Сняла мизинцем слезы, стряхнула, снова посмотрела вдаль.
Зазвонил мобильный. Достала, приложила к уху.
«Да. Нет. Нет, Славочка, нет, мой сладкий. Нет, еще не умер. Да, сижу жду. Не надо, Славонька. Не надо про родного прадедушку такие слова. Какой еще киллер? Ты совсем головой стукнулся, он тебе родной прадед, несмотря ни на что. Да. Вот сколько надо, столько и буду сидеть. Хоть до посинения буду, не твое дело. Что – по химии? Почему по химии? Какое еще родительское собрание – недавно ж только было? Вот и попроси тетю Веру на это родительское, а мама, скажи, ра-бо-тает. Да, у прадедушки твоего работает, на тяжелой работе. И сколько надо, столько буду. Ну, давай-давай, предавай мать. Все меня и так предали. И адвокат меня предал, и…»
Мужчина вернулся в дом. Потер виски.
«Я чего-то не помню. Я что-то забыл».
Поднял ладонь. На ней не хватало среднего пальца.
Сквозь отсутствующий палец был виден кусочек окна с садом. Сад качался, расслаиваясь на большие зеленые пятна. Вот в проеме между пальцами показалось лицо тети Клавы с мобильником. Пошевелив губами, тетя Клава скрылась за указательным пальцем.
«…А книгу, которую ты о моей жизни хотел писать, помнишь? – спрашивал старик, разливая чай. – Что ж ты тогда помнишь?»
Мужчина молча смотрел в чашку. Вращаясь, оседали чаинки.
Потом посмотрел на картину на стене.
Мальчик, конь. Круглая зеленая вода.
«Сон свой помню», – сказал вдруг.
«Молодец. Моя мать говорила: иди воде сон расскажи. Вода его от тебя унесет, и будешь как свеженький. А лучше Адвокату расскажи. – Сделав ладони рупором. – Эй, Пушкин! Айда с нами чай пить!»
Дверь открылась, вошел человечек в темных очках.
«Эх ты, Яшка, руки дырявые, – говорил старик, глядя на облитого чаем правнука. – Разучился чашку держать, а? Вон тряпка, возьми протрись…»
«Да нет, просто чувство такое, что уже видел всё это…»
«У вас, молодых, всегда чувства. Чашек на ваши чувства не напасешься. Хорошо еще, целая осталась!»
Адвокат уже успел сесть, поднести к правому глазу чашку с чаем, словно проверяя, хорошо ли она наполнена.
«Значит, вы это уже видели? – спросил, ставя чашку на стол. – Интересно. Это для меня интересно. Я ведь сейчас как раз об этом пишу повесть. И эта повесть о вас».
«Обо мне? – переспросил Яков-младший и снова начал вытирать мокрым полотенцем сухие руки. – Спасибо, но я…»
«Вы не волнуйтесь, – перебил Адвокат. – Это будет совершенно безболезненная повесть. К тому же она уже написана».
«Где?»
«Вот здесь», – Адвокат похлопал себя по желтому лбу.
«В шашечки, может, сыграем?» – предложил старик, которому этот разговор за мокрой скатертью стал надоедать.
«А на бумаге? Как насчет повести на бумаге, чтобы прочли?» – спрашивал правнук, морщась и вспоминая какую-то машину с глазами внутри.
«А на бумаге ее запишете вы, – сказал Адвокат. – Я писать не могу, дефект зрения. Те глаза, которые я выловил со дна Чарвака, мне, увы, подошли не полностью. Вижу я в них еще туда-сюда, а вот писать никак. Запишете вы. По мере вспоминания».
«Ну одну партию, – стучал по столу старик. – На победителя…»
«Вы знаете смысл этой картины? – Адвокат подвел правнука к стене. – Вы знаете ее смысл?»
Мальчик на красном коне.
Правнук помотал головой.
«Зря. Почти у всех картин есть смысл. Картины без смысла – это самое страшное. Их, насколько знаю, вешают в аду. А эта картина… Знаете, почти в одни годы с ней была написана другая, и другим художником. Но с тем же смыслом. Девушка на большом быке, на спине у него, и этот бык так же вот на нее смотрит. Так же глазом косит. “Похищение Европы”, художник Серов».
Правнук кивнул.
«А вот эта картина, “Купание красного коня”, только какое здесь купание? Это похищение, видите, конек как на отрока смотрит? Да… Похищение России, 1912 год. Потому что Россия – это не вот эта баба, не бронзовая самка, как на ваших монументах… Вот она, Россия, – мальчик, подросток, скользящий по мокрой конской спине. Куда его унесет красный конь? Может, к синим ветрам Атлантики. Может, в Сибирь. А может, и сюда, в самую Среднюю в мире Азию. Мальчик лениво соскальзывает с коня и падает в горячий песок. Погружает в песок пальцы… Вы вспоминаете, Яков? Мальчик смеется, и от его смеха в песке выдувается ямка, а упавшая на песок слюна тут же обрастает тысячей песчинок… Яков…»
Лицо правнука его уже не выражало ничего, кроме родовых мук вспоминания. Прадед, обидевшись за несыгранную партию, забился в угол с гармонью. «Ты скажи мне, гармоника, – осторожно напевал он, боясь выронить челюсть, – где подруга моя… Где моя сероглазынька, где гуляет она-а-а…»
Пра вскоре умер.
