«Пра! – позвал я. – Пра!»
Веранда пролетела мимо нас, вся в сушеных яблоках и бусах жгучего перца.
Коридор.
Дверь открылась, в глубине ветреной комнаты темнела фигура Якова.
«Павел? – смотрел он на меня. – Рустамка? Игорь?»
«Это я, Яков», – сказал я.
«Яков? И я Яков… Зачем тебя так назвали? От моего имени отщипнуть хотели, да? Всё вам, молодым, лишь бы от стариков отщипывать. Как будто мы вам хлеб какой-то. А мы – сами себе хлеб. И не идет такое имя адвокату».
«Пра, я не адвокат…»
«Да, не адвокат, а вот только что адвокат приходил, адвокат-самокат. Ты-то не самокат, а он что здесь командует, скажи? Чем он меня главнее, что он адвокат? Я Клавдии скажу: бери, Клава, этот самокат и ездь на нем хоть голая. А мне его сюда с разговорами не подсылай, слышишь?»
«Это тот человек с пластырем на губах?» – спросил я, догадываясь.
«С пластырем! – вскочил Яков. – Дом они из-под меня вытаскивают. Все эти комнаты с садом, которые я своими руками… В сумасшедший дом мне ковровую дорожку стелют! Вот зачем их пластырь. Все знают их пластырь! Яков, Гулечка, простите, не узнал, так они меня заморочили, давление, сволочи, подняли. Всю жизнь они мою описали. Чтобы меня напугать, вот что хотят. Моей жизнью меня напугать, с показаниями. Что я со своей сестрой в молодости имел уголовное это самое. И ее показание, что я и куда ей чего. Откуда, говорю, собаки, у вас показания такие, а? Может, могилку ее разрыли и микрофоны туда понатыкали? Или, говорю, она привидением нашептала чего? Так это в судах не примут, над вашими суевериями только похохочут, и всё… Я ведь тебе пересказывал это. Просто лежали, а остальное ее фантазии. И запись у тебя на пленке есть, верно? Ты же с моих живых слов записываешь, а они – наоборот, с мертвых! Угрозы мне посылают… Холодно мне!»
Я подошел к открытому окну. Занавески взлетали и лезли в лицо. Стал закрывать.
Остановился.
По саду бродил человек в черных очках. Вокруг него бегала собака в вязаной кофточке. Увидев меня, человек остановился и закурил.
Мы сидели на кухне и чистили бесконечную картошку. «На зиму», – сказал Яков, вываливая мешок. От стучащих по полу клубней поднималась пыль.
Для чего зимой нужна чищеная картошка, мы не знали.
Гуля дважды порезала пыльцы. Я смотрел, как обнаженные клубни окрашиваются в красный цвет.
Потом взял ее пальцы и погрузил в свой виноватый рот.
К крови примешивался привкус крахмала и мокрой пыли.
«Ты вампир?» – спросила Гуля, слабо пытаясь освободиться.
«Только учусь», – ответил я занятыми губами.
Гуля засмеялась и выронила из другой, не порезанной, руки картошку.
Прямо в ведро. Там уже плавали клубни и отражалась лампочка.
В конце концов мы оказались в позе «Осенние листья». Гуля была кленовым листком, а я – упавшим сверху листком чинары.
Я попытался снять с нее свитер.
«Перестань! – прошептал кленовый лист. – Операция же…»
«Извините, девушка».
«Надо было врачей попросить, чтобы тебе заодно рот зашили. Когда ты молчишь, ты…»
Лист чинары не стал дослушивать и заткнул кленовому листку рот. Своими губами. К счастью, незашитыми.
И снова вспомнил этот пластырь на губах. Пластырь, темные очки.
Когда я вышел во двор, их уже не было. Надо было, конечно, крикнуть сразу в окно. Эй вы, с собакой.
Мы шелестели губами.
Я вдруг подумал о совете Эльвиры с Чарвакской платины и поцеловал Гулю в закрытые веки. Целуя, чувствовал, как под веками шевельнулся ее зрачок.
Мы вспомнили про холодный чай. На его поверхности качалась радужная пленка.
Снова пошелестели друг об друга. Губами, носами, ушами. Закрывая глаза, я слышал тихий свист, с каким испаряется чай.
«Как же ты будешь с ним жить?» – спросил я, переставая быть чинарным листом.
«Первые два года буду закрывать глаза и представлять тебя. Потом рожу детей и привыкну».
Я представил, как Гуля рожает и привыкает.
В комнату заглянул Яков, замотанный в одеяло. «Что это у вас здесь огурцом на весь дом пахнет?»
Мы пожали плечами.
Я вспомнил, как Яков рассказывал мне анекдот про раввина, который шел по пустыне и молился об огурчике.
Моя голова лежала на коленях у Гули.
«Расскажи мне сказку», – сказал я.
«Зачем?» – спросила Гуля.
«Не знаю».
Ресница упала с левого Гулиного глаза и полетела на меня.
Почувствовал, как приземлилась на моей щеке.
«А потом, – сказал я, – я расскажу тебе про единорога».
«У тебя ресница с глаза упала».
«Не снимай. Это твоя. Только что видел».
Гуля сняла ресницу и стала разглядывать.
«На мою не похоже, – положила ресницу обратно на мою щеку. – У меня ресницы падают, только когда я плачу».
«Надо было загадать желание».
«А чего ты желаешь?»
Я мысленно пожелал, чтобы Гуля не выходила замуж.
