«А меня с этим, Лавриком. Когда нас в кабинке оставили, он дрожит, в этой своей школьной формочке с заплаткой, кожа в этих, гусенках, вот-вот обосрется. И так захотелось его… Отпинать или…»
«Или что?»
«Да нет… Так… Достоевский. “Бедные люди”. Читал?»
«Нет. Интересно?»
Снова заработал рычагом. К себе – от себя.
К себе.
От себя…
– Через неделю его отца услали в область. Руководить там чем-то второстепенным. Кучкар тоже исчез из группы.
– «Кучкар» переводится как «баран». Самец барана. Самец-производитель.
– Не знал.
– А вы читали Мураками?
– Что-то сказали, Тельман?
– Читали Мураками, «Охоту на овец»?
– Нет. Интересно?
– А что потом было с этим Кучкаром?
– С Кучем? Исчез. Оставил мне несколько сказок про Ануширвана. И те самые кеды. Потом его смыло Афганом. Как многих. Туда, где из мальчиков делали мужчин. Или мертвецов. Или психов. Кому как повезет. Мой объект благодаря тренировкам накачался и окреп. Жаль только, что нас перестали собирать. В верхах перестановки, не до нас было.
Дада.
Как кивание головы: да-да. Заикание согласия. Он не только научил всех нас говорить. Он научил нас заикаться. Да-да-да.
Его привезли прямо из Москвы.
Из ВДНХ. Там был особый павильон, где их выращивали.
Привез его кто-то из Политбюро, с тусклой фамилией. Произнес речь, такую же тусклую. Правда, без бумажки, и запивая молоком.
Ему долго хлопали. И переглядывались. Ждали кульминации.
Кулиса за спиной вздрогнула, вынесли кадку с голубой елью.
Обычная ель кремлевского типа, только в кадке.
На елке, раскачиваясь, висел маленький человек в галстуке.
Человечек чихнул. Чихнул, закачался на веточке, вот-вот упадет!
И закричал от испуга.
Президиум заволновался. Один, из делегации, зашептал главному: «Нельзя было его сразу в народ! Народ – антисанитария, бактерии, мы в лаборатории ему еще не все прививочки сделали…» Главный глянул желтым зрачком: «В Москве за всё ответите… Кто его вначале на хлопчатнике пытался вырастить, а? “Ближе к находу, ближе к находу!” Демократы сраные. Вам же сразу сказали: елка – и точка!»
И раздувшись, как баян, затянул: «Мы на-аш, мы новый мир построим…»
Президиум подхватил; вялым эхом отозвался зал.
Услышав привычную колыбельную, человечек перестал плакать. Через минуту уже дремал.
Гость почти на цыпочках подошел к елке. В одной руке стакан с молоком, другой продолжал дирижировать залом.
«Это есть наш после-едний…»
Торжественно вылил остатки молока в кадку.
Церемония представления нового Секретаря была исполнена.
Зал тихонько, чтобы не разбудить, поаплодировал. Все вставали со своих мест и двигались цепочкой на сцену, продолжая петь про того, «кто был ничем». Взявшись за руки, позвякивая медалями, которые лет через пять будут сбываться за бесценок на бывшем Бульваре Ленина, они двигались хороводом вокруг елки. А Дада свисал с ветки, приоткрывая левый глаз, и был доволен. Так, по крайней мере, казалось.
Потом, уже на Бюро, московский гость зачитал Инструкцию по уходу за Первым секретарем (1 шт.). Это была та же инструкция, что и раньше.
1 шт. требовалось поливать спецраствором в составе:
1) вода из Москвы-реки – 10 %;
2) чай байховый – 15 %;
3) слеза ребенка – 5 %;
4) кровь (пролетар.) – 20 %;
5) пот (колхозн.) – 30 %;
6) слюна (интеллигент.) – 5 %;
7) молоко витамин. – 15 %.
Новые веяния отражало только «Молоко витамин.», занявшее место прежнего «Коньяка армян.».
«Есть ли вопросы, товарищи?» – спросил гость и поморщился: вопросов не любил.
Лысины молчали.
Одна ладонь поползла вверх:
«Как же наш многоуважаемый… Как он такую тяжелую работу без армянского коньяка выдержит?»
«Выдержит!» – обрезал гость.
«Однако рецепт с коньяком нам еще Владимир Ильич завещал…»
«Товарищи! Вы в курсе, какая работа по возвращению к ленинским нормам проделывается сейчас ЦК партии…»
Товарищи судорожно закивали: в курсе, в курсе!..
«Внимательно изучено завещание Владимира Ильича… Так вот, никакого коньяка, товарищи, там не было! Коньяк вписали туда те, кто извратил волю вождя, ленинские нормы по выращиванию национальных кадров! Вместо коньяка там стояло другое слово… Которое теперь рекомендовано читать как “молоко”. Разве неясно?»
Ясно, ясно, теперь ясно…
«Или разве вам надо объяснять задачи антиалкогольной компании?»
Спасибо, не надо.
Московский гость посмотрел в окно. Из окна был виден зеленый, припудренный пылью город; речка, петляющая куда-то; центральная площадь с памятником вождю пролетариата, казавшимся не больше оловянного солдатика.
«И еще. Не забудьте раз в неделю организовывать ему – сами знаете что!»
Лысины порозовели:
«Что вы… Как же… Об этом можно даже не напоминать! Мы для этого и молодую смену растим…»
Смена росла.
