Наконец я, распахнув глаза, уперся взглядом в больничный потолок.
По потолку ползла световая отрыжка выезжавшей машины.
Который час?
Я сел на раскладушке и посмотрел на Якова.
«Пра, – сказал я и потер глаза, – может, тебе что-то надо?»
Он молчал.
Я покрутил головой, разминая шею.
«Может, ты хочешь пить?»
Тишина.
«Я тебе сейчас принесу попить».
В действительности пить хотел я. Но надо было чем-то заполнить тишину, от которой закладывало уши.
В этой тишине существовали звуки. Прорастали в ней, как склизкие луковицы. Дышали матрасы, слезились краны. Захлебывался ночным монологом унитаз. Двигались по коридору тапки, наполненные мозолями, ногтями и дырками в носках.
Стали постепенно просачиваться и голоса. Кто-то говорил сквозь одеяло, упираясь языком в мокрые ворсинки. Начинал течь женский смех. Смех этот тоже был придушен, утеплен стекловатой, но всё-таки вытекал и вытекал маленькими отрыжками.
Я толкнул дверь и вышел в коридор.
В палате пахло кислым молоком.
Лежали двое мужчин и одна женщина с длинными, свисающими с койки волосами. Перед волосами сидела на корточках знакомая тихая медсестра и заплетала их в косички.
Лицо спящей женщины было тоже знакомым. На правой руке у нее не было двух пальцев, среднего и указательного.
«Почему они у вас вместе?» – сказал я.
«Нима?»
«Почему вместе они у вас, почему мужчины и женщины вместе?»
«А какая разница… Спящий человек одинаковый пол имеет. Ему разница нет».
Я сел на край койки и вспомнил.
«Я знаю ее. Я ее один раз в метро видел. Она с парнем иностранный язык учила».
Пальцы с желтоватыми ногтями быстро заплетали косы.
«Нима? Да, язык учила. Ночью учила этот язык, во сне через магнитофон. Замуж за этот язык хотела и уехать в него насовсем. Потом один раз не проснулась, такой случай был. Сюда на “скорой помощи” приехала, во сне язык повторяет. Потом мужчина-учитель, который языку учил, сюда пришел, говорит, должен целовать. Мы говорим: наука не справляется, вы лучше что-нибудь другое поцелуйте. Не пустили. Нима? Не пустили, говорю…»
Я вспомнил станцию метро и вывески, качающиеся на подземном сквозняке.
«Я попью?»
Я подошел к тумбочке, на которой стояла бутылка.
Около бутылки лежала кучка пестрых пакетиков.
Они были надорваны. Неряшливо и торопливо.
«Откуда здесь презервативы?»
«Нима? Что, опять их оставили? Ой, бесстыдники, сколько их ругала, сколько ругала, сколько главврачу пожаловаться обещала! Вы же, говорю, будущие врачи, вы и заразиться можете, и случай беременности был. Молодые совсем, в голове пыль. Раньше разве так было? Раньше если практиканту кто из больных нравился, он ухаживать за ним начинал, белье чаще менял, капельницу ставил. Даже свадьбы были, скажу. И семьи крепкие у них были. А теперь им семья не надо. Просто придут, дело сделают и еще мусор оставят».
Я разглядывал пакетики.
Рука потянулась к бутылке с водой. Отвинтила крышку, взяла бутылку за теплую пластмассовую кожу и поднесла к губам.
Я чувствовал, как открывается мой рот, как губы соприкасаются с горлышком.
«Ну всё, – сказала сестра, заплетя последнюю косичку. – Теперь тебе, доченька, хорошо будет. Голове легко будет».
Достала из кармана ножницы, поплевала на них. Стала быстро отрезать косы.
Косы с шелестом падали на линолеум.
Сестра собрала их и завернула в газету.
«Завтра волос продам, внукам конфет куплю».
Положила газету в сумку.
Концы кос торчали из сумки как укроп.
И, повернувшись к обстриженной, поклонилась: «Спасибо тебе, доченька. Ты ведь мне как дочка… Я ей колыбельную иногда пою. Кугирчогим, кугирчок…»
Сестра напевала и бодала тощим бедром койку. Спящая тряслась, правая рука ее свесилась и коснулась линолеума, где еще недавно валялись обрезанные косы.
«Кугирчогим айлаё… Овунчогим айлаё!»
Я чувствовал, как мои ноги наливаются стеклянной тяжестью. Как постепенно обрастает изнутри сном мое тело.
Дверь палаты приоткрылась.
«Вы с ума сошли! Главврач ночной обход делает, а у вас тут песни и посторонние без противогаза!»
«Ой-ой-ой-ой-ой, – зашептала медсестра, – ой, сейчас ругать будут! Беги в туалет прячься, что стоишь, главврач будет, главврач…»
Коридор уже шуршал шагами; поскрипывало. Толпа подошла к двери.
Дверь открылась.
В коридоре стояла каталка.
Около нее стояли два врача с марлевыми повязками на глазах.
На каталке лежал человек в белом халате. Судя по строгому выражению спящего лица, это был главврач.
Каталка с главврачом осталась позади. Я летел по коридору, поднимая и опуская тяжелые стеклянные ноги.
«Просыпайтесь, люди! Подъем! Подъем!»
Я залетал в палаты, сдергивал сырые одеяла, тормошил прилипшие к простыням тела. Закрытые глаза смотрели на меня с ужасом.
«Вставайте!»
Последнее, что я помнил, до того как сон сожрал меня…
Мужская фигура, та самая, что лежала в одной палате с Пра. Она стояла в коридоре и блестела открытыми глазами.
