нова шли по коридорам. «Хорошо, что меня на время от этого освободили, – говорил Куч, – ты даже не представляешь, Тельман, что бы я с тобой сделал… как с человеком…» Остановился, вытер черные капли пота. «Некоторые, говорят, привыкают, кто через триста лет, кто через тысячу, кто через две, если вашим временем. Перестают испытывать любовь. Я в это не могу поверить…» Помолчал. «Был бы ты, Тельман, верующим, может, у тебя бы и по-другому было». – «Бог у каждого свой», – выдохнул Ким. «Ну-ну! Одному тут показали его бога. Так же, в кабинет завели и показали. Знаешь, что с ним творилось?..» Он обошел еще пару кабинетов. Уже плохо понимая, не чувствуя, не помня. В одном кабинете пел их детский хор, «ма-мэ-ми-мо-му…», но что-то было с хором не то, потому что Ким кричал так, что чуть не вылезли из орбит глаза. В другом был редакторский кабинет, наполненный фалангами, и в одной фаланге он узнал себя. А Куч снова хватал его ледяной рукой и тащил по коридорам, под темными лампами. «Последняя», – шепнул и втолкнул его… Ким стоял в дверях класса, за серыми партами сидели дети, у доски учитель-кореец что-то увлеченно объяснял. Всё это было похоже на его сельскую школу, только дети сидели слишком спокойно. Раздался звонок, никто не шелохнулся. Учитель откашлялся и произнес: «Ким, к тебе пришли родители, можешь на минуту и двадцать секунд покинуть парту». Один из учеников как ракета вылетел из парты и бросился к Тельману. Остальные смотрели на них, моргая карими глазками. Мальчик подбежал, обнял. «Папа, папа…» Когда Ким открыл глаза, школьника уже не было. За дверью в малиновом пиджаке стоял Куч и ковырял стену. «Тельман, они сказали, пока всё. Для начала хватит. Вернешься пока туда, допишешь статьи, ну, может, еще что-то… Так что, саломат бул![18] Личная просьба. Встретишь моего друга… Передай ему, что я его очень люблю. Что очень люблю его». – «А разве он…» – начал Ким. «Нет. Пока еще нет». – «Кучкар, – Ким прислонился к стене, – скажи, это был первый круг? Первый?» – «Да нет, это даже… Какой еще!..» Махнул рукой, зашагал прочь по коридору. Лампы погасли.
Ким достал блокнот. Послюнявил по старой привычке карандаш.
– Я извиняюсь, времени осталось немного. Кто первый дорасскажет свою историю? Вы?
Москвич сидел, уткнув голову в колени. Дул ветер, выдувая золу, огня не было, два-три уголька краснело и тут же остывало.
– Или вы? – Ким повернулся к Принцессе.
Она проснулась среди ночи. Ее Принц рядом, еще не спал. Наверное, правда, что умеет спать всего четыре часа. Прижалась к нему, встала, подошла к окну. Он наблюдал за ней из постели. Открыла окно, зажмурилась от радости. «Закрой, тебя могут увидеть». – Приподнялся на локте. Закрыла. Остро захотелось, чтобы он встал и подошел к ней, обнял. Он смотрел в телевизор. На экране шевелил зеленоватыми ртом Дада. Подошла к постели, отыскала губами его губы. Они были жесткими и неподвижными, с кислым коньячным привкусом. Он выключил телевизор, откинулся на спину. Глаза быстро привыкли к темноте, но было почему-то страшно. Где-то вдалеке промяукала сирена. На полу отпечатались тени ветвей, тени капель, спускавшихся по стеклу. Чувствовала, что он не спит, боялась его молчания. Набрала воздуха. «Что будет дальше?..» Он погладил ее. «Завтра я отвезу тебя обратно. Должен отвезти, понимаешь?» Она молчала. «А ты что думала? Дело заведено, остановить всё это я не в силах. Я тебе всё скажу, где и что говорить. Но про мужа придется рассказать. Всё, поняла? И про его друзей. Всё напишешь, ты же умная девочка… – Его лицо исказилось зевотой. – Запомни: всё как было…»
Через несколько минут рядом шумел храп, тяжелый, как удары пневматического молотка. Принцесса испуганно слушала; ее Тахиржон не храпел, спал смирно, да и спиртного пальцем не тронет… Встала, подошла к окну. На подоконнике чистый лист бумаги, взяла. Завтра ей, наверное, выдадут такой же. Чтобы всё написать, и про Тахиржона, и про друзей… Прошлась по квартире.
Нащупала в его куртке мобильный; просила ведь его дать ей позвонить домой, сказать родителям… Вышла на кухню. Стала набирать, ошиблась, снова. Внезапно мобильник завибрировал, чуть не уронила. Загорелась надпись: «Жена». Стояла и смотрела на эту надпись. Телефон успокоился, «Жена» исчезла. Бросила на стол, ладонь горела от ожога.
Вернулась в комнату, натянула платье, подмазала губы. Взяла с подоконника листок, чмокнула его несколько раз, положила рядом с кроватью. На ощупь обулась, помучилась с замком. Прошлепала вниз по лестнице, вышла в дождь. Постояла под водой, стуча зубами. Холодный песок, черный, синий, бордовый. Тахиржон, Хабиба. Вернулась, скинула мокрое, прислушалась к храпу, бросилась на кухню.
Открыла все четыре конфорки, газ зашумел, ударил запах. Проверила, закрыты ли форточки, окна. Вернулась в комнату, закрыла дверь в коридор. Зажгла две свечи на столе, спички сыпались из рук. Запах уже чувствовался. Осторожно перенесла свечи к их постели. Поставила. Вот так, теперь всё правильно. Пояс невинности. Листок с поцелуями. Принц, которого ждала. Всё здесь, всё на месте. Тихо легла в его ногах, стараясь задержать дыхание, чтобы не дышать сладковатой вонью, наполнявшей комнату.