Москвича поступили на юрфак (хотя был уверен, что и сам бы смог) и не пустили в армию, позвонили куда надо, намекнули. Москвич мялся пару дней: ему казалось, армия – это всё-таки красиво, мужественно. Зато мать чуть в пляс не пустилась: «Вот и хорошо, вот и прекрасно… А ты что, а? Ты что, в Афган захотел? Руки-ноги надоели?» Намекала на соседского Ромку, который вернулся оттуда получеловеком в коляске. «Почему сразу в Афган?» – поднял брови Москвич. «Потому! Учись…»
Он учился.
Кирпичное здание на сквере. Голова Маркса, чинары, мороженое. Снова пятерки, снова футбол, на который приходилось ездить в Вузгородок. После тренировок стоял под душем, орал мокрым ртом песни А. Пахмутовой на слова Н. Добронравова.
После окончания его сразу забрали в горком комсомола. «Языком владеете?» Москвич выложил язык. «Да-а…» – оценили товарищи. Кто-то предложил дать ему еще пару годков дозреть в райкоме. Предложение большинством голосов не прошло. Ветер перемен, товарищи, дорогу молодым.
После собрания секретарь притормозил его. Просидели час, разговор по душам. Стемнело, секретарь поднялся: «Дедушка болен… Дедушке плохо…» Повернулся спиной, брюки упали сразу. Успел, значит, незаметно расстегнуть; вот что значит многолетний опыт. Москвич сосредоточился, встал на колени поудобнее. Сдул челку со лба, чтобы не мешала… Он был молод, силы кипели, хотелось отличиться.
В Москву в первый раз попал уже в перестройку. На учебу. В самолете волновался, всыпал в чай пакетик с перцем. Закашлял весь иллюминатор.
В город он влюбился сразу, с разбега. В первый же день выстояли в «Макдоналдс», потом обсуждали съеденное. «Капитализм», – подытожил старший по группе, отрыгивая в сторону памятника Пушкину. На курчавой голове памятника сидел голубь, похожий на только что опробованный чизбургер.
На следующий день начиналась учеба. Полчаса чистил зубы, гигиена рта. За дверью приплясывал сосед, Вано из Тбилиси: «Друг, эй, ты скоро, дорогой?» Накануне Вано расспрашивал про особенности объектов в Ташкенте: «Они хотя бы их бреют? У нас многие не бреют, представляешь? И критики не понимают, совсем от народа отделились!»
«Сейчас выхожу!» – кричал Москвич, в пятнадцатый раз споласкивая рот.
Учеба была интересной. Особенно профессор из МГУ, лекция по истории, о том, как это делалось до революции. Очень интересно – про декадентов. А практические занятия разочаровали. Теория у москвичей сильная, а как до практики доходит, начинается: один на больничном, другой в командировке, сами, ребята, попрактикуйтесь. Привезли спеца из кремлевской больницы, так он последний раз взаимодействовал еще при Брежневе, методики устаревшие, всё на длине языка. Высунул язык: да, впечатляет. А были спецы, так, говорят, могли языком теннисный мячик несколько раз подбросить. И в Ташкенте такой был, в горкоме, его потом в Москву и сразу квартиру. Ташкентцы, и вообще южные республики, в практике сильнее; москвичи больше «ла-ла» и снобы.
На следующий год их снова возили в Москву. На учебе были американцы, показывали чудеса, языки просто ядерные. Без марксизма-ленинизма, а что творят. Не понравилось, что у них всё на голой технике, без мысли и прагматично. Может, действительно всё деидеологизировать? Но тогда это уже выродится в чистый бизнес, как у них в Штатах. И как быть, например, с русской литературой? С мировой литературой, с американской прогрессивной литературой?
Хотел спросить об этом американцев; когда подошел, весь английский выдохся, одно «хау-дую-ду» на языке.
Наступил 1991-й.
Год белого Барана.
Мать специально встречала его в белой кофте, как сказали в газете. Мать уже уверовала во все гороскопы и даже свое несовпадение с отцом объясняла тем, что она по году драконша, а он – собака. «С-собака!» – произносила она с удовольствием. Сестры тоже были в белом и бабушка в белом – в ночнушке, почти уже не вставала, только в туалет и за пенсию каляку поставить.
Сестры оплели всё гирляндами, как паучихи, целую неделю плели из жеваной бумаги и ссорились. «Как в новогоднем лесу!» – похвалила мать, принимая работу.
Приколола брошку и занервничала. Вручила Москвичу шампанское, отодвинулась, чтобы не заплевало пеной. Отняла у него открытую бутылку, стала разливать. Сестрам и бабушке – по чуть-чуть, еще и водой разбавила. Себе и сыну – полную порцию. Посмотрела на Москвича, загордилась. После того как Москвича взяли в горком и определили спецпаек, в ней как-то по-новому проснулись материнские инстинкты. Вслух, конечно, продолжала его подкалывать, чтоб не зазнался. Ударили куранты.
«Чтобы в Новом году все были здоровыми и счастливыми!» – сверкала брошкой мать.
«И мирное небо», – вставила бабушка из кровати и стала поправлять подушки, готовясь к «Огоньку».
«Белый Баран пронесет нашу страну над пропастью», – почесал в телеке бородку главный астролог Советского Союза.
Москвич вышел на балкон.
Небо, холод, визг из дома напротив, где Ромка-колясочник швырял костылями в свою сестру, рыжую мать-одиночку…