снег до самого шоссе был подрумянен отсветом его красных стен”. Сравните с отчасти сходным описанием из рассказа Владимира Набокова “Весна в Фиальте” (который в 1953 году Нагибин, разумеется, ещё не читал): “Зажигаются окна и ложатся, с крестом на спине, ничком на тёмный, толстый снег”. А дальше в “Зимнем дубе” изображаются “тяжко гружённые снегом еловые лапы”, “мрамористая поверхность” “плёночно-тонкого льда”, “огромный и величественный, как собор” дуб и “коричневая лягушка, будто сделанная из картона”, чья “жёстко растянутая по костяку кожа казалась отлакированной”.
Разумеется, неслучайно на финальной странице рассказа самокритичные сожаления молодой учительницы связаны, в первую очередь, именно с её неумением пользоваться сокровищницей русского языка и соседствуют с гимном этой сокровищнице: “как бедно, сухо и холодно говорила она о слове, о языке, о том, без чего человек нем перед миром, бессилен в чувстве, – о родном языке, который так же свеж, красив и богат, как щедра и красива жизнь”.
Неудивительно, что отвыкшая от стилистических изысков у современных писателей рецензентка “Зимнего дуба” в 1953 году отметила, что “повествование” в “Зимнем дубе” “закрасивлено”[58]. “Сказочный, заснеженный лес, ручей «в ледяном панцире», мощный дуб «в белых, сверкающих одеждах» со стволом, «прошитым серебряными нитями» – всё это чересчур демонстративно-картинно”, – с упрёком писала она[59].
Борьба схемы с жизнью легко обнаруживается и при рассмотрении сюжетных поворотов рассказа Нагибина. Вот в зачине “Зимнего дуба” учительница встречает на заснеженной тропинке молодого “объездчика с конезавода”, отца одного из учеников, и “с весёлым испугом” мысленно гадает, уступит ли он дорогу. Осторожно, но последовательно вводимые в текст телесные мотивы, обрамляющие этот эпизод, позволяют уверенно предположить, что Нагибину хотелось изобразить красивую юную женщину, кокетничающую с молодым и сильным мужчиной. Сначала мы видим, как учительница “осторожно” ставит на снег “ногу в маленьком, отороченном мехом ботике” (почти бунинская деталь). Затем Нагибин описывает, что учительнице нравится, как “ветер, задувая под шубку, студёно охлёстывает” её “тело”. А далее сквозь призму восприятия учительницы читатель оценивает “стройную, лёгкую фигуру” объездчика с конезавода, которую “ладно облегал” полушубок. Однако прямо о мотивах, движущих учительницей (и отцом её ученика, галантно сошедшим с тропинки и провалившимся “по колени в снег”), не говорится. Более того, на первый план Нагибин привычно выдвигает характерную для произведений сталинской эпохи социальную мотивировку поведения героев: “…про себя-то она знала, что нет в округе человека, который бы не уступил дороги уваровской учительнице”.
Ещё одной данью начинающего Нагибина уходящей эпохе кажется нам совершенно лишняя подробность из биографии маленького героя “Зимнего дуба” Коли Савушкина. Рассказывая о семье Савушкина, автор сообщает, что его мать, “одна, без мужа, погибшего в Отечественную войну” “кормила и растила, кроме Коли, ещё троих детей”. Для чего в середине рассказа нужно упоминать о муже, погибшем в Отечественную войну? Для того чтобы в финале возникли обязательные для советской прозы 1930–1940-х годов патриотические обертоны, которые, если говорить честно, никак не связаны с основной темой рассказа:
Анна Васильевна вдруг поняла, что самым удивительным в этом лесу был не зимний дуб, а маленький человек в разношенных валенках, чиненой, небогатой одежде, сын погибшего за родину солдата и “душевой нянечки”, чудесный и загадочный гражданин будущего.
Этот фрагмент был вписан в рассказ как будто специально для идеологически подкованных критиков, и рецензентка в 1953 году, разумеется, мимо этого фрагмента не прошла. “Самое важное” в рассказе (резюмировала Зоя Кедрина) – это “любовь и гордость маленьким человеком, открывшим” юной учительнице “новое понимание жизненной задачи, радостное удивление перед богатством души «чудесного и загадочного гражданина будущего» <…> Так, внешне как будто бы небольшое событие, встреча один на один молодого педагога с внешкольными интересами ребёнка, по сути своей является в рассказе событием значительным, тем самым типическим обстоятельством, которое определяет решающий поворот в характере героини, раскрывает типические его черты, сообщает этому характеру то движение, которого требует широкая жизненная перспектива, раскрывающаяся перед героиней в нашей стране”[60].
Однако, называя Савушкина “чудесным и загадочным гражданином будущего”, автор “Зимнего дуба” явно форсировал патриотическую, “советскую” тему, и та же Кедрина проницательно отметила, что нагибинский “тихий мальчик в «чиненой, небогатой» одежде временами как-то по-старинному литературен”[61]. Действительно, взгляд ребёнка-пятиклассника на мир природы понадобился Нагибину для решения вполне почтенной, но в марте 1953 года внезапно снова приобретшей актуальность литературной задачи: освежение восприятия действительности, остранение давно привычного, по-школьному скучного.
