«Где? Ты знаешь адрес?»
«Не знаю, – отворачивалась Гуля. – Тебе надо, ты и узнавай. У меня до сих пор всё болит».
Золотистый Ленин с укором глядел на меня с октябрятской звездочки.
И тогда я вспомнил о Якове.
У Якова в доме было четыре комнаты.
У Якова были глуховатые, забитые песком времени уши.
Яков радовался моим редким приходам. Ему нравилось, как я пью с ним чай. Ему нравилось мое ухо, куда безболезненно укладывались его километровые рассказы.
Я хотел записать его на диктофон. Молодость Якова прошла под гул сражений и войны с тифом. Он писал на паровозах «да здравствует», прикладывая трафаретку. По вечерам он болтался с гармоникой, и узбеки глядели на него со смуглым любопытством.
Я привел к нему Гулю без предупреждения. Гуля стояла причесанная, блестя сразу двумя значками, пионерским и октябрятским.
Калитка была открыта, мы вошли в грязный плодоносящий сад. На земле гнили и пузырились мухами яблоки. На смоковнице объедался соседский мальчик. Увидев нас, с достоинством слез и удалился.
«Яков! – позвал я. – Яков!»
Тишина.
«Яков! Я-я-яков!»
«А какое у него отчество?» – спросила Гуля.
«Не помню».
«Странно всё-таки у русских. Придумываете всем отчества, а сами их не любите».
Во дворе потемнело. Погасли золотые Ильичи на груди.
«Может, уснул, – сказал я. – Уснул или…»
Я представил, как мы заходим и натыкаемся на его опустевшее тело. Как я начинаю куда-то звонить, путая цифры.
«Какое у него всё-таки отчество?» – сказала Гуля, оглядывая двор. Мальчик подсматривал из-за забора, чтобы снова вернуться на дерево, где ему было хорошо и интересно.
Надо было войти в дом. Вместо этого я обнял Гулю. Ткнулся носом в ее щеку. У нее были какие-то новые духи: сухие, осенние, с запахом айвы.
Пра стоял на пороге и смотрел на нас.
Мы отшатнулись друг от друга.
Яков подтянул брюки и стал искать в кармане инструмент речи.
Мы пили чай с тортом и сухарями. Торт принесли мы. Яков посмеялся над тортом, но на стол его допустил.
«Гостите. Гостите и делайте, что вам там надо. Комната у меня – о! – цыганочку плясать можно. Только не прибрано, Клавдия вон обещает мне всё субботник, а не дождешься. И крыша шалит, протекать стала».
Я махал руками: ничего, сойдет.
«Родился я в одна тысяча восемьсот девяносто девятом году», – сказал Яков, глядя на Гулю.
«Да, у меня дедушка тоже очень долго жил. Всё из-за горного воздуха. Дышит и живет. Когда, ругается, уже умру? А сам всё горным воздухом дышит».
Яков слушал внимательно. Несколько раз подносил к губам чашку, но не пил.
«А вы видели Ленина?» – спросила Гуля.
«Я его голову на поездах рисовал. Хороший был вождь. За это Каплан в него палила из пушки. Всё от бабьей ревности».
Он снова посмотрел на Гулю.
Спросил ее что-то на узбекском, который я не знал. Гуля улыбнулась и ответила. Еще вопрос. Ответ, улыбка. Вопрос. Они засмеялись.
«Пра, Гуля прекрасно говорит по-русски», – попробовал я проникнуть в их беседу.
Они не обращали на меня вниманиея. Они разговаривали.
В середине разговора Яков заснул.
Гуля стояла и рассматривала картинку. Картинка была вырезана из журнала и криво приклеена скотчем к стене. Часть скотча отошла и почернела.
Я с детства знал эту картину с желтым голым мальчиком на красном коне.
Раньше не понимал, почему конь такой красный, а мальчик такой голый и не стесняется. Потом я узнал, что и лошади могут быть красными, и мальчики – не такими, как нас заставляли быть с детства. Но я был обычным – раздевался только под шумящим душем, когда никто меня не видел, и никакие лошади не дышали в мое мокрое плечо.
«Ты на него чем-то похож», – сказала Гуля, проведя пальцем от уха мальчика до его впалого, напряженного живота.
Там, где прошел ее палец, краски стали ярче. На кончике пальца застыл полумесяц пыли.
Мы бесшумно вышли из комнаты.
Спальня состояла из динозавра железной кровати и двух книжных полок. На полках темнели банки с огурцами.
Кровать была расстелена и горько пахла свежим бельем. Когда Яков успел постелить эти простыни? Они были наждачными от крахмала и брезгливо отталкивали человеческое тело. Я снял их, они были не нужны.
Гуля стояла с простыней и смотрела, как я сдираю с себя рубашку и борюсь с рукавами.
Яков проснулся от холода. Потрогал скатерть.
Где-то хлопали рамы. Надо включить телевизор. Глядя в телевизор, Яков немного согревался.
Правда, звук из телевизора давно исчез. Испарился куда-то, вытек. Яков пробовал принять меры; пару раз стукнул по нему кулаком. Когда Яков был нестарым и сильным, это помогало. Теперь телевизор смеялся над его кулаками.
Тогда Яков притащил к телевизору радиоприемник и стал включать их вместе.
«Нет, это не дело, – сказал Яков. – Радио телевизору не товарищ. Попрошу этого… пусть он стукнет. Молодой, кулаки свежие».
