Мы заночевали у Якова.
Сам не понимаю, как это произошло. Всё время собирались уйти и внезапно заснули. Наверное, устали от картошки.
До этого я рассказывал Гуле про единорога, которого в средние века выманивали на девственницу. Запах невинности щекотал ноздри зверя, он выбегал из леса и клал голову ей на колени. Тут же, на коленях, его и ловили охотники.
Гуля слушала, не перебивая.
Она спала.
Я обошел ее, спящую, чувствуя, что вижу ее так в последний раз. Что она спит при мне в последний раз. Теплая и уже не моя.
Я положил голову ей на колени.
Складки черного платья расплылись вблизи и стали горами. На горах росли черные ворсинки и шевелились от моего дыхания.
Где-то в недрах спящей зрела яйцеклетка, которая через неделю будет оплодотворена не мной. Мысль об этом наполняла сознание густеющей манной кашей.
Я закрыл глаза.
Белого единорога волокут в сетях охотники. Его ноги связаны; выпуклые глаза уже мертвы. Мясо – на шашлык, шерсть – на носки детям, рог – на сувениры. Дева поправляет складки платья и шлет охотникам поцелуй. Замирает в ожидании новой добычи. Красная улыбка на губах. Длинные уродливые пальцы. Черные холмы, колеблющиеся ворсинки. Полевые цветы и веселый ручей.
«Ты здесь? Ты здесь?» – хрипит Яков из соседней комнаты.
Проснулся от пустоты рядом с собой. Темно, провел рукой. Пустота. Вначале железная, потом матерчатая. Гуля!
Приподнялся на койке.
Уставился в мутный кружок на запястье. Без четверти двенадцать.
Поднявшись, пошел на узкую щель света из коридора.
Потянул дверь.
Гули нигде не было.
На веранде горел свет, в огромном ведре желтела чищеная картошка.
Я пнул ведро; оно опрокинулось, клубни раскатились по полу.
«Гуля!»
Вошел в комнату Якова.
На кровати возле Якова сидел мужчина в темных очках и измерял ему давление.
Яков лежал неподвижно.
«Он… умер?»
«Заснул», – сказал гость, складывая фонендоскоп.
«Кто вы такой?»
«Я – адвокат лица, владеющего домом, в котором вы сейчас находитесь. Вашей родственницы, на которую дом был переоформлен три дня назад».
«Это было сделано против его воли», – сказал я.
«Нет, он всё подписал добровольно. За что и получил задаток. Тот самый, которые вы потратили на возвращение невинности…»
Я очнулся глубоким утром. Дул, позвякивая, ветер. Тряпка, которой я был укрыт, освещалась солнцем.
Под одеялом лежала раскрытая книга.
Я вытащил ее, потер глаза и уткнулся в буквы.
«…Якобинизм имел уже имя раньше того, чем главы заговора выбрали старую церковь монахов-якобитов местом для своих собраний. Их имя происходит от имени Якова – имени, рокового для всех революций. Старые опустошители Франции, создавшие Жакерию, назывались “жаками”.
Философ, роковые слова которого предуготовили новые жакерии, назывался Жан-Жаком. В том самом доме на улице Платриэр, в котором умер Жан-Жак Руссо, была основана ложа теми заговорщиками, что со времени казни магистра ордена тамплиеров Якова Моле поклялись сокрушить государственный строй старой Европы.
Во время сентябрьских убийств какой-то таинственный старик громадного роста с длинной бородой появлялся везде, где убивали священников.
Он рубил направо и налево и был покрыт кровью с головы до ног. После казни Людовика XVI этот самый вечный жид крови и мести поднялся на эшафот, погрузил обе руки в королевскую кровь и окропил народ, восклицая: “Народ французский! Я крещу тебя во имя Якова и Свободы!”»
Ничего не понял, сполз с койки. На банках с огурцами дергались зайчики.
Кровавый старик.
«Гуля! Яков!»
Кровавый старик в венке из внутренностей.
«А еще был Яков Свердлов, – сказал я вслух. – Тоже революционер».
В соседней комнате засмеялись.
Я зашаркал в сторону смеха.
На веранде сидела тетя Клава и пилила тупым ножом картошку.
Смех оказался плачем. На ее мокром лице темнела смесь туши, помады и пудры.
«Уже увезли, – сказала она. – Такие деньги им сунула, вслух произнести боюсь».
Куда увезли? Какие деньги?
«Большие деньги, Яшычка, большие. Лучше бы он умер, чем вот так заснул. И сон, между прочим, – твоих рук дело. Ты тут вчера ночевал в обнимку не буду говорить с кем, соседи сказали. И о том, что ты старику ее в постель засовывал, чтобы он на вас домик переписал, а он – фигу, он уже на меня записал, как на более близкую. Хотя я с ним никуда не ложилась. И вообще в целой жизни у меня один всего был, заслуженный артист, ты знаешь. А ты еще когда под столом ошивался и нам юбочки будто случайно поднимал, я еще тогда поняла, далеко мальчик пойдет. А только я дальше тебя пошла адвоката наняла и с ним советуюсь. Так что бери ножик и помогай мне картошку резать, сама не справлюсь. Старику всё равно не поможешь, так хоть картошку пожарим. А он, знаешь, еще и разговаривает во сне, слушать смешно, что он там такое рассказывает. Он там долго не проспит, с нашей-то медициной. Вот, кстати, ножичек, держи».
