— Может, вы ему и кстати, — говорит.
Джорди пихнул меня локтем, шагнул внутрь.
— Тут святая вода, — говорит Дурка. — Перекреститесь и входите.
Мы обмакнули пальцы в миску, стоящую на столе у двери. Дурка проследила, как мы крестимся. Мы переглянулись, закатили глаза и пошли за ней по узкому коридору. По стенам летали пыльные гипсовые ангелы. Висела здоровенная старинная картина: Иисус в терновом венце, кожа на голове исколота, грудь разъята и видать огромное святое сердце. Пахло мочой, было холодно, а пол — голые доски.
— Он должен был стать священником, — говорит Дурка.
— Мы знаем, — отвечаю.
— У него от рождения святое сердце.
Джорди смех разобрал, но он сдержался, затрясся только.
— Это моя двоюродная прапрапрабабка Энни, — говорит Дурка.
Показывает на стену, а там древняя фотография какой-то крошечной размазанной тетки — стоит у крошечного замурзанного коттеджа и курит трубку.
— Это в Коннемаре, — говорит Дурковатая Мэри. — Энни все свои дни до последнего проводила на этом болотце.
— Да ну? — фыркнул Джорди.
— Как Бог свят. — Она подняла глаза к потолку. — И уж если кого и взяли на небо, так это ее.
На кухонном столе стоял помятый алюминиевый чайник и две кружки. Тут же буханка, шмат маргарина, банка с вареньем — в ней торчал нож. Открытый молитвенник. Статуя Богородицы вырисовывалась на фоне окна. В садике снаружи трава и сорняки вымахали по колено, в них была протоптана тропка к черному сараю.
— Он дома? — спрашиваю.
— Нет, — отвечает. — Не дома. Он за своей богоугодной работой.
Открыла дверь. Здоровая ворона как каркнет, а потом полетела в другой сад. Где-то заходился криком младенец.
— Здесь подождите, — велела Дурка.
И скрылась в сарае.
Мы с Джорди прыснули.
— Охренеть, — говорю. — Давай-ка сматывать, а то влипнем.
Мы снова прыснули.
Она открыла двери сарая. Внутрь столбом вливался солнечный свет. Мы увидели Стивена — он повернулся к Дурковатой Мэри, потом уставился на нас. Тут Дурковатая Мэри вышла обратно. Подняла руки нам навстречу.
— Эй! — зовет. — Эй! Он говорит — заходите.
Мы — ни с места.
— Заходите! — кричит.
— Чтоб я сдох, — шепчу.
— Давай, дружище, — говорит Джорди.
6
Глядим — он сидит на скамейке, в руке нож. И режет что-то из куска дерева — из отломанной ветки. Рука уже есть, нога, скоро и лицо будет. На рукавах у него, на скамье и на полу стружки. В снопе света, который вливается в окошко на наклонной крыше, пляшут пылинки. В углах сарая полная тьма.
— Я это для священника делаю, — говорит Стивен Роуз.
— Для отца О’Махони, — говорю.
— Да. Для него. Он сказал, праздные руки доводят до греха, поэтому мне нужно что-то ими делать. Смотрите, — и показывает еще на одну скамью.
На ней тоже фигурки, вырезанные из узловатых, корявых кусков дерева: кто прихрамывает, кто к земле клонится, кто гнется пополам.
— Эти никуда не годятся, — говорит. — И эта тоже.
Показывает на грубо сработанную фигурку из глины.
Тело фигурки крошится. Рука и нога уже отвалились. Он ткнул в фигурку, отпала и вторая нога.
— Видите? — говорит. — Мне глина нужна. А тут нормальной не достать.
И вдруг протянул руку и быстро так коснулся моей щеки. Я вздрогнул.
— Вот какой должна быть глина, — говорит. — Словно живая плоть. Словно живое тело. А тут — смотрите.
Толкнул фигурку, она рассыпалась на частички и пыль.
— Видите? — говорит.
Взял двумя руками одну из деревянных фигурок, легко, одним разом переломил.
— Видите?
Повернулся, уставился на Дурку.
— Видишь? — говорит ей. — Говорил я тебе, тетя Мэри: ничего тут хорошего нет.
Она ушла в дом, смотрит на нас в кухонное окно. А он пнул дверь сарая, чтоб закрылась.
— Чокнутая она, — говорит. — Это апостолы. Ему они для школы нужны или еще для чего-то такого. А выходит дрянь.
Воткнул нож глубоко в скамейку. Дунул на оседающую пыль, она заплясала, засверкала в луче света.
— Вот мы из чего сделаны, — говорит. — Пыль. Поэтому глина подходит лучше всего. Дерево было живым, а теперь мертвое. А как можно то, что уже мертвое, превратить обратно в живое?
— Без понятия, — отвечаю.
— Никак. Нужно опять начинать с самого начала, с того, что никогда и ничем не было.
Мы с Джорди переглянулись.
— Бог ведь так и сделал, — говорит Стивен.
Смотрит на меня. Я попытался смахнуть пыль, которую он оставил у меня на левой щеке.
— Спичка есть? — спрашивает Стивен.
Джорди вытащил коробок из кармана, потряс. Стивен взял. Пинком распахнул дверь. Набрал горсть стружек, бросил снаружи на землю. Чиркнул спичкой, поджег стружки, положил апостолов сверху. Мы с Джорди стоим, чуть ли не прижавшись друг к другу, и смотрим, как разгорается огонь. Стивен сел рядом с ним на корточки, греет руки.
— Видите, — говорит. — Вот так все просто.
— Охренеть, — пробормотал Джорди.
— Глина от огня только твердеет, — говорит Стивен. — А дерево… фью!
Дурка смотрит и грызет ногти.
Стивен прикрыл лицо ладонью от солнца. Вглядывается в нас.
— А чего вам, вообще-то, нужно? — спрашивает.
Я трясу головой:
— Ничего.
Он мне ухмыльнулся:
— Ну, это просто. — И сделал вид, будто что-то мне перебросил. — Вот, держи ничего.
Апостолы плюются, шипят, корчатся — горят прямо перед нами.
— Мы знаем, где взять хорошую глину, — говорит Джорди. — Ее там завались.
— Правда? — говорит Стивен.
— Угу, — подтверждаю.
— Мы тебе можем показать. — Это Джорди.
— Так покажите, — говорит Стивен. И улыбнулся мне. — Покажите. Я пойду с вами.
Мы оставили апостолов догорать и вернулись в дом Дурковатой Мэри. В кухне Дурка засуетилась вокруг Стивена. Попыталась его обнять, а он ей:
— Отстань. У меня дела с друзьями.
Мы снова вышли в прихожую. Я обмакнул руку в святую воду, перекрестился. А потом мы повели Стивена по Уотермил-лейн в Сад Брэддока и показали глинистый пруд. Стивен икринки раздвинул, глубоко погрузил руки в белесую воду и вытащил пригоршню бледной глины — вода с нее так и капает.
— Бесподобно, — выдохнул.
Встал, поднял ее к лицу. Вода из нее сочится, капает между нами на землю.
— Вот это оно. Настоящий материал.
И пододвинулся ко мне поближе.
— Поздоровайся с ней, — говорит. Потом рассмеялся: — Только представь, что мы из этого сможем сотворить!
7
Вечер субботы на той же неделе. Я пошел в нашу церковь Святого Патрика. Встал на колени в темной исповедальне. Вижу через решетку лицо отца О’Махони. Подумал: может, стоит изменить голос? Вот только я знал, как всегда, что ничего из этого не выйдет. Он, ясное дело, догадается, что это я. Да и какая разница? Нет во мне ничего особенного. В те времена прегрешения у меня были мизерные, малозначительные. Многие и вовсе выглядели так, будто я их просто выдумал.
Я начал со слов, которым научился еще совсем мелким:
— Благословите меня, святой отец, ибо я грешен. Две недели прошло с моей последней исповеди.
— Да, сын мой?
Вздохнул, ждет.
Лучше всего начать с самого плохого.
— Я пил вино для причастия, святой отец.
— Вот как? Это называется кражей и кощунством.
— Да, святой отец. Я понимаю. Грешен, святой отец.
— Прощения просить тебе придется не у меня.
— Знаю, святой отец.
— Будешь еще так поступать?
— Никогда, святой отец. А еще я крал у отца сигареты.
— И курил их?
— Да, святой отец. И еще сигареты отца другого мальчика. А еще я желал чужого добра. Чужих денег, святой отец. И обзывал людей нехорошими словами. И…
— Вот как? И какими именно словами?
— Рыборожим, святой отец.
— Рыборожим?
Я услышал, как он фыркнул от смеха.
— Да, святой отец.
— Это ужасно. Что еще?
— Я смеялся над чужими бедами.
— Это жестокость и желание причинить боль.
— Да, святой отец. Знаю.
— Намерен ли ты вести себя иначе, сын мой?
— Да, святой отец.
— Что-то еще хочешь сказать?
Я стиснул зубы. Подумал про старшую сестру Джорди, Норин. Ей было шестнадцать, она училась в шестом классе. Обалденно красивая.
Он подождал. Вздохнул.
— Что-то еще хочешь сказать? — повторяет. — Помни, Богу все ведомо.
— У меня были нечистые помыслы, святой отец.
— Вот как?
— Да, святой отец.
— Поступал ли ты в соответствии с этими помыслами?
— Что, святой отец? Что вы, святой отец!
— Вот и отлично. Что-то еще?
— Нет, святой отец.
— Сожалеешь ли ты о своих прегрешениях?
Я помедлил, задумался. Мелькнула мысль о горьком, заманчивом вкусе сигарет. Подумал про Норин — прошлым летом я видел, как она лежит у Джорди в саду.
— Ну что? — не отступал священник.
— Да, святой отец. Безусловно, святой отец.
Я увидел, как рука его движется на фоне лица — он отпускает мне грехи.
— Грехи твои прощены, — говорит. — Пять раз прочитай «Аве, Мария» и «Отче наш» и обещай, что не станешь грешить.
— Да, святой отец. Обещаю, святой отец.
— И тырить вино для причастия больше ни-ни.
— Да, святой отец.
— И сигареты у отца тоже.
— Да, святой отец.
— А теперь иди с миром, люби Господа и служи Ему.
Я вышел из исповедальни в тускло освещенную церковь. Встал на колени у алтарной преграды, произнес покаянную молитву. Бормотание другого кающегося тихо отскакивало от стен.
— И избави нас от лукавого, — закончил я и чуть не бегом на вечернюю улицу.
Джорди уже исповедался. Он ждал меня снаружи. Зажег пару сигарет, и мы выдохнули в воздух по длинному языку дыма.
— Круто чувствовать себя святым, да? — спрашивает.
— Угу, — отвечаю. Воздел руки к небесам. — Слава Ему!
Мы рассмеялись и быстро зашагали прочь, давая друг другу тумаки, а потом просто сцепились прямо на улице, не выпуская сигарет изо рта. Из «Срединного дома» вышел какой-то дядька и едва в нас не впилился.