Карандаш остановился. Ким посмотрел на Принцессу.
– Дальше не помню, – улыбнулась.
– Неудивительно, – поднял голову Москвич. – А я думал, там шахидка постаралась. Взрыв, жертвы… Я, кстати, знал этого парня, та еще сука.
– А судя по рассказу, романтик, – Ким закрыл блокнот.
– Самые большие суки получаются из романтиков.
– Это вы по собственному опыту?
– Вы это о чем?
– О том, что вы еще не всё рассказали.
– Бросьте ваши журналистские намеки! Тоже мне, папарацци с Куйлюка! Что вы вообще знаете!..
– Что я знаю? Ну, например, то, что компромат на Куча, для той самой статьи, дали именно вы.
Москвич молчал.
Принцесса поднялась, подошла к Москвичу:
– Вы же мучились, вы же не хотели… Расскажите об этом. Другого раза не будет!
Подул ветер. Костер, еле дышавший, разгорелся, заплевался огнем, затрещал…
Да, он не хотел. Хотя после того сеанса, в девяносто девятом, всё поначалу складывалось, тьфу-тьфу. Дада еще посидел годик в своем Животнодухе, повышая духовность и улучшая поголовье скота, и отбыл послом в США. Через три месяца рейсом «Ташкент – Нью-Йорк», с кратковременной посадкой в Киеве, вылетел Москвич. В Джи-Эф-Кей его встречал Куч. Друзья вдавили по мартини за встречу, прошвырнулись по Большому Яблоку, вскарабкались на башни-близняшки и понеслись на посольской машине в Вашингтон. В посольстве его уже ждал Дада; старик еще больше раздался, отпустил серебряный ус; встретил по-американски демократично; фразу про больного дедушку выговорил по-английски, с оглушительным ферганским акцентом. Началась работа, пока еще немного. Москвич гулял по городу, заглядывал к Кучу, который жил здесь с очередной, второй или третьей, семьей: стандартная красавица-жена (90 х 60 х 90), барашки-детки.
Встретился с теми американцами, которые давали мастер-класс в Москве в девяностом. Они свозили его в ночной клуб, принадлежавший их профсоюзу; к Москвичу отнеслись вначале скептически, но, когда он, смеясь над какой-то их дурацкой шуткой, как бы случайно высунул язык и сделал несколько филигранных пасов, дяденьки переглянулись. Предложили небольшой компетишн, после компетишна хлопали по плечу, стали присылать приглашения на свои симпозиумы и заседания профсоюза. На заседаниях жаловались на застой в профессии, что молодежь стала вшивать себе в язык микрочипы…
Тут грянул найн-элевен; башни-близняшки, с которых они с Кучем в первый день пели гимн СССР, чихнули и рассыпались пылью. Посольство загудело; Дада хмуро расхаживал по кабинету. Вызвали Москвича: «Дедушке плохо…» Москвич сдул прядь со лба и приготовился. «Не этому…» Ткнул в окно, на серое яйцо Капитолия: «Тому!» Обогнув Дюпон-серкл, машина полетела в Белый дом; там, похлебывая содовую воду, уже топталась группка знакомых экспертов, пара цветных типов из дружественных посольств и – упс! – Вано из Тбилиси, который посмотрел на него и постарался не узнать. «А это наш гений из Узбекистана!» – приветствовал Москвича седой красавец-госдеповец; наклонился к зардевшемуся уху Москвича: «We really appreciate…»
В те дни международная бригада отполировала весь их «хай-левел», сняв последствия шока. Москвич пахал, как международный стахановец; стране был обещан кредит, Дада сообщал журналистам, что «наши страны нашли общий язык». Москвич уже готовился обнаружить у себя на счету круглую сумму, а на пиджаке – скромный орденок за заслуги в области пусть сами придумают чего. Куч, правда, кривил губы. «Из зависти», – думал Москвич, расслабляясь в очередном особняке, после очередного, неизвестно уже какого, сеанса.
Потом всё кончилось. Объявили, что Москвич должен срочно вернуться в Ташкент. Он ломился к Даде; Дада не принял. Бросился к Кучу. Куч молча сгреб его и накачал водкой; накачивая, учил: «Молчи, и всё обойдется». – «Послушай, я же…» – «Именно поэтому. Старик не прощает конкуренции в любом виде, ни в твердом, ни в жидком, ни в газообразном. Понял?» – «Но он же сам меня им…» – «Именно поэтому». – «А деньги?..» – «Упадут на его счет… Ну что, еще по сто?»
Тогда у него в третий раз разболелся язык. Распух, пожелтел. Он катался по ковру, кусая ворс. Наелся обезболиков, нужно было срочно собираться. Куч отвез его, уже никакого, на обычном такси в Джи-Эф-Кей. Помахал рукой.
В Ташкенте язык перестал болеть, родина всегда действовала как анальгетик. Начал приходить в себя, попротирал немного штаны в МИДе. Дада к тому времени уже посольствовал в Москве; всё-таки Даду считали там своим, хотя он и объезжал за километр ВДНХ, в лабораториях которой был некогда выведен мичуринцами. Москвич следил за этими зигзагами Дады, ожидая, что «вот-вот»; но «вот-вот» всё не происходило. Дада вернулся в Ташкент, стал командовать архитектурой; увековечил собственные ягодицы в десятках куполов, возведенных там и сям, заодно повырубал вокруг них деревья, чтобы созерцанию куполов не мешала никакая зеленая дрянь.