«Два часа ночи, – сказала фигура. – Не стыдно так кричать, а?»
Сказав это, фигура ушла в палату. Сквозь приоткрытую дверь я видел, как она ложится, опускает на лицо тюбетейку и замирает.
Мои стеклянные ступни перестали удерживаться в воздухе. Они упали на ковровую дорожку и разбились. Я полетел лицом в осколки моих ног.
«Что-то разбилось?»
Гуля, в жутком свадебном платье, смотрела на жениха.
Они ехали в машине.
«Что?» – спросил жених.
«Звук был такой, как будто разбилось».
За стеклом приближались и уносились низкие деревья. Над ними неподвижно висели горы. Свадебный кортеж двигался к Чарваку. По плану первую брачную ночь молодожены должны провести в «Пирамидах», наслаждаясь видом на водохранилище.
Гуля слегка опустила стекло. Холодная струя заиграла цветами в венке.
«Жопу простудишь», – сказал жених.
«Ты раньше не был таким грубым», – ответила Гуля, всё так же глядя в стекло.
«Я не грубый, киска, я заботливый, запомни», – улыбнулся жених и подмигнул девушке, сидевшей слева от него. Девушка сделала гримасу и покачала красиво завитой головой. Она была свидетельницей со стороны невесты.
Свидетель со стороны жениха исследовал зубочисткой рот. Компания успела закусить по дороге шашлыком.
Жених широко зевнул. У него были ровные зубы, красивый язык и рельефное влажное нёбо. «Музыку сделай», – сказал он свидетелю.
На капоте болталась белая кукла с раздвинутыми ногами. Когда ехали по городу, она сидела смирно, но за городом что-то ослабло, и куклу мотало, как пьяную женщину.
Загремела музыка. Гуля еще сильней прижалась к стеклу.
Дорога пошла наверх.
«Прошлой зимой на серпантине две машины сорвались!» – крикнул свидетель, повернувшись. Из-за музыки это всё равно никто не расслышал.
В лобовом стекле появилось тело плотины.
«Здесь остановите!» – крикнула Гуля.
Свернув с дороги, машина остановилась. Водитель убавил музыку.
«Сколько тебе нужно, киска?» – спросил жених.
«Я уже говорила сколько», – сказала Гуля и стала выходить из машины. Свадебное платье, широкое, как наполненная пеной ванна, с трудом вываливалось наружу.
Наконец Гуля вышла и пошла вдоль дороги. Мимо пролетали машины.
«Сейчас всё платье ей заделают», – сказала свидетельница.
«А куда она пошла?» – спросил шофер.
«Ей попрощаться надо», – нахмурился жених. Хмурость ему тоже шла.
«С кем прощаться?» – спросил свидетель со стороны жениха, водя зубочисткой по лобовому стеклу. Кружочек, кружочек. Ножки.
«С детством», – ответил жених.
«Взвейтесь, кострами, синие ночи!» – запела свидетельница. Заметив взгляд жениха, замолчала. Улыбнулась.
Снова застучала музыка. Жених посмотрел на часы и, откинувшись, закрыл глаза.
Гуля остановилась и тоже посмотрела на часы.
Свадебное платье шевелилось и шумело от ветра. Теперь оно было похоже на огромный торт, с тысячей розочек. Или на парашют, не способный спасти, но способный доставить падающему последнее эстетическое удовольствие. Поблескивали жемчуг, бисер, стеклярус, осколки чего-то и бутылочки со слезами уважаемых невест прошлого. Чуть ниже болтались лоскутки из тех самых простыней, на которых кричали в свою первую брачную ночь три прабабки и две бабки. Лоскутки были обшиты по кайме жемчугом, к одному лоскутку была приколота медаль «Мать-героиня», которая до этого успела принести счастье на двадцати свадебных платьях. У самой прабабки было десять сыновей; все занимали хорошие должности.
Стрелка часов показывала без десяти двенадцать.
С горы, кашляя дымом, съезжал мотоцикл. Остановился недалеко от Гули. С него спрыгнула Эльвира.
«Ой, красавица какая, сахар-мед! – закричала она, подбежав. – Обнять тебя хочу».
«И я тебя хочу обнять», – сказала Гуля.
«Давай, подруга, обнимемся. Только платье твое помять-попачкать боюсь. Я-то – рабочая».
Гуля сама обняла Эльвиру.
«Молодец, Гулька, что решение приняла. Ладно, по пути скажу всё, что наболело, поехали».
Эльвира вцепилась в руль; Гуля пристроилась сзади, обхватив подругу за пояс.
Мотор закряхтел и снова запнулся.
«Не могу тебя так везти, – сказала Эльвира. – Платье твое запачкаю. Ты перед ним в чистом платье должна быть. Иначе белая дыра тебя не примет. Давай я тебя на руках отнесу».
«Не надо. Там отмоюсь».
«А то – давай, – Эльвира снова завела мотор. – Я сильная, булыжники таскаю. Ладно, подол задери, чтоб не цепляло».
Мотоцикл рванул вперед.
«У наших я тоже узнавала, – кричала вдова. – Они говорят, буржуи такое часто делают, чтобы наших отбить. Подсылают им своих людей, оформляют через загс, а потом развращают материальным благополучием…»
Мотоцикл подпрыгивал, рыгал дымом и летел рывками наверх, к месту, где из горы торчал бетонный куб.
Они стояли перед кубом, на котором раньше была голова, а теперь – дыра. Стены были расписаны именами и символами.