Спасался женщинами. Первая была на пять лет старше, обучила его разным чудесам. Чудеса скоро надоели. Потом вторая, третья… Сбился со счета.
Наверх не звали. Звали к каким-то бизнесменам, за вознаграждение. Кто-то из прежних друзей этим и питался. Один раз рядом притормозил «мерс», выставилась воробьиная голова Лаврика.
«Ну да, бизнесмены, – говорил Лаврик, подвозя его. – А какая разница? Половина – наши же, бывший райком-горком. Теперь, блин, бизнесмены».
На прощание сунул влажную лапку:
«Ну смотри. Потеряешь квалификацию. С твоим языком я бы…»
Нежно погладил «мерс», оставляя туманный след на лаке.
Москвич вышел ночью на кухню, щурясь от электричества.
Мать скатывает ватман. Остановилась, посмотрела.
«Наверху у этих дети дикие, вчера всю ночь мне по мозгам бегали».
Москвич отпилил себе пол-яблока.
«Недавно в “Даракчи” рецепт хороший встретила».
Натянула на рулон резинку для волос.
«Салат “Юрагим”[15]. Сердце промыть, очистить от жилок…»
Москвич с половиной яблока в зубах направился из кухни.
«Хоть бы поговорил с матерью!»
«О салате?»
«А хоть бы и о салате!.. Хоть о салате. Не для себя ж одной готовлю».
«Я хочу спать, ма!»
«Иди, спи! Дрыхни. Ни денег, ни квартиры, ни продуктов. Только салаты из всякой дряни… Вот что. Хочешь, сиди здесь, я не могу. Завтра же в российское посольство пойду узнавать. Иди, говорю, спи, что встал…»
Салат «Юрагим».
Сердце промыть, очистить от жилок и отварить в подсоленной воде.
Нарезать небольшими брусочками 1 огурец, 2 помидора, 80 г сыра, 4 вареных яйца. Уложить в салатник, украсить зеленью.
Приготовить соус. Смешать майонез с хреном и лимонным соком.
Полить соусом.
В Москве он не прижился. Несмотря на любовь. Ни первое время, ни второе. Спасался женщинами. Они все варили готовые пельмени; пельмени серыми бутонами плавали в кастрюле. Иногда лопались, выплывал комочек фарша, кувыркался в кипятке.
Прошелся по ташкентским друзьям. Здесь пельменями не мучили, пару раз утешили пловом. Москвич всматривался в лица, потом в тарелку остывающего плова. «Еще добавку?..» – «Да нет, пойду скоро». Уходил, его иногда провожали. Курили на платформе какой-нибудь Чухлинки.
Нырял в электричку; семечки, пиво. Ташкентские друзья таяли на платформе, сутулились, бежали под дождем по делам. Менялись, разводились, поправлялись, переставали поддерживать связи. «Давайте все соберемся…», Москвич доклевывал остывший плов. Да, классная идея. Да, собраться, вспомнить. Да, хорошо. Конечно.
Постепенно он сам перестал встречаться с ними. Иногда звонил. Они ему несколько раз помогали. Протягивали руку, хлопали по когда-то мускулистому плечу. Не хандри, старик! «Давайте все соберемся, что ли…» – «А кто – все?»
Он переставал звонить. Зачем. Кто уже устроился, раскрутился, оброс новыми привычками, связями – таким он был не нужен. Другие – серые, с гнилой пивной отрыжкой и перьями на грязном свитере – были не нужны ему… Он трясся в электричке. В животе шла диалектика плова и водки, известная любому ташкентцу. Выходил на станции, хватал пиво, будет еще хуже, мать будет принюхиваться, а что принюхиваться, будто ее кошки ландышами пахнут.
Спасали женщины. В них можно было честно вдавить, зарыть, утрамбовать все свои неудачи. И глотать пельмени. Они ему даже нравились. Особенно если захрустеть их соленым, в лягушачьей кожице, огурцом.
Забрезжила работа. Его помнили по практикам, да и ташкентские обкомовские, которые сюда вовремя катапультировались, тоже не забыли. Один раз столкнулся нос к носу – буквально – с Вано из Тбилиси. «Я пока не в Тбилиси, – рассказывал Вано, потирая орлиный нос, – они же там только на словах демократы, а объекты у них те же самые; хорошо хоть брить стали, у американцев научились…» Вано был пьян и щедр, всё порывался снять для Москвича проститутку и так поцеловал его на прощанье, что Москвич забеспокоился за свой шатавшийся передний зуб.
Нет, работа была. Купил двушку, для матери и сестер; сам снимал студию возле Белорусского: вся клиентура в центре. Экзистенциальные проблемы заглушал футболом; по четвергам розовел в сауне. Наметилась машина; он знал, что это будет «мерс». Вдыхал горьковатый ветер метро, грибной воздух Подмосковья. Ташкент не то чтобы отпустил его, но слегка ослабил свои смуглые пальцы на его горле…
И тут грянул август. Да, тот самый. Он стоял перед банком, в руках была бутылка, и почему-то пустая. Потом он помнил, что ехал в метро, еще одна бутылка каталась по вагону. Сбережения исчезли. Долги, которые он делал и о которых почти забыл, стали, наоборот, осязаемы, как телефонная трубка, когда он разговаривал с наезжавшими кредиторами. Клиентура рассеялась. Звонил им. Долгие гудки. Или голос секретарши. Или автоответчик. Нет. Уехал. Не будет. Абсурдное: «Что-нибудь передать?»
