Впрочем, это исчезновение не было полным. На пожелтевшей странице школьного учебника он всё так же гордо сжимает орудие производства, пока его сосед по картинке, располневший, с серебристым мобильником, повторяет спряжение глагола «брать» в прошедшем, настоящем и будущем временах.
Что я скажу Гуле? «Бу киши – хизматчи»?
Ничего не скажу. Не видимся уже месяц. Да, сегодня ровно месяц. Круглая дата, можно праздновать.
Швыряю учебник на пол.
Из него вылетает облачко пыли.
Я быстро нагибаюсь к учебнику и глубоко вдыхаю эту пыль в себя.
Несколько таких ингаляций, и я усвою весь учебник. Жизнь станет радостной, и я буду разговаривать со смуглым Ильичом на родном для него хорезмском диалекте.
Я снова на Бродвее, снабжаю население песнями.
Нет, правда, весна. Торговка сувенирами в соседнем ларьке ударилась в беременность. Как она умещается там со своим животом и грудой глиняных старичков на осликах? Старички блестят на солнце, но расходятся медленно. Некому покупать. Туристов не навезли, они пока греются у своих каминов в Европе, потягивая из кружек пенистую мочу ангелов.
Утро. Сувенирщица медленно красит губы в цвет пожарной машины. «Бабайчики, бабайчики есть», – говорит она и смотрит на меня.
Чуть дальше, за стеклом, закружились куры-гриль.
Гуля возникает неожиданно, с детской каталкой. В каталке трясется круглый ребенок и дергает пуговицу на курточке.
«Привет, – говорит Гуля и плюхается в песенное кресло. – Вот, пришла попеть. Почем за песню?»
«Откуда у тебя ребенок?» – я гляжу на каталку.
«Ребенок? Какой? А, этот… Нравится? Племянник. Гуляем. Рустам, скажи здрасте».
Рустам вертит пуговицу.
«Я звонил тебе», – говорю я.
«Слушай, я пришла попеть… Поставь что-нибудь».
«Что?»
«Не знаю. Выбери сам».
«Ты это серьезно?»
«Что?»
«Ну вот это всё».
«Да. И скажи, сколько будет стоить».
«Бесплатно».
«Почему?»
«Потому».
«За то, что была честной давалкой, да?»
Соседние лавки оживленно подслушивают. Продавщица бабайчиков выползает из своей норки и, маневрируя животом, проходит мимо, как бы по делам.
Я называю сумму. Гуля достает кошелек, утыканный пионерскими звездами.
«Я пошутил. Я не возьму».
Отсчитав, Гуля кладет купюры на колонку.
«Сейчас улетят», – говорю.
«Твои проблемы… Ну что, выбрал?»
«Что?»
«Песню. Песню выбрал?»
«Да пошла ты!»
Сувенирщица следует в обратном направлении, поглядывая на Гулю и бормоча: «У меня, кажется, схватки… Схватки…»
Гуля поет, как все: вцепившись в микрофон, фальшивя и путая слова. Деньги, которые она положила на колонку, действительно сдуло ветром. Их подобрал какой-то подросток и протянул мне, ожидая, что я от них откажусь.
Мы шли мимо выставленных на продажу картин. На картинах всё, как обычно. Мечети с аистами и горные пейзажи, срисованные с фотообоев.
Остановились.
«Мне нужно срочно восстановить девственность, – тихо говорит Гуля. – Я выхожу замуж, а там семья… В общем, придумай, как снова сделать меня девушкой».
Мальчик в каталке протягивал мне оторванную пуговицу.
Я кладу ее в карман и говорю «спасибо».
Когда я вернулся на свой музыкальный пост, там уже курил Алиш.
«Где гуляешь? Клиента теряем».
Мы поздоровались.
Ладони у Алиша скользкие, будто только что чистил рыбу.
«Алиш, а когда ты будешь жениться, тебе нужна будет только девственница?» – спросил я.
«В смысле – целка?»
«Ага».
Алиш задумался. Слышно, как трутся друг о друга его извилины.
«С одной стороны…» – начал Алиш.
«Понятно, – перебил я. – Традиции всех мертвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых».
Единственная цитата из Маркса, которую я помнил.
Алиш посмотрел на меня и прогнал домой.
Кажется, я был уволен.
Надо было думать, где раздобыть деньги на возвращение невинности.
Почему-то захотелось купить бабайчика. Но лавочка закрыта, записка: «Ушла рожать».
Вечером я сидел на кухне и слушал, как из крана капает вода. Вода капала так, как будто у нее тоже были какие-то проблемы. Хотя какие проблемы у воды? Теки себе, и всё. Поддерживай жизнь на Земле.
Родители, как всегда, были в спальне.
За время моего отсутствия в квартире завелись два эротических журнала с мятыми страницами.
Пару дней назад я столкнулся в коридоре с отцом. В руках у него был один из этих журналов. «Я вам не мешаю?» – спросил я, глядя на журнал. На обложке поблескивала девушка с безобразно красивой грудью.
Отец посмотрел на меня. Так смотрят на ребенка, ляпнувшего что-нибудь взрослое.
«Ты понимаешь, старик, – сказал он, – мы терпели всю жизнь, всю жизнь себе отказывали…»
Вообще-то отец должен быть для меня образцом. Пятьдесят два года, выглядит сорокалетним. По утрам он делает зарядку и бодро вскрикивает под контрастным душем. Иногда я спотыкаюсь о его гантели.
