Москвич всё видел, всё понимал и ждал: вот-вот… Его не то чтобы забыли; иногда приглашали к какому-нибудь министру; от одного благодарного клиента даже пригнали свеженький, в масле, «матиз». Иногда звонил Куч, он был в Нукусе, заведовал спасением Арала. Писали и коллеги из Вашингтона: жаловались на застой в профессии, советовали подавать на грин-карту…
Москвич раздобрел, забросил футбол; плюхаясь в «матиз», чувствовал, как машина неприятно проседает под его весом. Пару раз ездил на кладбище к отцу; протирая могилу, напевал, как просил отец в завещании, «Миллион алых роз». Потом перестал ездить и протирать.
Вдруг стало всё равно: родители, друзья, бабы, спорт; всё желтело и выдыхалось, как лужа на июльском асфальте. Вернулся Куч; Куч снова вхож к Даде, который по-отечески прижал его к пузу и поручил что-то возглавить. Москвич проводил дни, глядя то в окно, то в телевизор, предпочитая местные каналы, где, как и в окне, ничего не происходило. Женщины его уже не волновали, когда начинала беспокоить физиология, вставал под душ и решал проблемы. Только язык иногда тревожил; тогда Москвич шел полоскать рот содой, а иногда и мочой, помогало.
Так же безразлично он воспринял свой перевод в область, «мертвой душой» в один из хакимиятов: какая разница, в какой точке мирового пространства продавливать собой диван, раз в две недели отправляясь на вызов? Ну, еще три-четыре мастер-класса для молодой смены. Шел год очередного Барана, одни говорили – водяного, в других газетах – каменного, или глиняного, или черного, какая разница? Год Барана завис, как антициклон, над ними, и следующий год будет тоже годом Барана, и сле-следующий тоже… Он поработал в одной области, потом его перевели в другую, с повышением на пару миллиметров. В Ташкент не тянуло. Иногда звонил Куч, уже выброшенный из политики, поддатый, словоохотливый; Москвич держал мобильник, пытаясь вспомнить, как называлась повесть Достоевского, о которой они тогда, молодые и потные, спорили в спортзале…
Потом всё-таки стало плохо, на одном сеансе боль была нестерпимой, он застонал. Отправили в поликлинику, в областную больницу, диагноз скрывали, намекали, что надо в Ташкент. «Есть родственники?» Дал телефон Куча. Сам ему позвонил, глухо; настучал эсэмэску, тишина. Приходили проведывать с работы, молодежь натащила целое ведро роз. Куч не проявлялся. Зато пришли какие-то типы, передали на словах большой привет от Дады, задали несколько вопросов о Куче, о его биографии. Для чего? Он плохо понимал, язык сам что-то отвечал, с трудом, помимо его воли; гости ушли, во рту горело, он бился головой о подушку. Затрещал мобильный. Звонила мать. Ругала, что сам ей не звонит, не давая ему оправдаться; спрашивала о делах и здоровье, не давая ответить… «Что ты молчишь, как пень?.. Что-то на работе?» Через минуту с ней уже говорил главврач, правда за дверью, но «рак языка, запущенная форма» Москвич услышал. Ему вернули мобильник. «Я приеду, – кричала изнутри мать, – всех их на уши, сволочей, поставлю! Я им самим языки пооткусываю!..»
Куч так и не проявился; Москвич позвонил одному из общих знакомых. Еле ворочая языком, спросил. «Ты что, не в курсе? – ответили в трубке. – Да, позавчера, возле самого его дома…» Москвич откинулся на подушку и завыл. Прибежали, вкатили укол.
Больше разговаривать уже не мог.
Приехала мать, бесполезно «ставила всех на уши», плюхнула перед ним баночку с каким-то песком, который «успокаивает», подружилась с больничными кошками, гладила их. «Кожа да кости», – показывала на Москвича ногтем. Несмотря на боль, он чувствовал, что что-то в его жизни еще должно произойти, вот-вот, и ждал этого.
И дождался. В одно светлое утро в палату вошла делегация в белых халатах, накинутых поверх костюмов мышиного цвета. Тот, кто помоложе, держал букет повядших гладиолусов, а кто постарше и потолще зачитал указ о награждении Москвича медалью «Олтын кучкар» за добросовестный труд и вклад в дело воспитания подрастающего поколения… Медперсонал захлопал, мать прослезилась. Москвича приподняли, всунули в пиджак, прикололи медальку, попросили улыбнуться для истории, потом попросили не улыбаться, поскольку качество улыбки не устроило, а просто подумать о чем-то большом и высоком. Москвич выпучил глаза, в лицо плеснула первая фотовспышка, боль вдруг ослабла, он высунул им почерневший язык и улыбнулся.
Ким убрал свои записи, Водитель принес еще саксаула и пытался наладить костер. Москвич и Принцесса просто сидели.
– Холодно, – сказала Принцесса.
– Сейчас будет теплее.