«Передайте, что подыхаю…» – говорил в серое, варикозное осеннее небо, стоя на балкончике своей студии. Уже не своей. Дали три дня, чтобы освободить – платить нечем. Да и зачем теперь студия? Завтра шмотки к матери. Она уже героически ждет его и обещает соорудить свой фирменный «Юрагим».
И тогда он встретил Куча.
В районе Полянки. Рассекая лужи, подрулила машина с посольскими номерами. Вышел квадратный человек и замахал ему.
Москвич настороженно подошел, показалось – кредитор…
И уткнулся лбом в выбритый подбородок друга.
Потом сидели в японском ресторане, глотали морских гадов. Москвич намекал на плов, Куч обещал плов завтра, а сегодня… «Знаешь, старик, я тут подсел на японскую кухню…» Японская кухня оказалось слишком японской. От сакэ тело стало теплым и резиновым. Осьминог всё не разжевывался, и Москвич сонно озирал окрестности в поисках салфетки, чтобы незаметно сплюнуть. Куч виртуозно клацал палочками и рассказывал о себе. О себе нынешнем: холеном, с чуть ослабленным желтым галстуком. С часами, поблескивавшими в японском сумраке ресторана.
Москвич, освободив наконец рот от осьминога, спросил про Афган.
Куч подцепил креветку, искупал ее в соевом соусе:
«Я там на дикобраза научился охотиться».
«Ты его ел?»
«Я там всё ел…»
Куч рассказывал о Даде, помощником которого теперь работал. Москвич слушал. Когда Москвич уезжал, Дада был понижен, хотя ходили слухи, что это он сам себя понизил, из тактических соображений.
«Да, тактик… Сильно сдал, но еще себя покажет», – кивал Куч, примериваясь к очередной креветке.
Вышли на улицу, в ночь. В дождь, в лужи. От креветок была изжога.
Москвич попробовал прощаться.
«Ты что? – остановился Куч. – Едем ко мне!..» Водитель распахнул дверцу. Изжога.
«Кстати, он спрашивал однажды о тебе…» – сказал Куч, когда они ползли в заторе по Тверской.
«Кто?»
Губы Куча, пахнущие соей и морепродуктами, приблизились:
«Дада».
Москвич остался у него. Квартира была огромной, Куч зажег свечи и достал водку.
Водка так и осталась неоткрытой.
«Вот это да… – Куч поднял брюки и заправил сзади рубашку. – Как будто заново родился!»
Москвич сидел на полу и ковырял ворс ковра. Куч присел на корточки:
«Ты гений. Серьезно. Даже нет, больше. Ты – профессионал. А у нас там сейчас одни дилетанты».
Москвич посмотрел на нераспечатанную бутылку на столе. Теплая уже, наверное.
«Куч… А помнишь, мы тогда говорили о Достоевском?»
«Да, конечно…»
Лицо его на секунду изменилось. Что-то от прежнего Куча, растиравшего слезы о шершавые маты в спортзале.
Куч исчез в ванной, зашумел водой.
Москвич подошел к столу, потрогал бутылку. Нет, еще холодная. Только пить расхотелось.
Вышел мокрый Куч, замотанный в полотенце, как римлянин. Натряс себе водки, бросил лед. Подмигнул:
«Я вот что придумал… Только не говори сразу “нет”, ладок?»
Через две недели Москвич уже тыкал вилкой в курицу на высоте десять тысяч метров. В иллюминаторе дымились облака.
Куч всё устроил. Узбекский паспорт, который Москвич хранил скорее как реликвию, был приведен в порядок. Трудоустройство референтом в Ташкенте состоялось; объективка с фотографией в галстуке полетела диппочтой. Со студии съехал, вещи закинул к матери; мать кормила его салатом из крабовых палочек вместо «Юрагима» и кривила губы: «А жить там где собираешься?» – «У Куча на Анхоре квартира пустует…»
В ташкентском аэропорту его провели через ВИП. Гостеприимно улыбалось октябрьское солнце. Теплый ветер сдул с него всю московскую усталость.
Родина упала на него, горячая, со своими запахами, голосами и всхлипами. Город за его отсутствие похорошел – привыкая быть столицей отдельного государства, со своим антуражем, рассаженными везде елками…
Через два дня Москвич уже шел на работу. Шею приятно сжимал галстук, костюм благоухал химчисткой, как когда-то школьная форма первого сентября.
Еще через неделю купил щенка спаниеля и стал заботиться о нем.
По вечерам бегал с ним вдоль Анхора, останавливаясь и слушая плеск воды.
Раз в неделю гонял мяч – для сбрасывания жиров, нагулянных на московских пельменях. С женщиной пока не торопился.
Тридцать один, пора делать семью. Взять девочку помоложе, обучить ее технике счастья. Посадить денежное дерево, родить сына, можно еще дочку, для биоразнообразия.
Только вначале машину. Да, «мерс», он так еще в Москве решил.
Скоро родина стала надоедать. Нет, он не жалел, что вернулся. Не жалел, честно. Таланты его оценили, только платили за них мало.
«Деньги сейчас не главное», – говорит Куч, отгоняя от плова мух.
«А что – главное?»
Куч достает пакет:
«На, возьми…»
Сквозь целлофан просвечивают пачки.
Москвич вяло отводит руку Куча:
«Мне пока хватает…»
Сам уже прикидывает в уме, на что потратит. Сантехнику в чувства привести. Заполнить ледяные просторы холодильника. Матери отослать, чтоб губу не кривила. Если останется – отложить на машину. Только фиг «останется»…