Составлению портретов студентов обучал Уэйд, у которого было в этой сфере больше двадцати лет опыта. Мы с ТЕДОМ изображали свидетелей во время интервью, а также помогали студентам с тонкостями рисования.
Во время, свободное от занятий, я носилась между академией и лабораторией, туша пожары, которые неизбежно возникали. Обычно это метафора, но как-то раз, явившись с утра в Академию, мы узнали, что в здании и правда был пожар, так что мы не могли воспользоваться своей аудиторией. Я, Уэйд и Тед спешно бросились перетаскивать учебные материалы в другое помещение – с трудом, но мы успели закончить до прихода студентов.
Я очень радовалась развитию проекта с Фермой Трупов. Когда мы начинали, нам предоставили пятьдесят черепов, но со временем количество донорских черепов, доступных для исследования, стало быстро расти. На конференции по судебной антропологии я познакомилась с одним из директоров Фермы, и он сказал мне, что теперь они запрашивают больше фотографий. Они получали снимки доноров из начальной школы, старшей школы, колледжа, со свадеб и даже пятидесятилетних юбилеев. Это означало, что мы можем изучать не только лицевую аппроксимацию, но и совершенствовать технологии возрастной коррекции.
С обучающим материалом, собранным на Ферме Трупов, мы могли основать собственный курс по лицевой аппроксимации в Академии ФБР. Мы с Уэйдом собирались его вести; как и тренинг по составным портретам, он был бы бесплатным для сотрудников правоохранительных органов.
Курс должен был стать революционным. Раньше (на старом тренинге ФБР) времени хватало только на то, чтобы продемонстрировать базовые техники лепки на одном черепе, без прижизненных фото и глубокого анализа. На трехнедельном курсе, посвященном исключительно лицевой аппроксимации и посмертному изображению, студенты могли поработать с шестью, восемью, а то и больше черепами. К тому же в их распоряжении была вся остальная коллекция для изучения.
Наша идея набирала обороты. Когда я узнала, что команда из университета в Шотландии приехала, чтобы отсканировать нашу коллекцию спустя год после нашей первой поездки на Ферму, я пришла в восторг. Когда я только задумала наш проект, на меня частенько посматривали косо – в ФБР и не только. Люди не понимали, зачем это нужно. Может, они думали: «Если это такая хорошая идея, почему она никому не пришла в голову раньше?» Но теперь, когда нами заинтересовались университетские исследователи, я чувствовала, что двигаюсь в верном направлении.
Я не пессимист, но все шло так хорошо, что я начала тревожиться. Не происходит ли чего-нибудь, о чем я не знаю? Что творится у меня за спиной? Не рухнет ли с неба камень мне на голову? С момента реорганизации прошло полгода, и жизнь в фотографическом отделе была прекрасна.
У меня была лучшая в мире работа, потрясающие коллеги и, вишенка на торте, окна! За всю предыдущую карьеру у меня в кабинете никогда не было окон. Я вечно сидела в сырых подвалах или темных комнатах с цифровыми замками в зданиях без окон за забором с колючей проволокой. Теперь же я могла, сидя за столом, с довольным видом любоваться оленями, которые паслись на лужайке перед лабораторией, пока у меня над головой пролетали вертолеты со спецназовцами в боевой амуниции. Я была совершенно счастлива.
8Пропасть отчаяния
Пока я, служа в армии, работала в Агентстве Национальной Безопасности, командование вдалбливало нам в головы, что мы никогда никому не должны называть свое место работы.
– Если будут спрашивать, отвечайте, что работаете на правительство.
Естественно, всякий раз, слыша такой ответ, люди делали понимающее лицо и говорили:
– Значит, ты в АНБ.
Проще было сказать, что я работаю в кондитерской, чем притворяться, что не имею отношения к главной в мире секретной шпионской службе. Я и правда подростком работала в кондитерской Рассела, так что о сладостях могла рассуждать сколько угодно. Я наизусть знала все разновидности шоколада и прекрасно могла объяснить, чем отличается итальянская нуга от американской, из арахиса.
В ФБР инструкции для такого рода ситуаций были не менее расплывчатыми. По сути, их не существовало. Мы могли представляться служащими ФБР, но не должны были «подчеркивать это» – понимайте как хотите. Только в 2012, через восемь лет после запуска «Фейсбука», ФБР опубликовало очень размытую и не особо полезную инструкцию по ведению соцсетей. Там не было ничего конкретного, никаких жестких правил, никаких «гвоздей, чтобы повесить на них свою шляпу». В инструкции говорилось, что надо «выбрать надежный пароль» и «проверить пользовательские настройки». На момент, когда я пишу эту книгу, та инструкция все еще висит на сайте ФБР, потому что ее до сих пор не обновили.
В отсутствие четких правил практически все, включая меня, опирались просто на здравый смысл. В онлайне я никогда не упоминала, что служу в ФБР. Если в новостях всплывала какая-нибудь горячая тема, связанная с ФБР, я держала свое мнение при себе. То же самое касалось политики и религии, да и вообще, самое провокационное, что я публиковала, – это видео моего кота Эйса, сунувшего голову в пакет с чипсами.
