Мальчик присел на стул <…> Потом он посмотрел в окно и почувствовал беспокойство: начинало уже темнеть.
– Тётя, – сказал он женщине в платке, – напишите мне телеграмму.
– Какой нетерпеливый! – сказал мужчина. – Ну чего тебе? Какую телеграмму? – И взял телеграфный бланк.
– Мама заболела, лежит в больнице, – продиктовал мальчик, – дед, приезжай.
Мужчина и женщина посмотрели на мальчика.
– Ох, народ мучается, – вздохнула женщина, – ох, страдает народ…[35]
Ещё до того, как мальчик садится в эшелон, ему помогают или пытаются помочь встретившаяся на пути женщина:
– Где больница? – тихо спросил он. Женщина перестала кричать.
– Ты идёшь не в ту сторону, – сказала она, – перейди через площадь и садись на автобус.
случайный прохожий:
Потом он пошёл дальше, и какой-то прохожий показал ему больницу.
врач в больнице:
– Раздевайся, – сказал халат.
– Мне можно остаться? – спросил мальчик.
– Да… Мы вас вместе вылечим и поедете дальше.
– А разве я тоже больной? – спросил мальчик.
– Да, – нетерпеливо ответил халат: его звали в другую палату. – Сестра, положите его на эту койку. – Он показал на свободную койку в другом конце палаты и ушёл…
и всё та же больничная медсестра, которая сначала разрешает мальчику остаться в палате матери (“Я повешу твоё пальто в коридоре, – сердито сказала сестра и вышла из палаты”), потом кормит его:
– А кушать когда у вас дают?
– Вот ты зачем сюда пришёл, – сердито сказала сестра. – Ужин уже кончился…
Она ушла в глубину палаты и принесла стакан холодного чая и несколько галет.
– Бери… Мать не ела…
а после смерти матери выписывает мальчику справку, без которой его не посадили бы в эшелон, причём, когда герой рассказа забывает эту справку забрать, сама сует её мальчику в карман:
Она долго писала что-то на бумажке с лиловой печатью и спрашивала мальчика его имя и куда он едет.
– А в платье мы её похороним, – сказала она. – Распишись за вещи и деньги пересчитай.
Он не стал пересчитывать, расписался и пошёл к дверям. Сестра окликнула его и сунула в карман бумажку с лиловой печатью.
Однако мальчик после смерти матери останавливает выбор на единственном по-настоящему отвратительном персонаже рассказа, точнее говоря, на отвратительной паре – на персонаже в комплекте с его женой. Характерно, что этот выбор осуществляется не сознанием героя и даже не его инстинктом, а вполне случайным и “метонимическим” способом. Мальчику нравится запах, который исходит от кожаного пальто выбранного им “дяди”. При этом “дядя” уже при первом столкновении с мальчиком показывает себя во всей красе:
В толпе его прижали лицом к какому-то кожаному пальто, и пока их мотало вместе, мальчик успел привыкнуть к этому жёлтому пальто, а запах кожи он всегда любил.
– Дядя, – сказал он, когда их вытолкнули на свободное место, – закомпостируйте мне билет.
Дядя ничего не ответил, лишь мельком взглянул на мальчика, морщась, потирая ушибленный об угол локоть.
– Я уплачу, – сказал мальчик.
– Сопли утри, богач, – сказал дядя.
Он опять кинулся в толпу, а мальчик вспомнил, что вещи остались у женщины в железнодорожной шинели, и пошёл её искать.
Соответственно, выбрав “дядю” себе в новые поводыри, в эшелоне мальчик упорно встаёт на его сторону, не умея и не желая распознать, кто на самом деле виноват в то и дело вспыхивающих конфликтах “дяди” с окружающими людьми.
Такова сцена с дядей и несчастным, полусумасшедшим стариком (причём мальчик опять реагирует на внешнюю примету – старик смешно взмахивает руками):
…старик продолжал стоять, покачиваясь, часто моргая красными веками, и тогда дядя вскочил, взял его за воротник кофты и толкнул в глубину прохода. Мальчик рассмеялся, потому что старик смешно взмахнул руками, а пенсне его слетело и повисло на шнурочке, и подумал: “Хороший дядя, прогнал старика”.
Таковы эпизоды, описывающие противостояние “дяди” и едущего в эшелоне инвалида. Мальчика пугает “плохо выбритое лицо” инвалида, “дышавшее сквозь жёлтые зубы горячим, остро и неприятно пахнущим воздухом” (еще один внешний признак), и он бросается на помощь “дяде”, хотя инвалид отстаивает как раз интересы мальчика, требуя вернуть тому вещи, прибранные к рукам алчной “дядиной” женой:
– Гражданин, – сказал дядя уже построже, – освободите место. Здесь едет моя жена и ребёнок.
Инвалид медленно поднялся, посмотрел на дядю и вдруг схватил, сжал пальцами дядин нос.
