«Морозоустойчивые головастики», – сказал я.
«Это мальки».
Я посмотрел на Гулю и пошевелил обкусанными губами.
«Я биолог», – сказала Гуля.
До сих пор уверен, что это были головастики.
На обратном пути зашли к Гулиной подруге. Подруга жила недалеко от плотины и работала на ней. Звали ее Эльвира.
Это имя ей так же не шло, как и ее ставшее бесцветным за тысячу стирок платье. Как большие ладони и узкие глаза. Говорила она громко, с шорохом, как будто в складках вылинявшего платья припрятан микрофон.
Я смотрел, как она бодро, с хрустом обнимает Гулю.
Заведя нас в комнату и почти запихнув за стол, Эльвира исчезла.
Стол украшали чайник и печенье «Зоологическое».
«Эльвира – святой человек», – сказала Гуля.
Вернулась Эльвира с пионерским галстуком на шее.
«Тот самый?» – спросила Гуля.
«Тот самый», – кивнула Эльвира и стала разливать чай.
Пиала была надтреснута, стали просачиваться капли. На клеенке заблестела лужа.
«У меня есть немного водки, – сказала Эльвира, посмотрев на меня. – Могу принести».
«Не надо», – ответил я.
«Я всегда для гостей держу. У меня ведь мужчины тоже бывают», – добавила она и покраснела.
До этого я не замечал, как краснеют смуглые люди.
«Я вот тост хотела сказать и чокнуться, если не возражаете».
«Говори, Эля, никто над тобой смеяться не будет», – сказала Гуля и строго посмотрела на меня.
«Может, проголосуем?» – спросила Эльвира.
Мы подняли руки, чтобы Эльвира сказала тост.
Другими, свободными от голосования руками мы держались под столом и ломали друг другу пальцы.
«Кто продолжает заботиться об этой плотине, носившей его имя? – говорила нараспев Эльвира. – Кто продолжает заботиться о нашей планете? И мы понимаем, как важно сегодня любить этого человека… За Ильича!»
Эльвира выпила залпом чай, задохнулась и со стуком поставила пиалу на стол. Заела зоологическим печеньем.
«Жаль, у меня уже ленинских книг почти не осталось, – говорила Эльвира, дожевывая кролика из печенья. – Последний раз, как течь в плотине ночью почувствовала, схватила остаток от полного собрания в сумку – и бегом к плотине. Обидно, конечно. Хотела “Материализм и эмпириокритицизм” на черный день оставить, да что уж там».
«И что вы сделали с книгами?» – спросил я, устав от своего молчания.
«Что сделала? В воду покидала. Потом водолазы в то место спускались. Да, говорят, всё заделалось».
«И вы в это верите?»
Эльвира встала и вышла из комнаты.
Тут же вернулась, держа миску с мытым виноградом и кувшин с молоком.
«Когда любят, – громко сказала она, – приносят себя в жертву. Я всю жизнь любила двух мужчин – Ленина и своего мужа Петю. Ленина духовно, а Петя аквалангистом работал и получал премии».
«А в Бога вы верите?»
«Верю», – сказала Эльвира.
«И в Ленина?»
Эльвира кивнула и быстро поцеловала галстук.
«А то, что Ленин приказы отдавал людей расстреливать?»
«А если человеку ночью сено в рот засовывают и поджигают, что ему делать?» – крикнула Эльвира.
«Какое сено?» – спросил я.
Эльвира отвернулась.
«Разве ты поймешь? Ты не женщина, и муж от тебя не бежал, и на плотине не живешь. Только скажи, честно мне скажи: жалел ты его в детстве, когда о смерти его узнал? Жалел или не жалел?»
Перед глазами стучал паровоз, ползли шпалы. Раздваивались, разбегались, снова срастались. И снова ползли.
Ветер вырывал из трубы дым.
…службы пути и телеграфа, г. Ташкент. Под гром аплодисментов собрание постановило пожелать Владимиру Ильичу скорейшего выздоровления, встать на корабль СССР, взять руль в свои руки и довести его до светлого и цветущего коммунизма…
…рабочие самаркандского узла, как маленькая частичка всего рабочего мира, надеются, что ты в скором будущем с нашей незначительной для тебя помощью вступишь на работу и поведешь за собой к светлому будущему…
В поезде ехал гроб. Он качался и вздрагивал на стыках.
Ни гром аплодисментов, которые посылали ему из Ташкента, ни пожелания от маленькой частички из Самарканда, ни другие пролетарские знаки внимания не могли разбудить вождя, заснувшего тяжелым зимним сном.
Проносились ветви. Ветвились и качались шпалы.
Я сидел возле теплого телевизора с перевязанным ангинным горлом. А поезд всё ехал, всё вез холодное тело из точки А в точку Б.
В точке Б торопливо готовились траурные речи и обед для своих. Сушеный ферганский урюк. Тарелки с кишмишем и чищенным грецким орехом. Всё обдавали кипятком, борясь с дизентерией.
Я жалел Ленина.
«А зачем сейчас от своего детства отказываешься?» – спросила Эльвира.
Два раскосых глаза смотрели на меня, обдавая невидимым кипящим маслом.
«Поздно уже, – поднялась Гуля. – Ехать пора».
Эльвира вышла в мужских туфлях, она нас провожала.
«Там была его голова», – говорила она, тыча пальцем выше плотины.
