Но то, что сделал я, было непрофессионально. Впервые за восемнадцать лет службы я избил заключенного. Артериальное давление подскочило, голова чуть не взорвалась. Да, всякий может выйти из себя, но у тюремного офицера нет права выбивать дерьмо из заключенных, как я уже говорил. То, что мои эмоции вышли из-под контроля, то, что я не мог удержаться от конфликта, было похоже на мое личное ужасное поражение. Я не хотел быть таким человеком. Когда-то давно такие потасовки были для меня в порядке вещей и случались чуть ли не каждый вечер. Теперь я знаю, что все дело в выбросе гормонов – бей или беги, – и в тюремной службе я научился контролировать эти всплески адреналина и использовать их с пользой. Но я потерял самообладание, а вместе с этим закончилась и моя карьера в тюрьме.
Прошло некоторое время, прежде чем я узнал, что ничего не было заснято на камеру. Если бы мои приятели не заслонили обзор – не намеренно, они просто пытались оттащить меня от него, – самый лучший адвокат в мире не смог бы меня отмазать.
В довершение всего несколько недель спустя я сильно повредил плечо при сдерживании в крыле D. На этот раз зэк был коренастым парнем лет двадцати пяти, много времени проводившим в спортзале. Моей напарнице было около сорока, и она была полновата. Мы с трудом уложили его на пол, но тут вмешался другой офицер, бывший военный, и заключенный брыкнулся о бетон четыре или пять раз, когда я почувствовал, как у меня выбило плечо – со звуком, который слышишь, когда отламываешь куриную ножку.
К тому времени, как мы утихомирили этого парня, мой коллега был весь в поту, серый, как труп, и ему грозил сердечный приступ. Бывший армейский офицер находился на грани отключки, в агонии, с больной спиной, а мне казалось, что мое плечо вывалилось из сустава. Мы трое стояли там, раненые и никому не нужные. Никто из нас не сказал «к черту все». За несколько дней до этого я перекинулся парой слов с офицером, и он расплакался. Теперь в этом не было ничего необычного. За последние полгода я видел, как четыре офицера плакали от отчаяния, и все они были мужчинами.
Эми отправила меня к врачу, который посадил меня на больничный на месяц. Мне это было необходимо: артериальное давление зашкаливало – 185 на 135. В моем возрасте норма – 120–140 на 70–80. Даже пульс в состоянии покоя был 113, все еще слишком высокий, что подвергало меня риску инсульта. В течение нескольких дней я принимал огромные дозы препаратов для снижения уровня холестерина в крови.
– Вы должны спросить себя, – сказал доктор, – можете ли вы оставаться на этой работе?
Если бы я не захотел или не смог изменить образ жизни, мне пришлось бы сидеть на таблетках.
Не было никакой возможности поменять что-то. Долгие часы, ужасные смены… У нас работало несколько парней и девушек, которые ходили в спортзал, но их было немного.
В целом тюремные офицеры обычно много пьют, переедают и находятся в плохой физической форме.
Через месяц мое состояние не улучшилось, врач продлил больничный и выписал мне другое лекарство. Между тем травма плеча была действительно мучительной. Это было противоположное плечо тому, которое я восстановил в 2012 году после регбийной травмы. После новой травмы мне поставили диагноз «бурсит» – воспаление слизистой (синовиальной) сумки, своего рода подушки между сухожилием и костями, над суставом. Когда она давит на нервы, накатывает волна боли. Рука не была вывихнута, но я не мог ей шевелить, что тоже не улучшало моего психологического состояния. Мне сделали укол кортизона, от которого мне было очень плохо, и я слег в постель на два дня.
Я ужасно спал. Пока я работал в тюрьме в утреннюю смену, мой распорядок всегда был один и тот же: отбой в двенадцать, подъем в пять. Теперь я места себе не находил. Я испробовал все: лаванду, вишневый сок, травяные чаи, подсчет овец – все, кроме лекарств. Я просто не мог отключиться.
Я иду по лесу, ни о чем не заботясь. Солнечный свет пробивается сквозь деревья и согревает мое лицо; это прекрасный день. Со мной Стив, мой черный лабрадор, и, пока я бросаю ему палку, мы натыкаемся на маленький домик на поляне.
В одно мгновение заходит солнце, мир погружается в тень, и у меня начинает сосать под ложечкой. Я сразу узнаю этот дом. Это коттедж Марка Бриджера.
Свет отблескивает на верхнем стекле окна, и фигура привлекает мое внимание. Это Билли, моя дочь. Моя милая крошка внутри. Забудьте все ужасные вещи, которые я видел в своей жизни: они и рядом с этим не стоят.
Я раздвигаю ветви и подхожу ближе, желая проникнуть внутрь. Но все двери и окна коттеджа зарешечены. В нарастающей панике я обхожу вокруг, но не могу попасть в дом. Наверху, за стеклом, Билли в ужасе плачет. Она хочет, чтобы я ее вытащил. Я смотрю на нее с бешено бьющимся сердцем, но ничего не могу сделать. В окне нижнего этажа появляется еще одно лицо, тоже знакомое, глядящее сквозь пыль. Это сам Бриджер. Я не могу вам передать это ощущение… Я бы прошел сквозь стену, чтобы добраться до него, но не могу. Не могу.
Я проснулся, дрожа и рыдая, не в состоянии успокоиться.