– Барахло назад отдай пацану, – сказал инвалид, – отдай, что взял…
Дядин нос сначала позеленел, потом побелел, и на дядин полувоенный френч потекла тоненькая красная струйка, через весь френч, на галифе и дальше по сапогу. Кудрявая женщина громко закричала, <…>, и мальчик, хоть ему было страшно, тоже крикнул:
– Не трогайте дядю, пустите дядю…
Перелом в сознании мальчика происходит, вероятно, тогда, когда “дядя” бросает его на произвол судьбы, переходя вместе со своей семьёй в другой вагон:
Появился дядя и начал хватать свои чемоданы. Он сказал кудрявой женщине:
– Собирайся, я договорился в третьем вагоне.
– Дядя, – крикнул мальчик, – подождите!
Но дядя даже не посмотрел в его сторону: он очень торопился.
а инвалид обращается к пассажирам вагона с прочувствованной речью с просьбой-требованием помочь мальчику добраться до нужной ему станции:
Появился инвалид; лицо, шея и волосы его были мокрыми, и он каждый раз отфыркивался, точно всё ещё находился под краном.
– Граждане, – сказал он, – отцы и матери, надо довезти пацана… Меня пацан, граждане, боится… – Инвалид зубами расстегнул ремешок часов и положил их на столик.
– Довезёшь, проводник, папаша? Денег нет… Пропился я, папаша… – Он вытащил из кармана портсигар, вытряхнул прямо на пол остатки капусты и положил портсигар на столик, рядом с часами.
– Вещь… Целый литр давали. – Потом вытащил из кармана зажигалку, складной нож, фонарик, потом подумал, расстегнул бушлат и принялся разматывать тёплый, ворсистый шарф.
– Шерсть, – сказал он.
– Да ты что, – сказал проводник и придвинул всё лежавшее на столике назад к инвалиду, – ты брось мотать… Довезём, чего там…
А толстая женщина взяла портсигар и сказала:
– Он его всё равно пропьёт. Лучше уж мальцу еды наменять, скоро станция узловая…
Инвалид посмотрел на неё, качнулся и вдруг обхватил единственной рукой за талию и поцеловал в обвисшую щеку.
– Как из винной бочки, – сказала толстая женщина и оттолкнула его, но не обозлилась, а, наоборот, улыбнулась и кокетливо поправила волосы.
Инвалид провёл рукавом по глазам, обернулся и подмигнул мальчику.
– Ничего, – сказал он, – ничего, парень, не робей. – И пошёл по проходу.
Горенштейн сознательно не описывает реакцию мальчика на все эти события, но именно после только что приведённой сцены главный герой впервые в рассказе адекватно ведёт себя по отношению к внешнему, прежде непонятному для него, миру. Среди “одинаковых лиц” он различает одно, особенно несчастное, лицо того самого смешного старика, которого “дядя” “толкнул в глубину прохода”. Проснувшись ночью, мальчик видит, как голодный старик крадёт хлеб у одной из попутчиц, и делится с ним куском пирога[36]:
Старик осторожно распрямился, покачивая головой, и переложил хлеб из ладони в задний карман брюк. Он всё время, не мигая, смотрел на мальчика, и мальчик приподнялся на локтях, отломил угол от пирога, оставленного инвалидом, и протянул старику. Старик взял и сразу проглотил. Мальчик снова отломил снизу, где не было повидла, и старик так же быстро взял и проглотил. Мальчик отдал старику по кусочку всю нижнюю часть пирога, а верхнюю, с повидлом и печеными хрустящими колбасками, оставил себе.
Огромная важность этого, безо всякого пафоса описанного поступка, подчёркивается тем, что сразу после того, как он совершён, в рассказе меняется точка зрения на окружающую действительность:
Старик стоял, морща лоб и что-то припоминая, а затем пошёл вдоль вагона, мимо храпящих полок, мимо спящих, сидя и полулёжа, людей, до тамбура, где на узлах тоже лежали какие-то люди.
– Неужели это никогда не кончится? – тихо сказал старик и пошёл назад.
Он стоял у полки мальчика и смотрел, как мальчик спит.
Мальчик спал, лёжа на распотрошённом узле и положив щёку на голенища фетровых женских бот. Рукава его свитера были закатаны, а ботинки расшнурованы.
Если раньше читатель смотрел на мир глазами мальчика, то теперь эстафета передаётся старику, а мальчик впервые показан со стороны[37]. Очень страшной ценой он усвоил важнейший жизненный урок: не все люди одинаковые, многие из них хорошие, и лишь некоторые плохие. Пытаясь различить хороших и плохих, своих и чужих, не следует доверять внешним приметам (приятный и знакомый запах от кожаного пальто). Страшный инвалид, толстая женщина, грубая медсестра, строгий врач совокупно образуют ту силу добра, которая спасает мальчика от гибели. Каждый из перечисленных персонажей травмирован войной (инвалид в буквальном смысле), но это в итоге не мешает им, передавая мальчика по эстафете, поместить его в ту точку, где он оказывается в безопасности.
Поэтому мрачный рассказ “Дом с башенкой” обрывается если не на оптимистической, то, по крайней мере, на обнадёживающей ноте: “Ранним утром кто-то открыл дверь в тамбур, холодный воздух разбудил мальчика, и он ещё некоторое время лежал и улыбался…”
Андрей БитовНо-га
Г. Горбовскому