Москвич поднялся, прошелся.
Вернулся, сел.
– Может, всё-таки споем?
– А что?
– Только не «Подмосковные вечера».
– И не «Миллион алых роз».
Москвич наклонился к Киму, что-то сказал на ухо.
– Не обижаетесь, Тельман?
– Да нет, – Ким пожал плечами. – Сам люблю, говорил же. Я, правда, сейчас без распевки.
– Подхватим.
Ким приподнялся, пригладил волосы.
– Выступает лауреат республиканских конкурсов детских хоровых коллективов…
Закашлялся.
– Давай, давай… Можешь не объявлять, – похлопал его по спине Москвич.
Ким набрал воздуха:
Висит на заборе, колышется ветром,
Колышется ветром бумажный листок:
«Пропала собака! Пропала собака!
Пропала собака по кличке Дружок!»
– Пропала собака… – подхватил Москвич. – Пропала собака!
Последний куплет допевали все вместе.
– Глупая всё-таки песня, – поморщился Москвич. – Может, еще что-нибудь споем? Я лет двадцать не пел.
Спели. И «Выхожу один я на дорогу». И «Учкудук». И даже многострадальные «Подмосковные вечера». В конце Москвич, попросив не смеяться, если вдруг забудет слова, спел «Strangers in the night». Слов не забыл. Ему хлопали, а Принцесса даже поднесла букетик из каких-то веточек.
– Интересно, а почему наш Водитель ничего о себе не рассказал, – спросил Москвич, когда все отхлопали.
– А что о себе рассказывать? Биография бедная. Не то что у вас. Ехал в том самом автобусе. Который потом вот тут закопали. Не доехал, получается. Потом там временно отпустили, по той же системе, как присутствующего товарища Кима, сказали: иди, повози еще немного туда-сюда. Я говорю, я не умею. Они говорят, кто у нас побывал, теперь всё умеет, может даже в космос слетать. Вернулся, быстро сдал на права, «нексию» взял в аренду, на хлеб хватает.
– Ясно. А та женщина, которая ехала с нами, а потом ушла?
– А, – махнул Водитель. – Никуда она далеко не ушла.
Сунулся в машину, зажглись фары дальнего освещения.
Вдали стала видна женская фигура в белом.
Постояла, отошла в темноту.
– И другие сопровождающие лица… – пробормотал Москвич.
Повернулся к Киму:
– Что теперь у нас по программе? Костер развели, сказки рассказали, песенки спели. Что еще?
Ким молчал.
– Кажется, светло становится, – сказала Принцесса.
Ким посмотрел на Принцессу:
– Так что вы решили?
– Попытаюсь…
– А вы?
Москвич пожал плечами:
– Да нет, наверно. Я туда, к Кучу. К Кучкару. Может, он сочинил там какие-то новые сказки. А что мне возвращаться? Да и некуда.
Помолчал.
– Скажите, Тельман, а там задниц нет?
– Там – нет.
– Смотрите…
Песок начал светлеть.
– Смотрите! – повторила Принцесса.
Она стояла, показывая на восток. Вначале казалось, что там кто-то зажег еще один костер, только нестерпимо яркий. Поднялся Ким. Запинав угли песком, подошел Водитель.
– Красота… Подождите!
Сбегала, вернулась с мобильником. Поджала губы:
– Нет, на снимках всё равно не так.
Сияние уже выплеснулось с востока и затопило пески; лужицы синеватых теней испарялись; люди застыли, только ветер шевелил волосы и одежду.
Один Москвич всё еще сидел возле засыпанного костра, глядя на обгорелые ветки, торчавшие из песка.
Машина марки «Нексия», из Бухары. В машине шофер и клиенты, которых он подобрал в Бухаре и теперь везет в Ургенч со средней скоростью 110 км/ч, кроме тех случаев, когда нужно объезжать барханы, наплывшие на асфальт. Тогда он сбавляет скорость до 80 и цыкает языком. Проехали порядочно, подъезжают к Турткулю.
– Здесь мобильный уже ловит, – поворачивается к клиентам.
Женщина сзади расщелкивает сумку, достает мобильный.
– Алло, Хабиба. Хабибочка… Доченька, это я, мама. Да, приеду скоро. Да, скоро-скоро. А что тебе привезти? Зайчика? Какого? Такого? Бабушку позови. Да, зайчика привезу и чупа-чупс. Бабушку, говорю, позови!
Дремавший кореец открывает глаза, долго оглядывает всех. Он тоже сидит сзади. И еще одна женщина спереди. Три клиента, одного так в Бухаре недобрал. Но эти сами торопили: поехали, поехали. Ладно, тогда с носа будет больше, что же водителю, самого себя наказывать? Согласились.
Вот еще один бархан, водитель сбавляет скорость, объезжает. Слышно, как хрустит придавленный песок. Снова газует, стрелка ползет к ста двадцати. Машина летит; блеснув на солнце, сворачивает, исчезает.