Я вхожу в метро.
Ненавижу слово «пацан». После него язык и нёбо в мелких царапинах.
Метро. Если вдуматься, большая электрифицированная могила. Мрамор, запахи. И ветер, свистящий сквозь залапанные створки «дохВ» и «дохыВ».
Я вхожу в метро. В метро вхожу я. Этот «я» – уже не я. Как будто от меня остался контур, как на раскраске. И бездарный ребенок скребет карандашом, вылезая за контур и оставляя внутри меня белые пятна.
Ко мне подходит милиция и смотрит в лицо. Мое лицо раскрашено желтым карандашом, включая глаза и губы. Я вытягиваю из кармана паспорт. Милиция рассматривает мою фотографию, сверяя с моим неряшливо раскрашенным лицом, обведенным черным контуром.
Я тоже рассматриваю милиционера. Хорошо бы угостить его мороженым и расспросить о разном. Есть ли у него женщина. Старше она его или младше. О чем они говорят в тоскливые осенние вечера – или просто обмениваются нечленораздельными звуками.
Милиционер читает мой паспорт, как детективный роман. Напряженно листает страницу за страницей: чем там всё закончится?
Когда уничтожат всю литературу на земле, последней книгой останется паспорт. Пока его не заменят пластиковой карточкой или другой дрянью.
«Иди», – говорит милиционер, начитавшись.
Мне не хватает воздуха.
Ташкентское метро – одно из самых красивых в мире.
Я, плохо раскрашенный контур, плыву по эскалатору. В руках трещит банка пива. Контур моей руки сжимает ее, выдавливая невкусные капли.
Сойдя с эскалатора, я смотрю на станцию.
Она пуста. Только в середине стоит большой черный казан. Из казана с любопытством выглядывает голый человек. Милиционер и уборщица пытаются развести под казаном огонь. Слышно, как они забавно путают русские слова. Человек в казане морщится, но не исправляет.
Яков сидел в холодном шатре и играл с лучом света. Луч был длинным и острым. Яков вытянул язык, пытаясь дотянуться до луча. Дотянулся. Тысяча маленьких радуг возникла на кончике языка.
Холод всё равно не проходил. С высунутым языком стало даже холоднее.
Яков спрятал язык и вытер слюну, набежавшую на подбородок.
А ведь когда-то Яков был гладким. Кожа была голой, светлой и излучала неяркое жидовское сияние.
Теперь он почти как брат его Исав, у которого даже на губах росли волосы.
В шатер вошел человек в одежде слуги.
«Господин, к вам пришел Ангел».
«Зови».
Слуга пошевелил ушами и выбежал.
Вошел Ангел в женском платье. Сел на край лежанки.
Яков приподнялся на локтях и попытался поцеловать гостя.
Ангел созерцал движения Якова с обычной, принятой у его племени, улыбкой.
Яков заметил, что глаза Ангела постоянно меняют цвет. То голубые, то теперь – карие.
«Постарел ты, Яков, – сказал Ангел. – Как-то вы, люди, стареете быстро. Только подружишься с человеком, а его уже заворачивают и уносят».
Яков присел под одеялом: «Не ангелы мы, мы стареем. Это вы всё как огурчики».
Глаза гостя стали серыми. «Мы тоже меняемся. С нашей первой встречи я стал старше на одну десятитысячную вечности».
Яков закрыл глаза и попытался представлять себе десятитысячную вечности.
«Люблю я тебя, Яков, – сказал Ангел, – за твою простоту. Что принимаешь меня просто, как я есть, и чудес не требуешь».
«А кто требует?»
«Пока никто, – сказал Ангел, – а потом начнется: и сияние чтоб было, и пение, и чтоб по воздуху летали».
«Зачем по воздуху?»
«Сам не знаю, – сказал Ангел, – зачем по воздуху. Мы же не птицы».
Вошел слуга с подносом. На подносе был наспех разогретый вчерашний ужин.
Ангел взял кончиками пальцев хлеб с мясом и поднес к правому глазу. Подержал возле глаза, бросил. Потом поднял чашу с вином, поднес к левому глазу. Подержал немного – выплеснул.
«Вкусно живешь, Иаков, – сказал Ангел, смахнув слезу. – И умирать тебе, наверное, не хочется».
«Холодно мне», – тихо сказал Яков.
«Да уж. Старость – холодное время жизни. Хочешь наше народное средство? Пусть тебе девицу приведут и рядом положат».
«Стар я с девицами под одеялом играть».
«А я не про играть. Ты-то, думаю, уже и помочиться без молитвы не можешь, а? Пусть просто по соседству с тобой лежит девица».
«Стыдно мне».
Ангел встал с лежанки, отряхнул с платья перья и крошки.
«Ну, пошел я. Весело с тобой беседовать. Но, сам понимаешь, не могу вечность на разговоры тратить. Я ведь что приходил? Сказать тебе одно слово. Умрешь ты скоро, Яков. Такие новости».
Яков пошевелил сухими, как шкура ящерицы, губами и посмотрел на гостя.
«Ну, – усмехнулся Ангел, – что смотришь? Настроение испортил, да? Извини. У меня вон тоже от твоего угощения изжога, и не жалуюсь».
Яков смотрел, как гость надевает сандалии и выходит из шатра.
«Ты здесь?» – прошептал Яков.
«Ты здесь?!» – крикнул он со всей силы, так что упала чаща с вином и густая влага разбежалась по подносу, залив хлеб.
Из-за завесы показался слуга.