«Хорошо, я расскажу тебе сказку. Про стеклянного человечка», – сказала Гуля.
«Почему про стеклянного?»
Жил на свете обычный человек. У него была обычная квартира, обычная жена, и даже любовница у него была совершенно обычной.
И всё продолжалось хорошо и обычно, пока этому человеку не рассказали о стеклянном человечке.
Мужчина вначале посмеялся и рассказал об этом любовнице. Любовница тоже громко смеялась, и из ее глаз от смеха текли слезы.
После этого человек решил рассказать эту историю жене. Он вообще всегда так делал. Рассказывал жене и любовнице одно и то же. Дарил одни и те же подарки и платья, как дочкам-близнецам, хотя близнецов у него ни в семье, ни в роду не было, он был обычным человеком.
Но когда он рассказал историю про стеклянного человечка жене, она даже не улыбнулась.
Это очень удивило обычного человека, потому что раньше, если что-то нравилось любовнице, то нравилось и жене, и наоборот. И это мужчина считал своим маленьким, но достижением.
После этого он стал замечать, что жене перестали нравиться те обычные подарки, которые он дарил ей (и любовнице). При этом жена по-прежнему ничего не знала о любовнице, и это было особенно обидно. Потому что если бы знала, было бы хоть что-то понятно. Ревность, конечно, гадкое свойство, но зато она многое делает понятным.
Мужчина уже собирался, как это обычно бывает, сложить вещи и уйти, как вдруг произошла другая аномалия.
Мужчина заметил, что его рука, которой он ощупывает пакеты с макаронами, стала немного просвечивать. И что через руку видны эти макароны, как будто руки и не было. Как будто макароны стали реальнее его руки. И что когда он поднес ладонь к лицу, сквозь нее увидел и другие продукты на витринах, а также лицо продавщицы. При этом сама рука продолжала существовать, шевелиться и реагировать на тепло и холод.
С этого дня у мужчины появлялось всё больше и больше просвечивающих мест. Он стал сонным и малоподвижным. Наконец он вспомнил про историю о стеклянном человечке, сопоставил факты и… Хуже всего, что саму историю он уже совершенно не помнил. Не помнили ее и две его близняшки, жена и любовница. Не помнил, кто рассказал ему эту историю.
Он не помнил ничего, потому что его голова теперь подолгу делалась прозрачной. Через голову можно было спокойно смотреть телесериалы, причем изображение было даже лучше. Этим иногда пользовалась жена, устав за день.
Сам мужчина от такого использования своей головы, конечно, страдал. Врачи советовали оборачивать голову и другие стеклянные члены в двойной газетный лист или прописывали моющие средства. «Чистота и гигиена, – говорили они, водя по стеклянной поверхности фонендоскопом, – главное, гигиена и чистота».
Наконец, выполняя какую-то сложную фигуру супружеского долга (а сложными теперь для него были все фигуры), мужчина треснул и рассыпался на кусочки.
Осторожно, чтобы не порезаться, жена выползла из кровати и стала искать совок.
Склеивала мужчину она вместе с любовницей. Они познакомились незадолго до этого несчастного случая и даже сходили поесть мороженое.
Правда, клеился мужчина у них по-разному. У жены он получался невысокого роста брюнетом с маленьким шрамом на левой щеке, а у любовницы – блондином без шрама и двух передних зубов.
Склеив в итоге что-то компромиссное, они отвезли это в местный музей. Проследили, чтобы витрина была хорошо освещена, написали в Книгу отзывов и разъехались по домам.
Через полгода их обеих, таких же стеклянных и подклеенных, привезли в тот же музей. Причем жену привезли вместе с ее новым разбитым любовником, которому она поведала историю о своем стеклянном муже.
Новые экспонаты разместили в запасниках, как авторские повторения известной фигуры обнаженного мужчины, стекло, инвентарный номер 1270; поступило из частной коллекции.
Я приоткрыл глаза.
«Слушай, Гуль… А помнишь, нам эта Эльвира говорила о каком-то стеклянном человеке. Ну, детство ворует, что ли».
«Это, наверное, другой, – сказала Гуля. – Стеклянных много, Эльвира их как-то распознает. У нее самой что-то похожее начиналось, потом ей Ленин помог».
«Ты серьезно?»
«Не знаю. Когда Петя… ну ее муж, погиб, он водолазом был, она совсем плохая стала. Всем зачем-то говорила, что Петя с ней развелся. Даже несуществующую женщину придумала, к которой он ушел. Будто бы ушел. Имя ей придумала, возраст, профессию. Макияж, прическу… Знаешь, страшно было. Я у Эльвиры оставалась ночевать, ну, когда мне родители из-за Ленина скандалы устраивали… Лежу я у Эльвиры, слышу, как она в соседней комнате с этой придуманной женщиной разговаривает. Вы, говорит, такая-то по фамилии, поигрались с ним, вот и верните. Ну и что, говорит, что вам его поцелуи нравятся, все равно ими подавитесь, он мой… Страшно было слушать. Мне кажется, Эльвира с твоим прадедом чем-то похожи».
«Чем?»
«Не знаю. Он как бездна».
Я вспомнил, как Яков спрашивал про запах огурца.
И только сейчас уловил этот колющий своей свежестью запах.
Он пробивался сквозь испарения картофеля, сквозь запах слез и лекарств, который, после возвращения невинности, шел от Гули. Сквозь пыль, которая обволакивала предметы в доме Якова. Сквозь запах листьев, перезревших плодов и мочи со двора.