И протянула мне большой ржавый нож.
К Якову меня отвозил Адвокат.
У него была странная машина, «жигуль».
«Для слепых», – объяснил он мне.
Внутренности салона были разрисованы глазами. Расспрашивать о том, как эти глаза помогают ему водить машину, было неудобно.
Я только спросил, как его зовут.
«Я же не прошу вас раздеться», – раздраженно ответил он.
«Извините, а что оно у вас, смешное?»
«Имя-то? Смотря для чего».
«Я сегодня утром читал книгу, – перебил я Адвоката. – Там было о моем имени. Что Яков – это имя всех революций».
«Правильно, так и есть. Это и в Библии написано, что Яков с Богом боролся, в Пенуэле. За то ему Бог имя поменял. С Якова – на Израиль. Потому что Яков – это борец; с братом боролся, и с тестем боролся, с Богом… Революционное имя».
«Получается, что Ленина, по-вашему, тоже должны были Яковом звать», – сказал я, вспомнив Гулю.
Глаза на обшивке смотрели на меня; вздрагивали на ухабах зрачки.
«Ленин? – Адвокат свернул в переулок. – Ленин был Ульяновым. То есть Юлиановым. Юлиан Отступник, слышали, христианином был, а потом против них гонения начал? То-то. Но и Яковом он всё-таки был, этот Ульянов, хотя и неявно».
«Неявно?»
«Неявно. Как звали сына Якова, которого тот более всего любил и которому передал благословение? Иосиф. Яков, потом – Иосиф. А кто дело Ленина принял-продолжил? Иосиф…»
«…Сталин?»
«Так что был, был Ленин Яковом…»
Машина притормозила. Глаза на обшивке закрылись.
…И написал Ленин письмо соратникам своим и сказал: соберитесь, и я возвещу вам, что будет с вами в грядущие дни. Сойдитесь и послушайте, сыны Иакова.
Троцкий, ты – крепость моя и начаток силы моей, верх могущества и самый способный человек в настоящем ЦК; но ты, чрезмерно хватающий самоуверенностью, бушевал, как вода, – не будешь преимуществовать.
Зиновьев и Каменев – братья, орудия жестокости – мечи их; в совет их да не внидет душа моя, и к собранию их да не приобщится слава моя; проклят гнев их, ибо жесток, и ярость их, ибо свирепа.
Бухарин, любимец всей партии, будет змеем на дороге, аспидом на пути, уязвляющим ногу коня, так что всадник его упадет назад, ибо никогда не учился и никогда не понимал вполне диалектики.
Пятаков при береге морском будет жить и у пристани корабельной; однако слишком увлекаться будет администраторством, чтобы на него можно было положиться в серьезном политическом вопросе.
Иосиф – отрасль плодоносного дерева над источником; ветви его простираются над стеною; огорчали его, и стреляли и враждовали на него стрельцы, но тверд остался лук его, и крепки мышцы рук его. Ибо он, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть; и да будет она на голове Иосифа и на темени избранного между братьями своими.
И окончил Ленин завещание сыновьям своим, и положил ноги свои на постель, и скончался, и приложился к народу своему.
Место это было где-то за Октепе. Зеленые ворота в незабудках ржавчины.
Из ворот выбежал мужчина и стал кричать: «Выпишите ее! Она не спит, она притворяется! Готовить плов не хочет, уборку делать не хочет, детей сколько надо рожать не хочет. Она всегда притворяется!»
Адвокат сжал мою руку. Я повел его, не зная, куда идти. «Направо», – говорил Адвокат. Я сворачивал направо.
«ЛЕТАРГАРИЙ № 1», – прочел я на вывеске у входа.
Мы вошли в пристройку с мраморным полом и голубыми стенами. В слое краски были видны жесткие волоски от кисти.
Я остановился.
«Надо подождать сестру», – сказал Адвокат.
Я читал стенды. На одном был тоскливой гуашью нарисован человек с закрытыми глазами. «Летаргия».
«При легкой степени летаргии глаза закрыты, больной неподвижен, мышцы расслаблены. Жевательные и глотательные движения, а также реакция зрачков на свет сохраняются. Возможно закатывание глазных яблок. Может сохраняться элементарный контакт больного с окружающими его лицами.
При тяжелой летаргии наблюдаются выраженная мышечная гипотония, арефлексия, реакция зрачков на свет отсутствует; кожа холодная и бледная; дыхание и пульс определяются с трудом. Сильные болевые раздражители не вызывают реакции. Больные не едят и не пьют; отмечается значительное понижение обмена веществ. Летаргия возникает в виде приступов с внезапным началом и окончанием. Продолжаются они в течение нескольких часов, дней или месяцев.
В последнее время участились случаи тяжелой летаргии. С целью профилактики рекомендуется…»
Дочитать я не успел: передо мной стояла белая медсестра и говорила сквозь меня с Адвокатом. «Палец», – повторяла она. Потом принесла два противогаза. На противогазах было выведено шариковой ручкой: «Вшей нет».
«Это чтобы не заразиться, главврач приказ издал, – говорила медсестра, пока я натягивал на лицо тесную и душную темноту противогаза. – Можем, конечно, прививку, но это за оплату. А то у нас персонал привитый, лекарство немецкое…»