Не проходит и дня, чтобы я не думала о нем, не гадала, как бы он поступил в трудной ситуации. В своей речи я узнаю его слова. Он воспитывал меня, просто будучи самим собой, и сделал той, кем я являюсь сейчас.
Как ему это удалось? Как он сумел повлиять на направление, которое приняла моя жизнь, как показало, что правильно, а что нет, и что значит быть достойным человеком? Массой разных способов – и все они очень простые.
Во-первых, это принятие. Он любил нас, своих детей, такими, какими мы были, и искренне наслаждался нашим обществом. Он никогда не сбегал в другую комнату от хаоса, царившего в доме, был в самом его центре и по-настоящему хотел там быть.
Когда мы совершали ошибки и понимали, что, возможно, это вышло не слишком удачно, он был готов прийти нам на помощь. Но не сделать что-то за нас. Он давал нам возможность ошибаться и исправлять сделанное, учиться на этом и – самое главное – относиться к ошибкам с юмором. Он всегда подталкивал нас к совершенствованию, но при этом нисколько не давил. «Старайся изо всех сил, – говорил он. – Но не требуй от себя невозможного».
Когда я спросила его, кем мне стать, он сказал:
– Можешь стать кем угодно, но, чем бы ты ни занималась, делай это хорошо.
Если у меня будет работа, которую я буду любить, это будет здорово, но в любом случае я должна отдаваться ей целиком. В конце концов, незаменимых людей нет. Всегда найдутся те, кто захочет занять мое место, собственно, «поэтому-то тебе и платят и называют это работой».
У него было великолепное чувство юмора. Он ценил остроумие и смеялся от души, если мы, дети, подшучивали над ним. Мы все обожали острое словцо и соревновались в том, кто насмешит отца сильнее.
А еще он никогда не кричал. Семеро человек, живущих в крошечном доме, могут кого угодно свести с ума, но только не моего папу. Мы с Лорен делили одну спальню, и мама регулярно заставляла нас убирать в ней. Отец поступал по-другому. Он открывал дверь к нам, обводил взглядом одежду, свисающую с ограждений двухэтажной кровати, журналы, лак для ногтей, конфетные обертки и упаковки от сока, рассыпанные по розовому лохматому ковру, а потом с выражением искренней обеспокоенности на лице спрашивал:
– Кто-нибудь пострадал?
– Чего? – отвечали мы, не совсем понимая.
– Ну, кто-нибудь пострадал, когда тут упала бомба?
Мы хохотали и восклицали: «Ну па-а-а-ап!» – после чего принимались за уборку. Таков был мой отец. Зачем кричать, когда можно пошутить?
Он очень ответственно относился к работе. Отец прослужил авиамехаником двадцать семь лет, и я помню, что он брал больничный только однажды. Он стоял на крыле самолета, поскользнулся и упал, сильно разбив голову. Удивительно, как такое могло произойти, – естественно, он пошутил и сказал, что только благодаря твердости его черепа дело не кончилось плохо.
Он был добр со всеми, «пока кто-нибудь не даст причину вести себя по-другому». Неважно, были вы директором компании или мусорщиком, с вами обращались одинаково. И повсюду, куда бы он ни пошел, папа встречал знакомых – от парней, с которыми виделся на прошлой неделе, но все равно успевал переброситься парой слов на ходу, до старого сослуживца по Вьетнаму.
Он был самым общительным человеком в мире, но без малейшей навязчивости. Знал, за что стоит сражаться, а за что нет. Много раз в детстве он говорил мне: «Кое с каким дерьмом в жизни приходится сталкиваться. Главное, не позволяй, чтобы тебя тыкали в него носом».
Поэтому теперь, стоя перед дилеммой, я рассматриваю ее со всех сторон и решаю, стоит ли она борьбы. Зачастую не стоит. Но если я понимаю, что Рубикон перейден, если что-то откровенно неправильно, я буду драться изо всех сил и ни за что не отступлю. Эту черту я унаследовала от моего отца, и, к лучшему или к худшему, она сильно повлияла на мою работу в ФБР.
3Целый новый мир
Если судить объективно, здание Дж. Эдгара Гувера, штаб-квартира ФБР, – одно из самых уродливых в Вашингтоне, округ Колумбия. Но в мой первый день на новой работе оно казалось самым прекрасным в мире. На курсе истории искусств я узнала, что оно выполнено в бруталистском архитектурном стиле – да уж, так оно и было. Возведенное в 1975 году, оно похоже на гигантского цементного бронтозавра, возвышающегося над Пенсильвания-авеню меньше чем в миле от Белого дома.
Первые дни в новой должности всегда одинаковы: ты пытаешься сориентироваться. Мне пришлось заполнять бесконечные бланки, подписывать документы и смотреть плохо снятые видеоролики о сексуальных домогательствах. Когда я подумала, что больше не выдержу, состоялось мое знакомство с начальником отдела, Роном. В предшествующие три года мы общались только по телефону и электронной почте.
Он приветствовал меня на посту охраны, а потом повел через путаницу крашенных белым коридоров с полами, крытыми протертым линолеумом, в мой новый дом – отдел графики. Эй, а где же дорогая мебель? Сверкающие спиральные лестницы и стеклянные витрины с подсветкой? И что насчет кондиционеров?
