Эльвира достала ведро с красной краской. В ведре качалась кисть.
«Не запачкайся, подруга», – сказала Эльвира.
Гуля взяла кисть. Краска ложилась неровно, оставляя серые зерна стены.
Эльвира стояла спиной. Смотреть на возникающее имя ей не полагалось.
«…ов», – дописала Гуля и положила кисть в открытую ладонь Эльвиры.
«Написала имя? – спросила Эльвира, не поворачиваясь. – Ну, теперь дороги назад нет. Идем, дева».
Гуля посмотрела вниз, пытаясь разглядеть свадебную машину.
Дул ветер, качались в воздухе стрекозы.
Имя «Яков» горело на солнце, отражаясь в выпуклых глазах насекомых.
Они стояли над обрывом.
Под ними, поблескивая, темнело озеро.
«… …», – читала ровным голосом Эльвира речь Ленина к молодежи.
Гуля стояла у самого обрыва.
«… …, – продолжала Эльвира, борясь с ветром, который пытался листать книгу по своему произволу. – … …».
Гулины губы повторяли: «… …».
Наконец Эльвира прочитала: «Аплодисменты, все встают», – и посмотрела на Гулю.
Та всё так же стояла спиной.
Ветер то рвал фату, то снова бросал ее Гуле в лицо. Шумело свадебное платье.
«Дева, – сказал голос Эльвиры. – О ком думаешь, дева?»
Гуля смотрела в озеро.
«О Яшке своем думаешь?» – продолжал голос за спиной.
Гуля кивнула.
«Или о женихе своем думаешь?»
Гуля снова кивнула.
«Или о старике этом думаешь? Да что ты киваешь всё, кивальщица?! Ты о нем должна думать, о нем! Думаешь о нем?»
Озеро росло под ней, расплывались горы, вытягивалось небо.
Эльвира обернулась. Зашумели кусты.
В кустах запутался и бил тонкими ногами барашек.
«Пошел, пошел отсюда!» – замахала Эльвира.
Вытянула его из куста, поставила, как ребенка, на землю. Барашек заковылял прочь.
«Я не могу», – сказала Гуля.
«Что? – переспросила Эльвира, снимая с себя налипшие колючки. – Не можешь? Ну… ладушки. В другой раз. В другой раз. В воскресный день с сестрой моей мы вышли со двора…»
«Я не могу!» – закричала Гуля.
Ветер приподнял ее над землей и, задержав на секунду, для того чтобы Гуля успела увидеть протянутые к ней руки Эльвиры, понес вниз.
В воскресный день с сестрой моей мы вышли со двора.
Фата развернулась, швырнула сама себя вверх, размокла в яростном, кусками, солнце, посыпались снизу вверх жемчужины, пузырем всплыло в воздухе платье…
«Я поведу тебя в музей», – сказала мне сестра.
…одним краем прижатое ветром к левой, свободно парящей ноге, другим, разорванным, взлетая почти к груди, к бушующим оборкам, где раскрылись пальцы, ловя убегающий воздух, где негодующе шумели лоскутки от простыней святых бабок и… Вот через площадь мы идем и входим, наконец. В большой красивый красный дом, похожий на дворец. …прабабок, честным ором расстававшихся со своей невинностью, где во встречном потоке снизу вверх летели красноватые горы в пятнах кустарника и только озеро никуда не летело и ждало…
Из зала в зал переходя, здесь движется народ.
Вся жизнь великого вождя передо мной встает…
Машина с белой куклой стояла в тени боярышника.
Жених открыл глаза.
«Дай сумку», – сказал он свидетельнице, рассматривавшей свои ногти.
Свидетельница нащупала сумку и протянула жениху.
Пальцы жениха нырнули в темноту, набитую деньгами на мелкие расходы, визитными карточками.
Нашли.
«На, поставь». Жених вытащил кассету и протянул свидетелю.
«Это что?»
«Гулька просила сейчас поставить».
«Ой, – зашевелилась свидетельница, – давайте не надо, потом, а? Задолбали эти ее пионерские песни. Мне уже ночью пионеры снятся. Давайте потом!»
«Ладно, – кивнул жених, – поставь музыку… Только, как Гулька возвращается, поменяете сразу, чтобы она не…»
Кассета с Гулиным голосом так и осталась лежать на выгорающей траве.
В суматохе о ней забыли.
Потом, недели через три, жених вспомнил о кассете.
Жених лежал, похудевший, с песком небритости на щеках. Рядом, в скользкой нейлоновой ночнушке, лежала свидетельница.
Она тоже слегка похудела, превратившись из свидетельницы на свадьбе в свидетельницу в идиотском уголовном деле. Кроме нее, в деле была еще одна женщина, которая называла себя «товарищ Эльвира». Товарища признали невменяемой и отпустили прямо из зала суда. Какие-то люди в карнавальной пролетарской одежде встретили ее на улице аплодисментами и ведром красных гвоздик.
Бывший жених потрогал любовницу: «Спишь?»
«Разве я могу заснуть?» – сказала она, целуя его куда-то в темноту.
«Я что вспомнил, киска… Гулька кассету просила тогда поставить».
«Ну просила».
«Потом ее, блин, потерял… Тупо получилось».
«Да, тупо».
«Может, поищем? Ну кассета такая… Можно поискать на всякий случай».
«Я хочу спать!»
Она вообще-то любила Гулю.
