Мой адвокат была ошеломлена и говорила, что за всю свою карьеру не видела ничего подобного. Я могла подать апелляцию, но она не рекомендовала: весь процесс начался бы заново, отнял у меня еще несколько лет жизни, и следующий судья либо подтвердил бы решение, либо, еще хуже, все свалил бы на меня.
Судья добавлял в своем заключении, что ФБР «следует рассмотреть» применение дисциплинарных мер к Фрэнку. ФБР их рассмотрело – наверное, секунд пять – и решило: «Нет, нас все устраивает ». Фрэнк вышел сухим из воды; ему даже не сделали отметки в личном деле.
Я уверена, единственное, что его злило, – что он меня не одолел. Я доказала факт дискриминации, и вся Лаборатория ФБР узнала об этом. На девяносто суток в «общедоступных местах» по всему зданию расклеили уведомления, гласившие: «Незаконная дискриминация была допущена в Департаменте Юстиции США, Федеральном бюро расследований, Лабораторном подразделении, отделе фотографии, Куантико, Виргиния».
Уведомления красовались во всех комнатах отдыха, на всех этажах, и я улыбалась каждый раз, когда видела их. Все закончилось. Я потратила всего лишь десятки тысяч долларов, шесть лет жизни и бесконечное количество «Ксанакса», но кто считает! Каких-то 83 549 долларов, пустяки!
Если вы выпучили глаза при виде этой цифры, позвольте объяснить: нет, у нас с Ридом совершенно точно не было таких денег. Мы постепенно вычерпывали свои кредитные карты, пока юристы ФБР засыпали моего адвоката петициями, на которые она была обязана отвечать, опустошая наши карманы. Это их испытанная тактика. Обанкротить человека, чтобы он сдался. Но я не сдалась.
Теперь мне оставалось только пройти через ОПО. После этого я могла жить спокойно.
При расследовании ОПО отдел пишет дознавателю письмо насчет истории работы, профессиональных качеств и характера сотрудника, в отношении которого ведется процесс. В зависимости от того, что нужно начальству, письмо может быть двух видов.
Если начальству человек нравится, письмо будет хвалебным. Об этом можно судить по отчетам, которые ОПО рассылает всем сотрудникам раз в квартал. Все ждут их с нетерпением, потому что, хотя личная информация оттуда убирается, чтение остается смачным. Начальника поймали за сексом на лестничной клетке! Агент использовал базу данных, чтобы найти нелицеприятные факты про своих соседей! Другой агент похитил наркотики из хранилища вещдоков и употребил прямо на рабочем месте!
Бывали случаи – клянусь, это чистая правда! – когда агент напивался, врезался на служебной машине в дерево, показывал полицейскому значок ФБР, а потом блевал в камере в участке. Но все, что ему за это было, – неодобрительное цоканье языком, потому что начальство ручалось: он прекрасный парень, такое поведение абсолютно ему не свойственно и он клянется никогда больше так не поступать.
Но если начальство использовало ОПО, чтобы избавиться от сотрудника, в ход шла любая ложь, какую только можно изобрести:
Миссис Бейли не берет на себя ответственность за свои действия и неверные суждения, и мы не уверены, способна ли она вообще испытывать раскаяние. У нее большие трудности с тем, чтобы признавать свои ошибки, и она может демонстрировать враждебное, заносчивое и воинственное поведение.
Склонность миссис Бейли игнорировать указания и инструкции вышестоящих, с которыми она не согласна, иллюстрирует ее отношение к руководству. С ней трудно сладить, и ее непрофессиональное поведение вредит моральному климату в отделе, создавая неприятную и нерабочую обстановку.
Пусть и талантливая, она постоянно извращает слова других, особенно вышестоящих, к своей выгоде. Она слышит только то, что хочет слышать, когда ей дают указания, а позднее заявляет, что эти указания были неадекватными или расплывчатыми. Ее неоднократно вызывали на сеансы консультирования, во время которых она обычно перевирала чужие слова, прибегала к недостойным аргументам и семантическим трюкам, преувеличенной рационализации, невербальным проявлениям недовольства и чересчур буквальной трактовке любых комментариев, чтобы доказать свою правоту. Руководить миссис Бейли крайне тяжело из-за ее негативных непрофессиональных тенденций.
В результате способность миссис Бейли исправиться остается под вопросом.
Там было еще много всего – очень много, – повергшего меня в ступор. Это письмо должно было определить мое наказание, а судя по тому, что в нем говорилось, ОПО следовало задуматься, как такого ужасного человека вообще приняли в ФБР.
Я была вынуждена прочитать всю эту ложь, сидя у мистера Нортона в зале для конференций. Я не могла проконсультироваться с адвокатом, и мне нельзя было снять с письма копию, чтобы ссылаться на нее при подаче апелляции. Телефон у меня забрали, чтобы я его не сфотографировала. Мне оставалось только делать записи и пытаться возражать на ложные обвинения, надеясь удержать их все в памяти.
Пока я читала, мистер Нортон вошел в зал; я была чуть ли не в слезах от отчаяния и одновременно праведного гнева. Это письмо могло меня уничтожить, и в нем не было ни слова правды. Мистер Нортон состроил сочувственную мину.