Голова Ленина на бетонном кубе. Рельеф или барельеф, всегда путаю. Потом сняли, теперь на месте головы зияла большая ленинообразная дыра.
«А я даже рада, друзья, что его сняли, – сказала Эльвира. – Чем меньше изображений, тем лучше. Изображения – это идолопоклонство. Я вот ни одного портрета у себя не держу, всё в воду побросала. А теперь зато около этого места открылась белая дыра».
«Кто?» – переспросил я.
«Не кто, а что, физику учить надо. Есть во Вселенной черные дыры, а есть, значит, и белые, которые счастье приносят. А Земля – часть Вселенной, у нас, значит, тоже эти дыры есть, и черные, и белые, и еще, может, какие, которые пока от науки скрываются. А вот там, где раньше его голова стояла, там белая. Я там свадьбы сейчас организую».
При слове «свадьбы» Эльвира с надеждой посмотрела на нас.
«Ладно, приезжайте еще, – остановилась она. – Ты, товарищ Яша, рыженький наш, Гулю люби и защищай. А когда будешь целовать, то на губы сильно не напирай, а лучше поцелуй ей по отдельности каждый глаз. Потом возьми руку, между пальцами на руке поцелуй и ее грудь не оставь без внимания…»
«Эльвира!» – сказала Гуля.
«Гулечка, я же как старший товарищ советую. Главное, Яша, от детства не отрекайся, детство – самое коммунистическое время жизни. Гуль, ты расскажи ему потом о стеклянном человечке, который детство ворует. Жил здесь такой, еле прогнала. Не забудь рассказать, обещаешь? Целую. Целую вас крепко, товарищи. И тебя, Гуля, в глаза целую и в грудь, и тебя, рыженький, туда же… А что? Товарищи мужчины тоже любят, когда им грудь языком тревожат. Приезжайте!»
Больше мы туда не приезжали.
Эльвира напомнила другую женщину. Самую первую.
Мы ехали в одном троллейбусе. Троллейбус умирал и оживал и всё тащился по направлению к «Дружбе». Мы дергались, приклеившись ладонями к поручням.
Она покачивалась рядом, с большими базарными сумками.
Несколько остановок по мне двигался ее взгляд.
Вначале я почувствовал его на затылке. Потом он скатился по шее и пополз по спине, всё более нагреваясь. На пояснице он уже был таким горячим, что я повернулся и посмотрел на нее.
Так взрослые ищут взглядом маленького идиота, пускающего в лицо солнечные зайчики.
«Пойдем со мной», – сказал ее голос.
Мы вышли из троллейбуса. Я нес ее сумки.
Когда мы вошли в лес девятиэтажек, она положила мне на глаза ладонь. Она не хотела, чтобы я запомнил дорогу. Ладонь пахла сумками и поручнями троллейбуса.
Стали подниматься. Она вела меня, как слепую лошадь.
Мы вошли в квартиру, она сняла ладонь. В коридор вышли дети: «Это наш новый папа?» – «Да, на сегодняшний вечер это будет ваш папа», – строго сказала женщина и стала доставать из сумок продукты.
Потом мы сидели на кухне и слушали, как шипят котлеты. В котлетах отблескивала кухонная лампа.
Потом я звонил домой и лгал, а она вытирала руки о халат.
Потом я помогал ее детям собирать железную дорогу. Поезд носился по рельсам и сбивал маленьких человечков, которых мы укладывали на его пути.
Наконец я отлепился от детей и зашел в спальню. Она стояла над кроватью и трясла простыней. «Как тебя зовут?» – спросил я. Она посмотрела на меня и опустила простыню. Простыня вздулась воздушным куполом и медленно осела.
В спальню заглянули дети.
«Что смотрите? – сказала женщина. – Несите скорее презерватив. Или вы хотите еще братика или сестренку?»
«Нет, лучше собачку!» – крикнули дети и бросились выполнять поручение.
«Они знают, что такое… пре…?» – спросил я, замерзая.
«А они еще и на английский ходят».
Потом мы замолчали, потому что говорить было не о чем.
Утром мы наблюдали мокрый снег. Я увидел длинный кухонный нож у изголовья кровати. «Если бы мне было с тобой пресно, я бы тебя убила, – объясняла она, заправляя кровать. – И если бы слишком сладостно – тоже».
Я посмотрел на нож, на нее, потом на свой голый живот. В окне продолжался снег.
«А как тебе со мной было?» – спросил я. И получил сырую тишину вместо ответа.
И снова ее ладонь была на моих глазах – она уводила меня из своего дома. И дети громко прощались с балкона и кидали вслед какую-то дрянь. А я всё зачем-то пытался поцеловать эту ладонь.
Больше мы не виделись. Через день я заболел и врал родным, что наелся снега. Постепенно сам стал верить, что это я упал в снег и медленно его кусал, пережевывал и заглатывал. И снег таял во мне, превращаясь в весеннюю воду.
Я думал, что у всех мужчин в первый раз это происходит так же. Очень долго так думал.
Шла осень. Нам с Гулей нужно было где-то встречаться. Нужна была какая-то точка в мировом пространстве, желательно с кроватью. Я ломал голову; Гуля смотрела на меня и поднимала с земли листья. Наполовину желтые, наполовину зеленые. Как будто борьба осени с летом шла внутри каждого листа.
«В Ташкенте надо создать специальный парк для влюбленных, – говорил я. – С кабинками. Назвать Садом радостей земных».
«Такие парки уже есть. Только называются не так красиво».