А денег на невинность я попрошу именно у него. Поймаю, когда он будет идти с этой своей девушкой, и попрошу.
Отец сидит напротив меня и извиняется.
Он только что сделал зарядку и умылся. Запах одеколона присутствует как бы третьим в нашем разговоре.
«Старик, я без работы. Все мы сейчас у матери на шее».
Он курит дорогие сигареты и разглядывает меня.
«Тебе жениться пора», – говорит наконец.
«Так ты мне не можешь одолжить?»
Отец мотает головой: «Разве не видишь, какие тяжелые времена?»
Я не вижу, какие тяжелые времена. Я вообще ничего не вижу. Я только чувствую запах одеколона. Только вижу, как сигаретный дым растворяется в комнате, делая ее еще более серой.
«Всю жизнь горбатиться, – продолжает отец, – всю жизнь себе отказывать, чтобы к старости получить – что?»
И неожиданно добавляет: «А помнишь, как мы под столом целый год жили?»
Мы действительно жили целый год под столом, я и отец. Я уже не помню почему.
Жили мы в одной комнате, человек пять. Полкомнаты занимал старый стол, который кто-то постоянно требовал выбросить, а кто-то повторял: «Только через мой труп». Вначале, поженившись, под столом стали жить отец с мамой. Кажется, из протеста. Молодых из-под стола выгнали и велели им жить нормально. Но нормально жить в комнате, где еще четыре человека и каждый с неповторимым характером, было невозможно. И родители стали жить в общежитии, где с потолка по ночам на них падали тараканы. Не в силах бороться с тараканами и вечной музыкой за стеной, они зачали брата. На какое-то время это помогло. Тараканы стали падать реже; музыка – звучать тише. Потом родился брат, были еще какие-то комнаты и вторая беременность, мной. Но дважды фокус не удался: жизнь не улучшилась. Я всё время болел и царапал брата. Родители смотрели на наши бои с детским ужасом. Только отец иногда вспоминал про свой воображаемый ремень.
Волной неустроенности родителей снова зашвырнуло в маленькую комнату со столом. Там жило уже не четыре, а три человека: кто-то предусмотрительно умер до нашего вселения. Нас кисло поцеловали, маму с братом определили на койку покойного, а мне с отцом постелили под столом. Почему нас разложили именно так, не помню.
Помню громадные ножки стола. Помню, как утром отец выползал на работу, и я натягивал на себя его одеяло. Оно пахло моим мужским будущим. Моим личным мужским будущим. «Этот стол надо выбросить», – слышал я сквозь одеяло чей-то сонный голос. «Только через мой труп», – отвечал другой, зевая. «И через мой труп тоже!» – кричал я из-под стола, потому что жизнь под столом была интересна и полна приключений. Что такое «труп» я, правда, еще не знал. Думал, что это что-то вроде алкаша, который лежал возле дома, с лицом, напоминавшим мамин свекольный салат.
Особенно я любил вечер, когда комната садилась ужинать. Под столом появлялись ноги, и эти ноги жили своей уютной вечерней жизнью. У каждой пары ног был свой характер, свое отношение ко мне. Мамины ноги, например, меня не любили и дергались, когда я их гладил и щипал. В этом они полностью отличались от верхней мамы, ее ласковых рук и лица. А вот ноги бабушки (которая была нам тетей, но хотела зваться бабушкой) относились ко мне дружелюбно и даже радовались щипкам. «Массажистик мой, – слышал я сверху ее голос. – Потри мне около коленки, ой-ой, болит у бабушки коленка». Я тер ее коленку – и верхняя бабушка награждала меня довольным кряхтением. В остальное время она обо мне забывала, а когда вдруг замечала, то говорила родителям: «Вот к чему приводит половая распущенность». С этого начинался новый красочный скандал. «Тише, здесь дети!» – кричала мама. «Это не дети, – отвечала бабушка с коленками, – дети такими ненормальными не бывают!» Вечером во время ужина я снова превращался из ненормального в любимого массажиста; я почти не ел ужин, который мне спускали под стол в тарелке, и принимался играть с ногами. Особенно мне нравилось слушать, как смешно кряхтит бабушка, когда я дохожу до ее коленок.
После ужина под стол залезал отец, и мы вместе смотрели из-под висюлек скатерти телевизор.
Так бы я и жил под столом, взрослея, поступая в институт и женясь на карлике женского рода, чтобы не было тесно. У нас бы завелись дети, потом внуки, и ни один дождь нам не был бы страшен.
Но однажды в комнату пришли гости.
Пришла тетя Клава с мужем-клоуном и двумя клоунятами, которые тут же залезли под мой стол и стали заставлять меня играть в свои игры. Этих детей я быстро вытеснил. В умении маневрировать под столом мне не было равных.
Пришли еще взрослые; запомнились смешные ноги в штопаных колготках.
Но главное – пришел Яков.
Пришел Яков и оглядел комнату. «Фу, какую тесноту развели, – сказал он и топнул ногой (я видел только эту топающую ногу). – Это что за стол? Выбросить надо».
Я ждал, что сейчас все опять начнут пугать друг друга своим трупом. Но никто не начал. Чей-то голос стал тихо объяснять, что под столом живут люди.