Можно, конечно, позвонить в полицию, но зачем? Она спокойно стоит в очереди и никого не трогает. Даже если полиция явится и потребует у нее документы, чтобы подтвердить ее личность, они не смогут силой отправить ее назад в Мэриленд. Максимум они сообщат ее семье, что она жива, ведь у Мэри Смит есть права, и вы не знаете, по какой причине она сбежала из дома. Может, там царил настоящий ад, и она ни в коем случае не собирается возвращаться.
Конечно, все будет совсем по-другому, если Мэри окажется в опасности – как девочки из Огайо, которых держал в заложницах Ариэль Кастро. В таком случае вы, конечно, должны ей помочь, если вы порядочный человек.
Я понимаю, что «В постели с врагом» с Джулией Робертс – это всего лишь фильм, но представьте, как бы вы себя чувствовали, сбежав от мужа-абьюзера и пытаясь начать новую жизнь, пока ваши фотографии демонстрировались бы на сайтах, куда есть доступ у каждого, и сыщики-любители преследовали бы вас? Возможно, именно это происходит с Мэри Смит, и вам лучше оставить ее в покое.
6Наваждение
Я не люблю фильмы с резней. Они не нравились мне до прихода в ФБР, а сейчас нравятся еще меньше. Больше всего меня возмущают те, где кто-нибудь спокойно вяжет или смотрит телевизор, пока злоумышленник проникает в подвал и перерезает телефонные провода. Вот почему, когда мой муж Рид уезжает в командировку, я сплю на диване внизу с ножом под подушкой, а не в нашей спальне на втором этаже.
– Если кто-нибудь попробует вломиться в наш дом, я хочу знать об этом и оказать сопротивление. Если я буду дрыхнуть наверху, то не услышу, как внизу разбивают окно.
Я всегда была крайне осторожной. Во-первых, потому что я женщина. Хотя я понимаю, что вполне могла бы прогуляться пешком по темной дороге до бензоколонки, если у меня в баке закончится бензин, я никогда не стану этого делать.
Во-вторых, я осознала, насколько уязвима, когда во время военной службы в Испании воры проникли в мою квартиру. Мне было двадцать два года, и я жила в дуплексе недалеко от океана. Это был тихий квартал, населенный представителями среднего класса. Кражи там совершались регулярно, и командующий базы предупредил нас, что, будучи «богатыми американцами», мы считаемся лакомым кусочком для воров.
Как-то я возвращалась домой с ночного дежурства, и, когда вставляла ключ в замок, у меня появилось нехорошее предчувствие. Я отмахнулась от него, но, войдя, обнаружила в своей квартире полнейший хаос. Мне вспомнилось, как в тренировочном лагере нам устраивали «ураган»: это когда командующий решает преподать новобранцам урок командной работы и все в казарме, что не приколочено и не привинчено к полу, летит кувырком. Тут дело обстояло еще хуже. Никогда не забуду, как выглядела моя аккуратная, уютная квартирка после того, как воры закончили с ней, и насколько шокирована была я сама.
Все мои вещи валялись на полу. Стулья были перевернуты, подушки сброшены с дивана, занавески сорваны с карнизов, дверцы кухонных шкафчиков распахнуты, а посуда перебита. Утащили даже мои продукты – только пачка мороженого таяла на полу. Мой приятель предположил, что они искали среди еды мои украшения или деньги. Ха! У меня нечего было красть – я не привезла даже радиоприемника или кассетного магнитофона.
Но это было еще не самое худшее. Я прошла в спальню, чтобы оценить ущерб. Мой матрас валялся на полу, простыни сорвали с постели, ящики тумбочек были выдвинуты, а их содержимое вытряхнуто на пол. Я выглянула сквозь взломанное окно во двор – там на траве валялся топор.
Они взломали окно топором, и кто-то очень худой – может даже ребенок – пролез сквозь решетку, а потом отпер остальным дверь. Будь я в тот момент дома… даже думать не хочу, что могло произойти.
С тех пор я всегда устанавливала в квартирах, где жила, охранную сигнализацию, даже если они находились на верхнем этаже, потому что знала: плохие парни не всегда рассуждают логически и кто-нибудь запросто может решить, что проще забраться наверх, чем проникнуть в нижнюю квартиру.
Я и раньше понимала, что сигнализации небезупречны, а люди, стремящиеся причинить другим вред, с логикой не в ладах. Но теперь, вместо того чтобы читать о таких происшествиях в новостях, я сталкивалась с ними в реальной жизни и видела другую их сторону – ту, которую не показывают по телевидению. Вместо того чтобы рассматривать фото с мест преступления, я разговаривала с жертвами изнасилований – реальными женщинами, рыдавшими, пока я беспомощно сидела напротив, сознавая, что никакие мои слова не исцелят их ран.
Хотя я достаточно успешно справлялась с составными портретами, процесс мне не нравился. Я не стремилась к таким заданиям и с тревогой задумывалась о том, что это может означать. Вдруг я вообще не создана для работы судебным художником?
Я периодически заговаривала об этом с Ридом, и однажды он ответил мне:
– Ты же перфекционистка, верно? Когда ты чувствуешь, что тебе не хватает времени все обдумать, рассмотреть с разных сторон, выверить малейшие детали, ты начинаешь сходить с ума.
