялись, нужно было выдать им постельные принадлежности: две хлопчатобумажные простыни и пару шерстяных желтых одеял зимой – вроде тех, какие были у вашей бабушки. (В настоящее время каждый заключенный может использовать постельное белье, привезенное из дома, во-первых, дешевле для тюрьмы, а во-вторых, стимулирует парней держать их в порядке.) Кроме того, им полагалось два чистых полотенца в неделю – правда, они не намного больше платочков, и большие парни ими могут вытереть разве что ногу.
То ли из-за дезорганизации, то ли из-за отсутствия финансирования, с самого начала было очевидно, что мы вступаем в черную полосу. Я умолял и брал необходимое взаймы – не крал – у других крыльев, и этого все равно было недостаточно. Понятно, что заключенные злились, а ведь это было крыло для новоприбывших, в котором должно было быть все. Я пришел в отчаяние.
Среди моих подопечных был один парень, находящийся под следствием, так что пока он мог принимать столько посетителей, сколько хотел. В компьютере, однако, было ошибочно указано, что ему уже вынесли приговор. Я звонил в административную часть каждый день и разговаривал с одной и той же девушкой, чтобы попытаться что-то сделать – для этого потребовался бы всего один щелчок мыши. После того как я приставал к ней в течение двух недель, она обвинила меня в домогательствах. Мне пришлось обратиться к управляющему, и только тогда ошибку исправили. Но это было наименьшей из проблем.
Все началось в обеденное время, где-то через полторы недели моего пребывания в крыле А. Раздаточная здесь была разделена на два помещения дверьми, запертыми вручную и электронным ключом. Я кормил заключенных на одной половине, а Вера – на другой. Все шло хорошо, но вдруг какой-то заключенный начал орать.
– У тебя все в порядке? – окликнул я Веру, и она ответила – да.
Тем не менее крики продолжались, и я увидел этого парня, который, похоже, собирался поднять большой бунт. Пока я делал объявление по громкой связи, ко мне подошел уборщик – я это помню. Еще я помню встревоженное лицо Веры и то, как старший офицер спускался по лестнице. Многое из того, что было дальше, стерлось из памяти.
Этот ублюдок сбил ее с ног и прижал к полу. Затем он ударил Веру, но, к счастью, не так сильно, как надеялся.
– Откройте дверь! – заорал я на сотрудника отдела оперативной поддержки. Мне сказали, что так оно и было. Честно говоря, я этого не помню, хотя даже сейчас не перестаю пытаться воскресить в памяти все произошедшее тогда – в надежде, что это послужит оправданием того, что я сделал дальше.
Не знаю, как я добрался до этого парня, но это случилось. Я держал его на другой стороне коридора, прижав к дверному проему камеры. Я повалил его на пол и треснул по лицу, наверное, раза четыре, сильно.
В конце концов я все-таки услышал их: «Сэм! Сэм! Сэм!» Люди хватали меня за руки и пытались успокоить.
– Ты потерял контроль над собой, – сказал главный офицер, который был свидетелем случившегося. – Меня это не устраивает.
Кровавая пелена перед глазами, стресс на работе – как бы вы это ни называли, я мог его убить. Джек повел его прочь.
Возвращаясь в наше крыло, я понял, что где-то потерял ключи. Плохие новости. В прошлом из-за такого во всей тюрьме меняли замки, что обходилось в четверть миллиона фунтов. Мне пришлось вернуться в тот блок, где меня ждал управляющий с моей связкой ключей в руке. К тому времени мне было уже все равно.
На следующий день мой правый кулак превратился в настоящее месиво – ударь кого-нибудь как следует, и получишь смещенный сустав, колени были в синяках, и их было чертовски много. Заключенный выглядел плохо. Глаз у него заплыл, нос был сломан, все лицо в синяках и шишках. Он провел в специальной камере три дня – должно быть, продолжал буянить, угрожая персоналу. Это сыграло мне на руку. Поскольку он был такой занозой в заднице, мало кто в изоляторе беспокоился о том, как он попал туда. Он получил шесть дополнительных месяцев к своему сроку. Многие скажут, что этого недостаточно – он избил двух офицеров, в том числе женщину. Если бы заключенные схватили его, то вздернули бы за то, что он напал на офицершу: можешь отмутузить мужчину, но не бей женщину, это их кодекс. Так что парень действительно был под угрозой в течение некоторого времени.