Из-за таких снов я чувствовал себя очень хреново. Я был расстроен, отстранялся ото всех на два-три дня после таких кошмаров. Это было такое яркое переживание, что я не мог ни есть, ни спать. Постепенно этот сон приходил ко мне все реже и реже, хотя я все еще ловлю себя на том, что думаю о чем-то таком время от времени, может быть, в полусне, в том полубессознательном состоянии, когда не знаешь, спишь ты или нет.
Но в основном кошмары были о том, что я действительно видел в тюрьме: ужасные мысли, страшные образы всплывали на поверхность, вещи, давно похороненные. Забытые лица и голоса поглощали меня. Страдания, которые я перенес, и горе других затапливали мой разум, пока я ворочался в кровати. Я лежал в темноте, застряв в этом воображаемом Доме восковых фигур, голова кружилась. Но все это случилось, и теперь мне пришлось жить с этим. Я понял, что чувствуют старые солдаты, которые не хотят говорить о том, что они делали на войне. Бремя подавляет и никуда не уходит. От него не избавиться до конца.
Просыпаться было не намного лучше. Я гулял со Стивом на рассвете, и та история снова всплывала в моем мозгу. Я представлял себе, как бью заключенного, но чего я никогда не мог вспомнить, так это того, как он избивает моих товарищей. Он уложил одного из них и чуть не сломал челюсть другой – мог убить ее, и я знал это. Но этих двух нападений я не помнил. Это сводило меня с ума.
Как будто жизнь и без того не была достаточно тяжелой, в октябре мой двоюродный брат умер от алкоголизма. Это еще сильнее выбило меня из колеи.
Я начал слетать с катушек. Я выскочил из супермаркета в ярости, потому что другая покупательница задержала меня, болтая по телефону.
Когда бывший заключенный, которого я узнал, подрезал меня на своей Audi, я психанул – чуть не вырвал руль, воображая, как прыгаю ему на голову, хотя со мной были жена и малышка.
Я потерял всякий интерес к гигиене – настолько, что у меня появились язвы под мышками и в паху. Эми запихивала меня в душ, каждый день стирала мою одежду – ей даже приходилось выдавливать зубную пасту на мою зубную щетку. В восемь часов она выпихивала меня из дома, и, чтобы хоть как-то справляться с гневом, я каждый день ходил в спортзал. Я занимался слишком много, два часа подряд силовых тренировок, пока мне не становилось плохо, а потом меня рвало на улице в кустах. Я выходил из спортзала в десять и испытывал в машине бурю эмоций – слезы, вихрь мыслей – безжалостная волна горя.
Тогда же у меня случилась первая паническая атака. Я не понимал, что происходит, мне было очень страшно. В груди у меня все сжалось, и минут десять казалось, что я попал в великий изолятор на небесах. Доктор выписал мне еще лекарств, но я не хотел больше ничего принимать. Да и плечу лучше не становилось. И все равно в моей голове маячили образы: призраки вроде Павла Никпона и Алана Тейлора.
– Ты сам не свой, – сказал один из друзей и предложил мне обратиться к психологу. Я был в очень плохом состоянии.
По мере приближения Рождества Эми беспокоилась все больше. Мое артериальное давление по-прежнему было слишком высоким. Я все время выходил из себя и был ужасно вспыльчив. Жена и дочь вынуждены были ходить вокруг меня на цыпочках. Я понимал, как отвратительно себя веду, но ничего не мог с этим поделать. Я был бомбой замедленного действия.
22. Трагедия
Рождество было одной большой панической атакой. Я, как всегда, приготовил ужин – Эми, конечно, предложила помочь, но вообще-то она ужасно готовит. Они с Билли уже несколько недель были на грани, изо всех сил стараясь не обращать внимания на мои вспышки гнева. И теперь мы все сидели на кухне, слушали музыку и старались создать приятную непринужденную атмосферу. Должно быть, я залип, чистя картошку и овощи, потому что, когда Эми заметила, что я делаю, она начала смеяться. Я испортил хренову кучу пастернака, моркови и картофеля – мы же делали классический рождественский ужин, жаркое из капусты и картофеля, картошка и соленые огурцы – и результат был в огромной куче передо мной. На столе лежали очистки, а нормальные овощи были в мусорном ведре у моих ног. И я разрыдался. Это было душераздирающе. Еще одна трагедия была не за горами.
Едва наступил Новый год, как 6 января 2016 года Раффлс, офицер из Стрэнджуэйс, позвонил мне с шокирующей новостью. Мой старый приятель Пит, половинка дуэта Трактора и Прицепа, умер. Он только что вышел на пенсию. Ему было пятьдесят шесть.
Он тоже ушел после инцидента в тюрьме – в отделе специальных вмешательств. Он оказался одним из первых на месте происшествия и видел все это, кровь повсюду. Питу поставили диагноз «посттравматическое стрессовое расстройство» (ПТСР), и через некоторое время он стал совсем плох. Чем дольше он был не на работе, тем хуже ему становилось, потому что он постоянно прокручивал это событие у себя в голове. Разочарованный в людях, которых считал друзьями, но которые теперь даже не разговаривали с ним, он также был подавлен тем, что не смог справиться сам. Пит стал считать себя забытым, никому не нужным человеком. Начались кошмары, и стресс усилился, и я понимал его: я сам был на его месте.