Еще через месяц кассету нашли дети, ехавшие в летний лагерь и выпущенные из автобуса для «мальчики – направо, девочки – налево». Вставили потом в мафон, но там вместо музыки какая-то женщина всё время что-то объясняла и плакала. Кассету использовали на лагерном празднике «Костер знакомств». Размотали пленку, бросили в костер. Горящая пленка летела в небо, получился классный салют.
Дождь был недолгим – как будто сверху отжали белье и успокоились. Ветер распахнул окно и забрызгал комнату светом.
На большом матрасе лежал мужчина. На нем был больничный спортивный костюм и теплые носки.
Борода отливала рыжим. На полу валялось одеяло.
«Где книга?» – сказал мужчина и открыл глаза.
Цветовые пятна хлынули в его зрачки, расталкивая друг друга и превращаясь в потолок, окно и занавески. В полку, спинку железной кровати с кругляками. В матрас и спортивные штаны, протертые на коленях.
Мужчина медленно поднялся и, привыкая к пространству, пошел к двери.
В соседней комнате за столом сидел старик.
«А, проснулся! Проснулся, внучок-говнючок? А я знаю, как тебя зовут, видишь. Ты – Яков, вот так. Другие имена тебе не подходят, я давно это заметил. А меня ты как звать помнишь?»
Мужчина на пороге медленно потрогал бороду.
«Откуда у меня борода?»
Старик вдруг тоже уставился на бороду и засмеялся.
«…А тетка твоя Клавдия, ну, принцесса цирка, всё пасть свою на дом разевала. Да, она самая. Раззвонила всем, умер, говорит, наш кавказский долгожитель, милости просим на похороны. А я это лежу и всё слышу, только шелохнуться не могу, понимаешь? А она там соловушкой трещит, приходите, последний путь и всякую такую белиберду. Потому что дом уже в своем кармане чувствует. Так ей того мало, стала родне пыль пускать, позвала священников с трех, понимаешь, разных вер. И христианского, и мусульманского, и иудейского разом. Это же вообще… А она плачет и говорит, раз покойник за свою долгую трудовую жизнь в трех верах побывал, пусть, говорит, они его в последний путь каждый своим макаром и проводят. Ну для чего же ей это было, глупой, а?»
Мужчина кивнул. Он уже успел умыться подгнившей водой из умывальника и отстричь бороду, засыпав волосами всё под зеркалом.
«Ну эти, церковники, тоже обиделись. У них же и костюмы разные, и всё. А циркачка давай им: ну раз так получилось, быстренько отслужите, автобус ждет. И тут я уже не выдержал, голову им поднял. Что, говорю, тут, а? Что, говорю, водой расплескались?»
«Водой?»
«Да, водой… Показалось, что-то рядом в воду упало. Может, цветы какие упали, цветов много было, Клавдия уж расстаралась, ей, понимаешь, красоты еще сверх всего хотелось. Вот и дохотелось. Такая дурость началась, одни от меня пятятся, другие, наоборот, тискают меня, как подушку. А я сам еле на ногах стою. Вот тут Клавдия вся и проявилась. Как заревет. Как паровоз! Я, говорит, тут, да я вас, да откуда ж такие неподыхающие люди берутся… Гудит и руками вокруг себя работает. Вот посади ее на рельсу, пинка дай – точно, паровозом покатит. Так и тронулась умом. Детей своих по подругам распихала, сама теперь у меня на крылечке зернышки клюет».
«Кто?»
«Да Клавдия, о ком я тебе рассказываю? Накричала, что смерти теперь моей будет официально ждать, вот сидит и ждет. Я ее не гоню, пусть, на здоровье. Поди хлеба ей снеси, она из моих рук есть отворачивается».
Он вышел во двор. Двор за время болезни весь наполнился жарой, покрылся листьями, виноградными усами и птицами.
На приступке сидела женщина и смотрела в пыльные дали.
«Тетя Клава…»
«А, – обернулась женщина, – проснулся, странник?»
И запахнулась в халат, будто ей было холодно.
«Я хлеба принес, тетя Клав. Вот».
«Положи на стол, нечего мне им тыкать. Я, между прочим, тут не задаром, я работаю. Детей отгоняю, чтоб по деревьям не гуляли».
«Тетя Клава…»
«Ну что тебе?»
«Домой бы зашли».
«Сам туда заходи. Сказала, что буду на этой приступочке смерти его ждать, так и сделаю. Пока он точно не помрет и это через лабораторию не подтвердят».
Взяв со стола лепешку, стала быстро ее кусать.
«Тетя Клава, вы что, действительно ждете его смерти?»
«Я, Яшычка, всё по закону делаю. Я закон своим сидением не нарушаю».
«Нехорошо…»
«Что нехорошо?»
«Ну трех этих пригласили, служителей».
«Вот заладили! Да не звала я их. По книжке телефонной всех обзванивала, может, номером ошиблась. А когда появились со своими этими, я, конечно, – не выставлять же их за порог, пусть быстренько помолятся, раз пришли… А уж как я, Яша, старалась! Каких цветов купила, хоть бы кто мне за всю жизнь один такой букетик. Да я бы… я бы не то что за такие цветы – за одну от них оберточку… А могилку я ему на каком элитном кладбище достала, самое экологически чистое место нашла… Деревья! Птицы! Что еще человеку нужно?! Лежи себе и вечным сном, как положено. Так нет же! Хорошо еще утопленницу какую-то привезли, хоронить негде, к свадьбе готовились, а получилось шиворот-навыворот… Так я им уступила эту могилу, готовую, облизанную, букетов им науступала, они мне еще благодарны были… Так что иди, Яшычка, буду я здесь сидеть, как сволочь, смерти его дожидаться».