Но невозможно затолкать зубную пасту назад в тюбик, если само агентство трезвонит о том, что ты работаешь на него. Я никогда не представлялась служащей ФБР и не рекламировала себя в этом качестве, а вот Бюро – да. У меня брали интервью «Вашингтон пост», несколько онлайновых новостных ресурсов, а мое видео даже опубликовали на канале ФБР на YouTube.
Из-за такого нежелательного внимания посторонние люди начали обращаться ко мне. Нетрудно угадать рабочий мейл человека, когда знаешь, что он из государственной службы. Это наверняка его имя/фамилия (lisabailey? Lbailey? LGBailey?), далее @, аббревиатура агентства (угадайте с трех раз!) и. gov. Поэтому достаточно настрочить мейлы на все варианты этого адреса, и рано или поздно обязательно попадешь на нужного человека. Вот почему ФБР рекомендует не упоминать о своей службе в соцсетях, чего я и не делала – в отличие от самого Бюро.
За три года с момента начала трансляции сериала «CSI: Место преступления» в 2001 году интерес к работе судебных художников, медиков и антропологов прямо-таки взлетел. Все, кто мечтал стать судебным художником, теперь знали, к кому обратиться за советом. Совершенно незнакомые люди звонили и писали мне на работу, спрашивая, не посмотрю ли я их рисунки, не помогу ли устроиться в ФБР или не пришлю ли письменные рекомендации и учебные материалы. Рид описал это лучше всех: «Все равно что звонить в госпиталь и спрашивать, как стать врачом».
Я получала электронные письма от людей, полагавших, что ФБР за ними шпионит, мейлы, где излагались теории заговора, и даже сообщения с угрозами, которые передавала в службу безопасности.
Один мейл особенно меня шокировал, хотя отправили его не мне. Судебная художница на пенсии прислала едкое письмо с критикой верховному руководству ФБР. Она наткнулась на мой веб-сайт о судебном ИЗО – и не одобрила его. По ее словам, сайту не хватало «уважения к профессии» и он позорил всю сферу судебного рисунка. Ее письмо привлекло внимание, потому что она была приглашенным инструктором Академии ФБР и уважаемым членом многих профессиональных организаций.
Я была ошеломлена. И уязвлена. Ту женщину я знала много лет, очень уважала, восхищалась ею и брала с нее пример. Дополнительную неловкость ситуации придавало то, что я считала нас подругами. Но что еще хуже, я оказалась под прицелом у ФРЭНКА ХАРТА. Ее письмо поступило в высший эшелон командования, оказалось у него на столе, и меня вызвали на ковер, чтобы я ответила на ее обвинения.
Это была моя первая встреча с Фрэнком – новым начальником нашего подразделения, и она оказалась малоприятной. В ФБР достаточно лишь намека на непрофессионализм, чтобы на тебя спустили всех собак. До этого я старалась не высовываться, потому что была новичком в отделе фотографии. Но после этого письма все внимание оказалось направлено на меня. И ситуация быстро катилась под откос.
Однажды я была в студии – подготавливала череп для фотографирования. Гарри прошел мимо меня, резко остановился и вернулся. Он встал между мной и фотографом и спросил:
– Чем ты занимаешься?
Это вроде бы было очевидно, поскольку я находилась в студии, а на штативе перед камерой стоял череп, но я ответила:
– Фотографирую череп.
– Угу. Значит, ты сама так решила?
В его голосе прозвучала стальная нотка, повергшая меня в недоумение. Сначала я подумала, что он шутит: это было все равно что подойти к доярке, сидящей возле коровы, и поинтересоваться, что она делает. Очень странно, что ему вообще пришло в голову задавать мне такие очевидные вопросы, когда я выполняла самую рутинную часть своей работы.
– Ну… да. Это для двухмерной аппроксимации. Часть процесса.
Гарри должен был это понимать, ведь он и сам работал судебным художником, но почему-то мой ответ его не удовлетворил.
– Значит, ты вызвала фотографа, определила порядок работы, но ко мне не обратилась?
С какой стати мне к нему обращаться? Я совсем растерялась; над головой у фотографа тоже как будто повис вопросительный знак. Что с Гарри такое? Его требования напоминали требование поднять руку, когда хочешь в туалет, – я была опытной художницей и выполняла свою работу.
– Прости, Гарри. Я не понимаю, что не так. Это стандартная процедура, и мы всегда ей следуем.
– Ты не понимаешь? Или не хочешь понимать?
Я почувствовала, как мои щеки краснеют. Меня распекали, как ребенка, – да еще перед коллегами. Что на него нашло? Это был не тот Гарри, которого мы знали в отделе графики. Это был Гарри с какой-то подспудной целью.
– Так ты… ты хочешь, чтобы я каждый раз обращалась к тебе, когда надо будет сделать фотографии для аппроксимации? – нерешительно спросила я.
– Нет, я просто должен знать, что происходит. Я твой начальник.
У меня в голове крутился очевидный ответ: