Мать, кстати, вскоре умерла. Тельман надел белую рубашку в знак траура.
А статью о морге возле церкви напечатали. И морг оттуда вскоре убрали. А Кима не только не лишили премии, не уволили, но даже привели на планерке в пример.
Началась перестройка, подули новые ветры.
У журналистов пооткрывались рты, и Ким со своими материалами потускнел на фоне более правдолюбивых коллег. Теперь его иногда даже журили на планерке, что пишет он недостаточно остро, а уж он-то мог бы!.. «Я стараюсь объективно», – отвечал Ким. «Не нужно объективно, нужно смело!» Он пытался возражать, даже спорить. Дело закончилось очередным увольнением. Самым печальным.
– Почему самым печальным?
– Подруга у меня была. Герл-френд, как теперь выражаются. Марианна. Я ей почему-то нравился. Переехал к ней на Лисунова. Стали жить.
– А как же ваше…
– Ну, с этим было терпимо. Детей только не могло быть. А она детей вначале не хотела, и так всё хорошо. Она литературой интересовалась, аэробикой. Так два года жили, безо всяких. А потом стала сигналить, чтобы я на ней женился. Говорит: съездим, что ли, в загс, как люди. Тогда про детей и вспомнила. Так вспомнила, что это у нее просто пунктик стал. По врачам начала меня таскать, к народным целителям, тогда это модно было. Доктор Кашпировский появился, она меня его по телевизору смотреть заставляла, руками, говорит, крути. И когда он в Ташкенте выступал, тоже меня туда.
– Помогло?
– Что? Нет, статью только написал одну, а интервью у Кашпировского взять не смог, не получилось. Так с ней и расстались.
– Из-за детей?
– Из-за всего. «Не сошлись», как в таких случаях пишут. Она была случаем командира в юбке. Даже не в юбке, а в брюках, джинсах, хотя, конечно, ей шло. Ну, я всё терпел. Думал, раз любовь, так молчи. А потом всё вдруг надоело. И команды, и джинсы, и суп этот ее. И то, что один раз про Владислава Тимофеевича сказала. Я ей тогда: «Ты запомни, те годы в хоре у меня самые счастливые были». Она говорит: «А те годы, которые со мной?» И смотрит на меня. Мне надо было сказать, что тоже счастливыми, но в другом смысле, но я не нашелся. Это как пример. Ну а потом я ее увидел с мужчиной. Она шла и что-то ему говорила. А тут еще это увольнение. Прихожу, а из квартиры мужчина выходит. Я зашел, интересуюсь, кто этот товарищ. Она: «Ой, держите меня, Отелло пришел!..» Сама кружки из-под чая моет, будто так и надо. Ага, думаю, у них здесь чай был, так и запишем. Закусил губу, собрал свои вещи, и всё. Пока собирал, она: «Ты что?», а потом, когда поняла что, вопросов уже не имела. А я всё молча делал. Не знаю, может, надо было ей что-то сказать…
– Если любишь, надо человеку что-то говорить, – сказал Москвич. – Для этого человеку язык и дается.
– Дается… Через полгода встретились на базаре. Она покупала какие-то яблоки. Торговалась. Потом вообще уехала из Ташкента, все тогда уезжали. Звала на проводы. Я не пошел. Уважительная причина, отец тяжело болел.
Виссарион Григорьевич раньше никогда сильно не болел и поэтому свою болезнь воспринял серьезно и ответственно. Перед тем как проглотить таблетку, надевал очки и внимательно читал инструкцию к ней, подчеркивая заинтересовавшие места ручкой. Потребовал, чтобы ему читали вслух все документы, которые хранились в их доме. Внимательно выслушал чтение своего паспорта, пару раз даже кивнул. Потом внуки прочли ему, громко и с выражением, домовую книгу и квитанции за свет, воду и газ. Виссарион Григорьевич лежал с закрытыми глазами и кивал. Только иногда открывал глаза. Это означало, что он что-то не понял или не расслышал и нужно прочесть заново. Несколько раз у него дежурил Тельман. Прочел ему вслух свое просроченное журналистское удостоверение; отец открыл глаза. Пришлось рассказать об увольнении из газеты, о том, что работает теперь в одном кооперативе. Отец закрыл глаза. Тельман читал другие документы, которые отец собирал, не выбрасывая, всю жизнь. Дошла очередь и до старого церковного списка:
«Нагрудников – 2 старых, – читал Тельман. – Беретки – одна пуховая, одна вязаная. Фуражки старые —2. Платье детское старое – 1. Детские колготки старые – 1. Моток ниток серых».
Виссарион Григорьевич одобрительно кивал.
В ночь перед смертью позвал:
«Пантелеимон… Пантелеимон…»
Тельман поднялся, он спал возле отца, было темно и жарко.
«Не включай… – попросил отец по-корейски, не открывая глаз. – Хорошо, что все мои документы собрал. Когда депортировать начнут, всё уже готово. Все документы, все с собой… Вон вагон уже подгоняют…»
«Отец, вы еще жить будете!»
«Я всё молился, чтобы у тебя были дети. Возле той иконы, помнишь?..»
Через день Тельман натянул на соленое от пота и пыли тело белоснежную рубашку, знак траура.