Естественно, я не ожидала ничего чересчур впечатляющего. Мне было ясно, что рабочие места агентов ФБР, которые показывают в сериалах, – плод воображения сценаристов. Но мой отдел, даже если не судить его строго, был весь заплесневелый, с дырявым ковровым покрытием, пятнами на потолке и гниловатым запахом, витающим в воздухе. Всю свою взрослую жизнь я работала в офисах без окон, и этот подвал в ФБР не стал исключением.
Пройдя мимо охранников в синих куртках с желтыми буквами ФБР на спинах, мы оказались возле неприметного серого шкафчика, где, по словам Рона, хранились черепа. Простите? Я знала, что ФБР делает разные крутые вещи, но черепа в шкафу? Это было потрясающе!
– Хм… а сколько все-таки тут черепов? – спросила я.
– Кто знает, – пожал плечами Рон. – Иногда мы получаем в год два-три для лицевой аппроксимации. Обычно это из дел с неопознанными жертвами, как правило с убийств, и мы сотрудничаем с антропологами из Смитсоновского института, чтобы создавать их. Можешь сходить на тренинг по аппроксимации, если захочешь.
Конечно я хотела! Кто вообще откажется пощупать череп? Это казалось мне нереальным. Я никогда не видела настоящего человеческого черепа вне музея, а теперь мне предстояло работать с ними, прикасаться руками, и я была в полном восторге.
Потом Рон остановился перед стеной с рисунками. Все это были составные портреты – холодные, дерзкие лица людей, подозреваемых в самых тяжких преступлениях, какие можно представить. Я видела такие портреты, или фотороботы, по телевизору и в новостях, и больше всего мне запомнился Тимоти Маквей, террорист из Оклахома-Сити. «Один из художников моего отдела нарисовал этот набросок!» – кричал мой мозг.
Рон продолжал экскурсию, показывая на диаграммы схем отмывания денег и контуры тел на планах квартир. Он объяснил, что трехмерные иллюстрации тел с ножевыми ранениями создаются для того, чтобы не предъявлять присяжным подлинные фотографии с места преступления, на которых бывает сложно что-то понять, да к тому же адвокат защиты может предъявить возражения: они, мол, слишком кровавые. Судебному художнику нужно не только уметь обращаться с компьютером – ему не помешает и крепкий желудок.
Рон познакомил меня с ГЭРИ МОРГАНОМ, которому предстояло стать моим непосредственным начальником. Поначалу Гэри показался мне очень грозным, однако вскоре выяснилось, что это самый славный парень во вселенной с целым арсеналом военных историй – именно тот человек, с которым хочется оказаться в баре аэропорта, когда твой рейс откладывают уже в который раз. К моменту, как ты все-таки поднимаешься на борт, ты успеваешь забыть, что злился.
У него было едкое чувство юмора, которое очень мне нравилось. Это необходимое условие выживания, если у тебя большая семья, и особенно оно ценно в армии и в правоохранительных органах. И там и там служат практически одни только мужчины, и добродушное подшучивание и подколки так и летают туда-сюда. Кроме того, в детстве я часто смотрела с отцом фильмы братьев Маркс и наизусть помнила многие остроты Граучо.
Не думаю, что все в отделе ценили юмор Гэри, но мне казалось, что за его замечаниями не стоит никакой язвительности. Я проработала всего месяц, когда однажды он подошел к моему столу и увидел, что я сижу и листаю большой городской атлас, забросив ноги на металлический шкафчик.
– Трудишься в поте лица?
Не задумываясь, я ответила:
– Ага, а еще собираюсь ногти на ногах красить.
Господи боже! Это же мой босс, и я на испытательном сроке! Я попыталась объяснить, что пошутила, что вовсе не хотела дерзить, что мне просто надо было уточнить в атласе название одной улицы для карты, над которой я работала, но он уже отошел, пощелкав языком.
Обычно, приходя на новую работу, ты многому учишься, но, оказавшись в отделе графики в 2001 году, я как будто вернулась в средневековье компьютерных технологий. Если тебе надо было что-то погуглить, приходилось стоять в очереди с другими художниками из отдела, дожидаясь, пока освободиться одна из двух интернет-станций. Я не шучу. В отделе было две станции на восемнадцать художников.
Сканеры были другой диковиной. Когда я работала в Хопкинсе, у каждого из нас на рабочем месте стояло по сканеру, и мы вовсе не считали это за роскошь. Представьте мое изумление, когда я попала в ФБР, ожидая найти там самое современное оборудование на планете, и вдруг узнала, что там надо ждать, пока освободится единственный сканер, имеющийся в нашем распоряжении.
Программное обеспечение тоже было устаревшим – из-за недостатка финансирования (спасибо Конгрессу) и смехотворного количества ограничений, связанных с требованиями безопасности, через которые нашему системному администратору приходилось прыгать, как тигру через горящие обручи. С другой стороны, все наши компьютеры были Маками (это важно для художника), хотя и они знавали лучшие времена.