«Вот что, – сказал Яков. – Нагонишь того, кто сейчас от меня вышел, и пустишь в него три стрелы – две в глаза, одну в рот. Понял? Потом найдешь для меня… Нет, об этом тебе позже. Теперь догоняй того и возвращайся, ждать буду».
Слуга кивнул и исчез за пологом.
Яков наклонился к подносу и погрузил лицо в разлитое вино. Размокший хлеб прилип к подбородку.
Слуга держал перед собой поднос с тремя окровавленными стрелами. На конце одной стрелы висело, качаясь, глазное яблоко.
«Господин, я убил его, – сказал слуга. – Но он улетел».
«Улетел?» – спросил Яков, вытирая лицо.
«Улетел. Вылетел из мертвого тела на крыльях и поминай как звали».
«Странно. Птицы летают… Но думаю, теперь он понял, как меня огорчил».
«Да, – кивнул слуга, – теперь точно к нам не сунется».
Яков посмотрел на слугу и швырнул в него подносом. Ему хотелось побыть одному.
Часть втораяСлепой адвокат
Мое пребывание в раю с пустыми бутылками подходило к концу: возвращался брат. Я сонно собирал вещи, путая свои с чужими.
Я – яблоко, раздавленное бульдозером скуки.
Алиш не может жениться, потому что боится родителей. Я не могу жениться, потому что боюсь детей. Родители ни при чем, они даже не заметят. Вылезут из спальни, послушают Мендельсона и обратно залезут.
В детстве они гнали нас с братом спать в восемь часов: режим! Голос отца: «Сейчас ремень сниму»; хотя был уже в трусах. Откуда ремень, если трусы? У него вообще не было ремня. Но мы с братом летели под одеяло, как торпеды. Через две минуты заходила мама, проверяла рукой. Брат спал. Я притворялся. «Ну что?» – слышал я сквозь влажное, надышанное одеяло. «Как мертвые», – говорила мама и шла к отцу. А брат спал.
Сейчас у брата семья. Я сам слышал, как он обещает детям снять ремень. Ремень у него есть. Позорный ремень из кожзама. Но дети всё равно боятся и исчезают.
Я учу узбекский язык.
Сижу на фоне убиенных растений, листаю школьный учебник. Натыкаюсь на Ленина. У него умные раскосые глаза.
Думаю о Гуле.
Один раз я слышал, как она говорила во сне. На узбекском. Разведчик выдал себя. Люди спят на родном языке. И видят кошмары на родном языке. И все эти порнографические фильмы, которые крутятся в ночных мозгах. Всё на родном языке.
А я молчу во сне. Мой родной язык – тишина.
«Бу киши – ишчи. Этот человек – рабочий».
Закрываю учебник и повторяю несколько раз.
Бу киши – ишчи.
Бу киши – ишчи.
Бу киши – ишчи.
Когда я звоню, она поднимает трубку. Молчим. «Гуля», – говорю я.
Короткие гудки.
Бу киши – ишчи.
Рабочий в учебнике, жирный черный контур, сжимает гаечный ключ. Рядом нарисован другой человек, в галстуке и с телефонной трубкой.
«Бу киши – хизматчи. Этот человек – служащий».
…хизматчи.
…хизматчи.
Учебник старый.
«Этот человек – рабочий» давно ушел с завода. Он решил стать «Этим человеком – бизнесменом». Покупал-продавал. Иногда сам не понимал что. Просто какие-то люди что-то ему привозили. Пили с ним чай-водку, пытались его надуть. И он пытался. И надувал.
Одного из этих людей он знал и доверял ему больше остальных. Это был «Этот человек – служащий», их когда-то нарисовали на одной картинке в учебнике. Встретившись после разлуки, они обнялись как старые друзья. «Ташкент – большой город», – сказал бывший сосед по учебнику. И, подумав, добавил: «Зеленый и благоустроенный». – «Да», – согласился человек-бизнесмен. И разыскал свой ржавый гаечный ключ, чтобы вспомнить молодость.
Поговорив на тему «Моя семья», друзья решили начать совместный бизнес. Бывший человек-рабочий купил мебельный цех, а человек-служащий – который, кстати, так и оставался служащим и теперь занимался озеленением «Ташкента – большого города», – стал выдавать разрешения на вырубку лишних деревьев и лишних ветвей. Отрубленные ветви и стволы везли в понятно чей мебельный цех, где из них производилась стулья, табуретки и другие предметы из темы «Моя комната».
Правда, зелени в «зеленом и благоустроенном» становилось всё меньше, а деревья с обрубленными ветвями выглядели так, что даже птицы от них шарахались. Зато два лучших друга, потягивая коньяк, делали устное изложение «Как я провел лето» (Майорка, Биарриц, Анталия…). «А хорошо бы часть древесины пустить на учебники для школ, – предлагал бывший рабочий, поигрывая платиновым гаечным ключом, усыпанным изумрудами. – Мы всё-таки должны производить себе подобных», – добавил он, вспомнив картинку в учебнике, с которой когда-то всё начиналось… «Бу киши – ишчи!» – громко сказал он и ударил себя в грудь. Рюмка с коньяком опрокинулась, пятно расплылось по скатерти.
Сидевший напротив «бу киши – хизматчи» тонко улыбнулся.
Смысл этой улыбки стал ясен через неделю, когда бывшего рабочего вызвали в первый раз в прокуратуру. А чуть позже мебельная фабрика перешла во владение к его прежнему партнеру по бизнесу. После чего человек с гаечным ключом исчез.