На протяжении всего рассказа читатель “Зимнего дуба” не без сочувствия следит за тем, как Нагибин изо всех сил старается придать своему герою индивидуальность, преобразить привычный для читателя того времени образ схематизированного советского школьника, то есть как раз уйти от изображения “типических черт”. Автор рассказа не забывает описать, как “мальчик с удовольствием опустился в мягкое кресло и несколько раз качнулся на пружинах” и акцентирует наше внимание на обаятельном просторечии в его реплике:
– А я не по шоссе хожу. Я коротким путём, напрямки через лес, – сказал Савушкин, как будто сам немало удивлённый этим обстоятельством.
– “Напрямик”, а не “напрямки”, – привычно поправила Анна Васильевна.
Ключевой для раскрытия образа мальчика становится сцена, в которой Савушкин “неправильно” – отлично ото всех остальных учеников, выполняет простое задание учительницы. В ответ на просьбу привести пример имени существительного он “приподнялся над партой и звонко крикнул:
– Зимний дуб!”
Следующая за этой репликой авторская ремарка ясно иллюстрирует отвычку современных Нагибину писателей передавать внутренние человеческие чувства. Сухая схема заменяется сентиментальной патетикой, невольно воспроизводящей штампы русской прозы ХIХ столетия:
Он сказал это не так, как другие ученики. Слова вырвались из его души как признание, как счастливая тайна, которую не в силах удержать переполненное сердце.
Сравните, например, в “Обломове” Гончарова: “Долго после того, как у него вырвалось признание, не видались они наедине”[62].
Пожалуй, только в сцене прохождения мальчика и учительницы по зимнему лесу Нагибину, наконец, удаётся вдохнуть в своего героя жизнь. Тем не менее, и здесь Коля Савушкин предстаёт пусть не “по-старинному литературным персонажем”, но и не “чудесным и загадочным гражданином будущего”. Больше всего советский пятиклассник напоминает в этом развёрнутом эпизоде сказочного старичка-лесовичка, щедро показывающего неопытной и прекрасной гостье свои угодья:
– Сохатый прошёл! – словно о добром знакомом, сказал Савушкин.
– Смотри, какой лёд тонкий, даже течение видно!
– Что вы, Анна Васильевна! Это я ветку раскачал, вот и бегает тень.
Анна Васильевна прикусила язык. Пожалуй, здесь, в лесу, ей лучше помалкивать.
Савушкин возился у подножия дуба, запросто обращаясь со своим старым знакомцем.
Савушкин заботливо прикрыл ежа неприхотливым его одеялом.
И – итожащее:
Он продолжал водить Анну Васильевну по своему мирку.
Завершается эта почти сказочная сцена жестом заботы, которым маленький повелитель леса “издали” окутывает свою гостью:
Отойдя недалеко, Анна Васильевна в последний раз оглянулась на дуб, бело-розовый в закатных лучах, и увидела у его подножия небольшую тёмную фигурку: Савушкин не ушёл, он издали охранял свою учительницу.
Легко заметить, что глубокое раскрытие характера мальчика в итоге подменяется у Нагибина ловкой иллюзией такого раскрытия. Что́ важное мы, собственно, узнаём о юном герое (которого учительница ни разу не называет по имени, ограничиваясь казённым обращением по фамилии), кроме того, что он страстно увлечён тайной природы? Следует ли это увлечение из того, что он рано потерял отца, очень любит мать и имеет ещё трёх то ли братьев, то ли сестёр, то ли братьев и сестёр? Почему Савушкин добр и простодушен почти до идиотической наивности, что становится очевидным из следующего его диалога с учительницей:
– Придётся мне сходить к твоей матери.
– Приходите, Анна Васильевна, вот мама обрадуется!
– К сожалению, мне нечем её порадовать.
Как всё-таки соотносится любовь Савушкина к лесу и к зимнему дубу с финальным выводом учительницы: “И Анна Васильевна вдруг поняла, что самым удивительным в этом лесу был <…> маленький человек <…>, чудесный и загадочный гражданин будущего?”
Все эти и многие другие вопросы остаются в рассказе “Зимний дуб” без ответа не только потому, что молодой писатель ещё не вполне справился со взятой на себя задачей, но и потому, что гораздо важнее для Нагибина было в данном случае другое – он попытался пробудить себя и читателя от долгой зимней спячки и ясно продемонстрировать: время, казалось бы, навечно застывших и схематичных представлений о мире кончилось; впереди – оттепель.
Валентин РаспутинУроки французского
Анастасии Прокопьевне Копыловой
Странно: почему мы так же, как и перед родителями, всякий раз чувствуем свою вину перед учителями? И не за то вовсе, что было в школе, – нет, а за то, что сталось с нами после.