Мы стояли в дверях и смотрели, как он дует на пальцы, пытаясь их согреть. Хотя в комнате было тепло, изо рта у него шел пар.
Я бил по телевизору кулаками.
Не помогало. Мелькали кадры немого кино. Ползли и раздваивались какие-то рельсы.
«Молодежь, с техникой обращаться не умеет», – говорил Яков. Гуля сидела в шали, которую опустил на ее плечи Яков, и пила чай.
Прорезался звук.
«Вот теперь – другое дело. Айда последние новости слушать».
Шел прогноз погоды. Потом стали показывать фильм про человека, который ходил и охранял мосты.
«Такие фильмы делают для того, чтобы их не смотрели», – сказал Яков и потянулся к выключателю.
Изображение исчезло, уступив место отражению комнатной лампы и отпечатку ладони посреди экрана.
Я нащупал под столом Гулино колено и сжал его.
Яков растянул гармошку.
«Нам пора идти», – сказал я.
Гуля кивнула: «Отец за опоздание ругать будет».
Я вспомнил золотые зубы.
«Что, отец гармонь не любит?» – нахмурился Яков.
«Любит», – неуверенно сказала Гуля.
«Тогда скажи ему, что тебе дедушка Яков на гармонике романсы пел».
Гармошка чихнула пылью; красный в прожилках глаз Якова подмигнул Гуле.
«Ты скажи мне, гармоника: где подруга моя?» – запел Яков.
Вставная челюсть вылетела из поющего рта и упала в остатки торта.
Соседские дети, подглядывавшие в окно, засмеялись.
«Провод на заборе намотаю и ток пропущу, – говорил через несколько минут Яков, вернув себе дар речи. – Леденцами кормить не буду!»
Выходя от Якова, натолкнулись на женщину. Она стояла в воротах, расширяясь и зорко глядя на нас. Резкая тень от нее тоже, казалось, смотрит на нас снизу.
Мы обнялись.
«Навещать приходил? – строго поглядели женщина и ее тень. – Или домом интересуешься?»
Я сказал, что просто навещать.
«Смотри, а то старик еще не помер, дай бог ему здоровья и спокойной смерти, а наши уже зашевелились, дележку устраивают. А я адвоката наняла, тоже не дура, правильно? Что, я буду ждать, когда дом от меня уплывет? Я ж в эту недвижимость кровь и пот свой вкладывала, правильно? А остальные думают: с тортом сегодня пришли, завтра они наследники. Я правильно говорю?»
Я вспомнил ее. Тетя Клава. Золотая тетя Клава.
Работала в кассе цирка, проводила нас, сопливых, с заднего входа на елки. В благодарность мы целовали ее щеки, похожие на апельсины из елочного подарка.
Мы попрощались с ней и пошли, а она всё кричала: «Я ведь правильно говорю? Правильно? Или нет?..»
Я проводил Гулю до дома. До девятиэтажки.
До квартиры не стал. Мерещился ее отец, лязгающий золотыми коронками.
Мы устало целовались перед лифтом.
Двери то закрывались, то открывались. Гуля нажимала на кнопку, ее палец просвечивал красным.
«Можно, я буду называть тебя Солнышко?» – спросил я, прощаясь.
«Можно. А я тебя – Ильич».
«Почему Ильич?»
«Да так… Месячные всё никак не начинаются».
Она шагнула в лифт и поплыла сквозь этажи, закрыв лицо ладонями.
…Приветствуя Коммунистическую партию, собрание женщин-работниц Самарканда шлет свой сердечный привет великому вождю мирового пролетариата Владимиру Ильичу Ленину и от всего сердца пролетариата желает ему скорейшего выздоровления. Мы ждем Ильича снова у руля мирового пролетарского корабля.
Да здравствует международная солидарность пролетариата!
…Привет вождю мировой революции шлет красная молодежь Бухары. Выздоравливай поскорее да и за работу!
«Я, кажется, ошиблась с подсчетами, – говорила она на следующий день. – Они завтра начнутся».
Мы стояли в ее подъезде, я вытащил ее звонком, сонную, в час ночи.
«Послушай, Ильич, иди домой. Мои все спят».
«Идем, я скажу им, что мы женимся».
«Дурак, они тебя убьют, расчленят и спустят по частям в мусоропровод. Кто ночью такие вещи делает?»
«Хорошо, я подожду утра».
«Утром они на работу».
«Днем!»
«…на работе».
«Вечером…»
«…смотрят ящик – не оторвешь».
«Когда?»
«Никогда! Никогда. Они мне уже определили жениха».
Провела рукой по моему свитеру. У меня заболела кожа, как будто пролили смолу. Так было со мной один раз, когда наверху смолили крышу. С неба упала черная капля и застыла на голой коже.
«Он сейчас в Штатах, на приданое вкалывает».
Теперь капли смолы летели на меня дождем.
«Лакей мирового империализма…» – сказал я.
«Да, типичный лакей и ревизионист. Недавно мешок помады прислал. Я теткам раздала».
Мы озверело целовались.
Внезапно я потерял ее губы.
«…Зачем ты меня превращаешь в животное, зачем ты превращаешь меня в животное, зачем?..»
Слезы соленым молоком текли по ее щекам, губам, подбородку. Я тихонько слизывал их.
«Солнышко, я не превращаю тебя в животное».
«Нет, превращаешь, зачем, я не хочу животным…»
«А кем ты хочешь быть?!»
Эхо разносило мой крик по этажам.
Гуля замолчала. «Никем. Маленьким листиком. Маленьким-маленьким листиком».