– Мистер Нортон, вы это читали? – Там была его подпись, но я все-таки решила спросить.
Помолчав несколько секунд, он ответил:
– Ну, в общем-то, да.
– И вы в это верите?
Он снова помолчал, не глядя мне в глаза, а потом издал сдавленный кашель, словно кошка, увидевшая в окне муху.
– Мистер Нортон, вы же знаете, что я – хороший работник! Знаете, что все это – ложь. Вы видели благодарственные письма в мой адрес. У меня тысячи таких писем от разных правоохранительных органов, от наших агентов, даже от доктора Бунзена, где он поздравляет меня с успехами в работе. Вы сами выражали мне благодарность! Да меня даже номинировали на Директорскую премию!
От удивления его глаза широко распахнулись.
– Откуда вы об этом узнали? – быстро спросил он.
– Мне сказал атташе по правовым вопросам. Точнее, написал по электронной почте, когда нас номинировали в прошлом году.
Ежегодная премия директора ФБР за отличную службу – это высшая награда, которую может получить служащий Бюро, и команду Боготы номинировали на нее целиком.
– Но вашего имени в списке я не видел, – пробормотал Нортон.
– Я знаю. Его вычеркнул кто-то в штаб-квартире. Несколько дней назад атташе написал мне и извинился: сказал, что не знал про изменения в списке, пока не увидел объявление о номинации.
Гарри с Фрэнком всегда утаивали благодарности от агентов за мою работу, и, судя по реакции Нортона, он в этот раз сделал то же самое. Наверняка он не ожидал, что я узнаю. Но кто бы ни удалил мое имя и почему, мне было все равно. Пусть я не получу награду – мой опыт останется при мне, а это самое главное.
– Кто это написал? – спросила я. – Я хочу сказать: если я хоть наполовину так плоха, как тут сказано, вы подрываете репутацию ФБР, позволяя мне делать ту работу, которую я делаю! Если это так, то просто безумие посылать меня в Боготу или доверять мне опрашивать подозреваемых в терроризме и жертв похищений – да, собственно, любые дела, с которыми я работаю. Я всегда получала только оценки «отлично» и «превосходно». Никогда ничего другого.
От его молчания у меня засосало под ложечкой.
Понадобилось несколько мгновений, чтобы я смогла выговорить:
– Мистер Нортон, вы поручили Фрэнку это написать?
Я даже помыслить о таком не могла! Неужели мое подразделение настолько коррумпированное, настолько лживое и злонамеренное? Неужели человеку, которого признали виновным в дискриминации против меня, поручили составить документ, от которого будет зависеть тяжесть моего наказания – заметьте, по сфабрикованным обвинениям?! Такого ведь не может быть!
Нет. Может. Очень даже может.
По-прежнему не глядя мне в глаза, Нортон ответил слабым голосом:
– Ну он же был в то время вашим начальником, поэтому…
– Вот именно! Начальником, который меня преследовал, саботировал мою работу, подделывал улики, уничтожал документы, врал про меня другим!
До этого момента я считала мистера Нортона хорошим человеком и думала, что он никак не задействован в расследованиях ОРВ или ОПО. Но он оказался таким же грязным лжецом, как все остальные.
– Почему Фрэнк вообще продолжает здесь работать? Разве его не следовало уволить? ФБР утверждает, что проводит политику нулевой терпимости к дискриминации, а его признали в ней виновным! Это должно означать увольнение!
От гнева я потеряла контроль над собой. Мне лучше было заткнуться, чтобы не наговорить лишнего. Но теперь я знала, что задумал Нортон: его благосклонность, выразившаяся в моем переводе в научный отдел, была временной. Проблема Лизы, которая дерзнула заявить о дискриминации и репрессиях, процветавших в Бюро, должна была вскоре решиться сама собой – благодаря письму Фрэнка.
Не помню, в какой момент он покинул зал. Я была слишком уязвлена и разгневана. Я взяла себя в руки и продолжила читать о том, какой я ужасный человек. Отчет занимал восемь страниц, и у меня уже сводило руки от попыток переписать как можно больше.
Когда я добралась до последнего абзаца, у меня промелькнула искра надежды:
Но есть и несколько смягчающих факторов: у вас нет истории прошлых взысканий; вы прилагали усилия для того, чтобы получать положительные оценки на протяжении многих месяцев; вы искренне пытались вникнуть в суть пожеланий к вам; вы получали конфликтующие рекомендации от отдела правовых отношений, вашего начальства и доктора Бунзена. При нормальных обстоятельствах ваш случай мог бы рассматриваться как вопрос рабочей производительности.
Да! «Вопрос рабочей производительности» означал, что мне не сделают записи в личном деле в качестве меры наказания. Я останусь чиста. Но за этим следовало предложение, означавшее, что меня могут уволить:
Тем не менее ОПО не может игнорировать крайне негативную оценку, данную вам отделом.
За такое мне грозило либо письмо с выговором, либо увольнение, либо нечто среднее между ними. Следующие несколько недель я промучилась в ожидании решения.