Он покосился на меня, словно желая убедиться, что я не схожу с ума прямо сейчас. Я не сходила. По крайней мере внешне.
Потом он указал вот на что (раньше я об этом не задумывалась):
– Ты всегда мне говорила, что в армии не любила живой перевод, но любила транскрипцию. Это ведь похоже, тебе не кажется?
Колесики у меня в голове закрутились. В то время я была переводчицей с русского, и мы занимались двумя видами перевода. Первый был последовательный, во время живого разговора. Тебе надо было записывать то, что ты слышишь, и переводить устно. Во время второго мы слушали запись и переводили с нее – этот вид перевода я и предпочитала. Сначала я делала примерный набросок, слушая запись разговора, потом проигрывала ее еще и еще, пока не получалась точная транскрипция.
В этой работе был ритм: левая рука на колесике, чтобы замедлять воспроизведение, глаза закрыты, чтобы лучше сосредоточиться, правая рука придерживает наушники, а ноги по очереди нажимают на педали, которые запускают или останавливают пленку. Иногда я все слышала четко, иногда люди говорили так, будто у них каша во рту. Но я была достаточно терпелива, чтобы составлять из обрывков цельные реплики, пока не получался нормальный диалог. Это было все равно что складывать головоломку, и восьмичасовая смена пролетала незаметно.
Возможно, именно поэтому мне так нравилось работать с черепами. Это тоже как головоломка: почему одна ноздря выше другой? Почему угол одного глаза опущен, а другого – нет? Почему у некоторых людей есть ямочки на щеках, и можно ли это установить по их черепу?
Тот разговор стал для меня откровением. Я продолжала регулярно заниматься составными портретами. Меня могли в любой момент вызвать для составления наброска, и я не собиралась указывать на другого художника и говорить: «Возьмите лучше его». Но я считала составление портретов лишь побочной задачей, предпочитая сосредоточиваться на моей сильной стороне: лицевой аппроксимации по черепам.
Сейчас все знают, что лица несимметричны. Но одно дело знать что-то, и совсем другое – использовать это знание при построении трехмерной модели. В Голливуде говорят, что некоторые актеры предпочитают, чтобы их снимали «с рабочей стороны» – а это ведь двухмерное мышление.
Если вы посмотрите на себя в зеркало или сделаете селфи, вы можете заметить, что левый глаз у вас расположен выше правого. А еще он кажется чуть меньше. Вот-вот. В чем же причина: может, он сидит глубже правого или глазное яблоко не такое большое? Или яблоки одинакового размера, но орбита – отверстие в черепе, в котором сидит глаз, – меньшего диаметра? Человек может свести себя с ума подобными вопросами, и под «человеком» в данном случае имеюсь в виду я.
Мысли вроде этих не давали мне спать по ночам. Я хотела выяснить все, что можно узнавать по черепам, чтобы делать свои аппроксимации максимально точными. Рид всегда говорил, что, когда ко мне попадает новый череп, я теряю покой. Мы могли сидеть с ним на диване и болтать, но внезапно мой взгляд становился стеклянным, и он спрашивал:
– Ты что, разглядываешь мой череп?
Пойманная с поличным, я признавалась:
– Да, дорогой, но я внимательно слушаю!
Это-то наваждение и породило проект с Фермой Трупов. Уверена, многие хотели проникнуть туда по разным извращенным причинам – но только не я. Я хотела ответов. Запах, мухи и личинки были просто помехами, которые я соглашалась терпеть, что весьма немало для человека, отшатывающегося от непрожаренного стейка.
Планирование заняло у меня несколько месяцев. Прежде всего, надо было собрать команду. Уэйд был одним из лучших экспертов по лицевой аппроксимации. Я знала, какую информацию хочу собрать, но иметь рядом другого судебного художника, чтобы обмениваться с ним мнениями, было просто необходимо. У него также был опыт в 3D-моделировании, что являлось большим плюсом, потому что для сканирования нужно два человека. Кого же еще мне было звать?
Керк считался лучшим строителем моделей в нашем отделе и был признанным экспертом в 3D-печати еще до того, как она распространилась повсеместно. В свое время начальник лаборатории, не имеющий ни малейшего представления об этой работе, решил, что направление 3D-печати следует закрыть. Но после того, как новость об отпечатанном на 3D-принтере пистолете прогремела на всех телеканалах, он быстренько передумал и теперь хвастается Керком и его моделями, когда водит VIP-гостей по отделу с экскурсией.
Поскольку наши отделы находились на разных этажах, мы с Керком раньше не встречались и не имели возможности поговорить. У него был диплом колледжа в сфере моделирования, и он освоил свое ремесло в совершенстве. Я спустилась к нему, чтобы представиться, рассказать о своем проекте и спросить, не согласится ли он присоединиться.
Я объяснила ему, что судебным художникам нужно больше образцов настоящих черепов, чтобы лучше делать лицевые аппроксимации, и что меня посетила идея съездить на Ферму Трупов и заполучить их, и, боже, это будет круто, потому что у них есть доноры и их прижизненные фотографии, которые мы сможем использовать для своих исследований, а потом устраивать тренинги и обучать других.