Не от старости и не от холода, на который всё больше жаловался. В молоке, которое он пил, оказались зерна граната. Попали не в то горло. Всё. Пока я метался над ним, тетя Клава радостно вызвала «скорую». На похоронах подходила ко всем в короткой юбке: «Ну поздравьте же меня, что ли». Некоторые поздравляли.
Теперь она живет одна в огромном прадедовском доме. Дети к ней не приезжают, а она их, кажется, не сильно и зовет. Чтобы соседская детвора не обирала деревья, она вырубила всё, потом еще и пни подожгла. Я пришел туда, когда она ходила среди дымящихся пней и кашляла. «Яшычка! – обрадовалась мне. – Я построю здесь фитнес-клуб. Современный фитнес-клуб, Яшычка…»
Никаким фитнес-клубом там до сих пор не пахнет. Только пеплом. Соседские дети смотрят на нее из-за забора и пугают ею друг друга.
Незадолго до смерти Яков часа два сидел с Адвокатом. Или не знаю с кем. Вот кого стоило бы разговорить. Но после того он исчез.
Эльвиру тоже найти не удалось. Говорят, она в России. Недавно по ящику показывали какую-то коммунистическую тусовку, камера долго кушала Эльвирино лицо. На Чарвакской плотине, где я побывал, она уже обросла легендами. Рассказывают, как она два раза спасала Ташкент от наводнения.
С Гулиными родителями я встречаться не стал; повидался с ее несостоявшимся мужем. Мирно проговорили целый вечер и расстались с желанием никогда больше не встречаться. Рядом с ним сидела его новая жена и бросала на меня влажные взгляды. С ней я встретился еще один раз. Попили кофе в «Демире», поносились по ночному городу. Через пару дней я потерял ее телефон и почувствовал облегчение.
Что касается Летаргария, то такого места в Ташкенте не оказалось. Ни за Октепе, нигде. Хотя во время поисков я нашел несколько очень похожих больниц, с теми же запахами и лицами. В одной даже потребовали оплатить какой-то сон со свадьбой и службой в налоговых органах.
Закругляюсь. Повесть дописана, память моя опять пуста, и даже Гуля, о которой я думал всё время, пока писал, теперь отдалилась. Хотя не знаю. До сих пор, когда слышу в городе имя Гуля, вздрагиваю и вспоминаю, как мы идем по высохшему дну Чарвака.
И остался Иаков один. И боролся Некто с ним до появления зари; и, увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его и повредил состав бедра у Иакова, когда он боролся с Ним. И сказал: отпусти Меня, ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня. И сказал: как имя твое? Он сказал: Иаков.
…И нарек Иаков имя месту тому: Пенуэль; ибо, говорил он, я видел Бога лицом к лицу, и сохранилась душа моя.
Ты здесь? Ты здесь?..
Год Барана
Несколько лет назад из Бухары ехала «нексия». Лето, вечер, дорога идет через пустыню, жара неохотно спадает. В машине шофер и четыре клиента, которых он подобрал в Бухаре и теперь везет в Ургенч со средней скоростью 110 км/ч, кроме тех случаев, когда нужно объезжать барханы, наплывшие на асфальт. Тогда он сбавляет скорость до 80 и цокает языком.
Рядом с шофером сидит начальник. Внешность такая, начальника. За внешность и посадили вперед, или сам сел, никто уже не помнит, жарко. Москвич, почему-то подумали про него в машине, непонятно почему. Пока солнце висело над горизонтом, Москвич щурился и отворачивался от окна. Из окна свистит ветер, вначале горячий, потом, когда солнце упало в пески, теплый, прохладнее, вначале хорошо, потом даже холодно. Москвич высовывал руку, ветер играл с его ладонью, толкая назад, точно пытаясь отделить от тела. Москвич согнулся к наружному зеркальцу и высунул язык.
Сзади, склеившись бедрами, сидят еще трое. Две женщины и мужчина.
Одна женщина спит, другая глядит в окно. Внимательно глядит. Обручальное кольцо на пальце – просто перстень, повернутый камешком внутрь. Некоторые так делают, когда не хотят, чтобы к ним приставали.
Что это не кольцо, успевает заметить сосед рядом, по внешности казах или кореец. Он всё замечает. И высунутый язык впереди в зеркальце, и перевернутый перстень. Наблюдает, как хлопковые поля и дома исчезли, тутовник сменился саксаулом. Наблюдает за рукой, торчащей из машины. Стемнело, пилить еще часа четыре.
– Музыка есть? – спрашивает.
Водитель мотает головой.
– А радио?
– Пустыня!
– Пустыня. Хорошо, а волки – волки здесь бывают?
– Лисы есть.
– А кобры?
– Наоборот!
– А еще кто?
– Суслики… А сами откуда? – спрашивает, в свою очередь, водитель.
– Из Ташкента.
– Понятно. У меня там родственники. А вы откуда?
– А это что за памятник? – снова мужчина сзади.
Что-то белое пронеслось в окне.
– В этом месте террористы автобус захватили. В девяносто девятом, кажется.
– С пассажирами?
– Ну.
– А что пассажиры?
– Все. Когда захват. Сначала снайпер с вертолета – водителя, чтобы не ехал, куда те приказывали. Потом захват, ну и все того.
– Да… – голос женщины. – Ехали люди и дети, и случилось.
– Я думаю, правильно сделали, – говорит водитель. – Пусть террорист знает. Раз вы так, мы – тоже так. Автобус потом в песок закопали, такая история. И крови внутри много, и остального…
– Остановите!