После тридцати шести он почти не замечал время, только моргал иногда от его мелькания. Вернулся в журналистику. На чайник чая, лепешку и палочку шашлыка хватало. Писал о высыхающем Арале; о челночницах в попугайском «адидасе», трясущихся в тамбурах с баулами; о заводах с огромными, как стадионы, мертвыми цехами. Писал обстоятельно, любуясь деталью, радуясь новым людям, которых в избытке поставляла ему его профессия.
Какое-то время его печатали. Потом снова что-то поменялось в составе воздуха. Праведная пена на губах его коллег высохла, а сами губы сложились в уже знакомую ему усмешку. «Что новенького накатал?» – появлялись они над ним в осенних сумерках всё у того же Дома печати. «Такое дело, – говорил Ким, двигая пустой чайник, – из ТашМИ больных всех на два дня выписали, даже тяжелых, американская делегация должна была приехать, они туда на места больных своих студентов положили, со знанием английского…»
Губы напротив, чуть подсвеченные сигаретой, сочувственно кривились.
Что это «не пройдет», было ясно и без слов.
Родительский дом был продан, его доли хватило на однокомнатную на Куйлюке. Не хватило бы и на нее, но пара наследников, у которых были уже и квартиры, и машины, и растущий бизнес, отказались в его пользу. Квартира была пустая и звеняще тихая; прежние владельцы вывезли все, оставив Киму только тараканов и запах в ванной. Первой мебелью, которую он купил в квартиру, был компьютер. Расстелил газету, водрузил монитор. Включил. Процессор замурчал, на мониторе заморгали цифры. Тельман, в трусах, сел на корточки и начал печатать.
Писал он уже в основном для сайтов, которые числились оппозиционными, а может, даже ими и были – Тельман не интересовался политикой, но некоторые из его бывших коллег уже писали «туда»; они и перетянули Тельмана в один из его чайных запоев у Дома печати. В интернете стали появляться статьи за подписью «Т. Баранов».
– Тэ Баранов. Всё понятно, – сказал Москвич. – Тэ Баранов! Да из-за тебя…
Бросился на Тельмана. Не успев ударить, резко отвалился назад, зажав рот. Застонал.
– Вы успокойтесь, – сказал Тельман. – Не моя это была статья.
Москвич всё еще лежал.
– Что с ним? – наклонилась над им Принцесса.
Москвич приподнялся на локте. Зачерпнул песок, провел по лицу.
Песок стекал по его скулам, подбородку, налипал на губах.
Статьи эти, за той же подписью, пошли не сразу. Через полгода. Даже через год. Возникали непонятно откуда. Из темно-лиловой пустоты, из мирового песка в модеме. Кто их писал, для чего и почему подписывал так же, как Тельман: «Баранов»?
В некоторых были целые куски из его предыдущих статей. Целые куски, даже стиль подделан. Другие были написаны чужим языком, с примерами из жизни каких-то восточных правителей. Некоторые, он был вынужден признать, были написаны даже лучше его собственных.
Тельман сидел за рабочим столом, почесывая колено. Опровергать? Я – не Баранов. Баранов – не я. Перед лицом Мировой паутины официально заявляю… Поменять псевдоним, взять новый, сразу несколько, пять, десять? Или подождать, пока остальным «барановым» надоест? Он глядел на расчесанное колено, на трусы расцветки «Прощай, оружие», снова в монитор. Статьи про политику, слив компромата, кабинетные триллеры, интимные репортажи, пиписькины сказки, подпись – «Баранов»…
Его пригласили для беседы люди из серого здания, выстроенного в тридцатые в новоегипетском стиле в центре города. Человек из египетского здания оказался приятным по виду новичком; на Кима глядел с любопытством, всё пытался узнать, сколько тот получает за свои клеветнические материалы. На прощанье пожелал творческих успехов, а также скорейшего прекращения подрывной деятельности: «Подумайте о своих детях…» – «У меня нет детей», – сказал Ким. «Тогда о жене…» – «У меня нет жены». – «Тогда о ваших родственниках!» – «У меня нет родственников» (тогда начали шерстить бизнес, родня схлынула за бугор и не подавала сигналов). Египтянин допил кофе. «Тогда подумайте о себе. О самом себе. Вы-то сами существуете?»
Ким существовал. Но как-то неубедительно. Поменял псевдоним, с Баранова на Козлова. Отрастил наконец усы. Теперь он уже был похож не на старшеклассника, а на студента; если процесс пойдет и дальше такими темпами, к пятидесяти он вполне потянет на молодого специалиста. Обставил квартиру, изгнал тараканов; кислый запах в ванной сменился его, Кима, горьковатым холостяцким духом.
Только тишина всё так же звенела в ушах и давила на затылок. «Ма-мэ-ми-мо-му…» – напевал Ким, чтобы разогнать ее. Завел котенка; котенок превратился в рыжего кота, пропадавшего днями в амурных командировках; появлялся только на подзаправку, стуча лапой по форточке; вскоре все помойки в округе были облеплены маленькими копиями его Мурзика…
Из египетского дома пока не теребили. Утихомирились и двойники в Сети, ручеек материалов с «бараньей» подписью иссяк, одна из «его» статей, про вырубку лиственных деревьев в городе, ему даже понравилась.
Наконец, за подписью «Т. Баранов» появилась статья про председателя одного из объединений воинов-«афганцев»…
Вернувшись в тот вечер, не сразу сообразил, что дверь не заперта.
Решил, что сам забыл закрыть. Толкнул.