— Что?
— В вашем саду рос баобаб, из Африки.
— Что‑то не помню.
Он вытащил из книжного шкафа толстую книгу и долго ее листал.
— В каталоге не числится, — наконец сказал он.
— Как же так. Я лично сидел в тени этого великолепного дерева.
— Когда, простите за нескромный вопрос, это было?
— Лет… лет пятнадцать–двадцать назад…
Молодой человек присвистнул.
— За это время мы так часто меняли растения, удаляли погибшие, подсаживали новые… Может быть, когда‑то и был баобаб, а сейчас нет…
Действительно, теперь холм был пустынным, и только море у его подножья, серебрилось и морщилось, как прежде.
Там, где раньше росло дерево, осталось небольшое, поросшее травой углубление, и в самом его центре торчала тоненькая, высохшая веточка. Она легко сломалась у меня в руках, и я сунул кусочек в карман.
О Каро в ботаническом саду тоже никто ничего не знал, и я решил всю эту странную историю выбросить из головы, как вдруг совсем неожиданно она вновь воскресла во всех самых мельчайших подробностях.
Из очередной экспедиции в Аджарию возвратилась шумная ватага моих аспирантов. Они наперебой рассказывали самые невероятные истории о стариках, которым по сто, сто двадцать и даже сто пятьдесят лет.
— Но самая любопытная история произошла в одном ауле, километрах в сорока к востоку от Батуми! Представляете, приходим, с рюкзаками, в коротких штанах, с палками и прочее, а на нас никто не обращает никакого внимания. Даже ребятишки. Такого еще никогда не бывало. Не аул, а потревоженный людской муравейник. Мужчины на одном краю базарной площади, женщины — на другом. И все говорят, говорят, кричат, размахивают руками. Выясняем, в чем дело. Оказывается, ничего необычного. У тетушки Валии откуда‑то взялся ребенок. Ну и что здесь удивительного? “Тетушке сто восемнадцать лет”. — “А где тетушка Валия живет?” — “Вон в том доме, но она никого не принимает”. Мы к дому. Двери на запоре. Стучим. Показывается старуха. Сразу видим — слепая. Как здоровье, бабушка? “Уходите прочь! Вы разбудите ребенка!” Но мы, сами знаете, не из тех. Представляемся. Академия наук и так далее. Специалисты. Врачи. “Ах, врачи? Тогда заходите. Мне нужен врач”. Заходим. В постельке хныкает малыш, около годика, может, чуть–чуть побольше. Славный малыш, говорим. Давно родился? “Нет, он пришел”. — Жак так — пришел?” — “Ножками, только вот хромает. Ножку, в горах сломал”. Осматриваем. Действительно, ножка сломана. Кладем гипс. Повторяем вопрос, теперь более строго. “Давно родился?” — “Пришел, говорю я вам”. — “Значит он вам чужой, тетушка Валия”. — “Нет, не чужой. Это мой сын”. Чокнутая старуха. Как мы ни бились, твердит: “Пришел, и это мой сын.” Вот так история.
— А она не называла малыша по имени?
— Называла.
— Как?
— Каро. Кажется, Каро…
…У меня на рабочем столе в институте геронтологии стоит небольшая прозрачная коробочка из плексигласа. На белоснежной салфетке покоится кусочек сухого желтого дерева и под ним надпись: “Смешной баобаб”.
Конечно, это, может быть, и не тот баобаб, а маленький Каро у тетушки Валии может быть совсем другой Каро.
А мне так хочется верить, что я столкнулся с одним из чудес, которое можно было бы тщательно изучить, если бы оно повторилось.
ПРОРОКИ
Недели две назад он пришел в лабораторию, сбросил молча свою экзотическую куртку, напялил непомерно большой белый халат и, став в позу чтеца–декламатора, произнес:
— Один арабский физик двенадцатого века писал: “Мы знаем, что магнит любит железо, но мы не знаем, любит ли железо магнит, или оно притягивается к нему вопреки желанию. Как досадно, что мы не можем ответить на этот вопрос!”
Крохотный сутуловатый аспирант Коля Спирин, не отрываясь от окуляра микроскопа, сказал:
— Типичный образчик антропоморфического мышления. Наши предки кое‑что знали о поведении людей и приписывали менее изученной природе свойства живых. Кстати, Кучеренко, доброе утро.
Владимир уселся на высокую табуретку возле лабораторного стола, развернул рабочую тетрадь и углубился в чтение каких‑то записей. Прошло не менее пятнадцати минут, пока он не заговорил снова.
— Кстати, по–французски магнит называется l’aiment, что в буквальном переводе означает “любящий”. Любопытное совпадение, правда?
Я и Спирин переглянулись, но ничего не сказали.
Второй раз Кучеренко напомнил нам о магнетизме совсем другим способом. Это было тоже утром, и он опять не поздоровался, а положил передо мной раскрытый английский журнал. На белоснежной глянцевитой бумаге были напечатаны фотографии. Белая коробочка с отверстием, из которого выползают муравьи. Фотографий было несколько, вроде как кадры на киноленте. Вот показалась головка муравья. Вот он выполз. За ним — второй, третий… десятый. Наконец — множество муравьев поползли кто куда. И вдруг… Под стекло, по которому ползли муравьи, положили лист белой бумаги, на которой железные опилки распределились вдоль магнитных силовых линий.
— Гады, ползут по магнитному полю, как по дорожкам. От южного полюса к северному…
Спирин долго рассматривал рисунки, а после прочитал статью.
— Да, ползут вдоль силовых линий, — сказал он и печально вздохнул.
И вот теперь, когда я стоял на платформе и ждал Кучеренко, я вспомнил высказывание арабского физика двенадцатого века и французское l’aiment.
Наконец показался и он в своей неизменной куртке, с двумя огромными авоськами в руках.
— Рванули, — весело улыбнулся он и с ходу потянул меня в изрядно переполненный вагон.
Мы покинули электричку на полупустынной платформе Чижи и углубились в молодой ельник. Я сразу почувствовал, что Кучеренко дорогу знает и что он не раз ходил по этому пути. Иногда тропинка исчезала, и он храбро бросался на ряды елок и шел напролом, не оглядываясь по сторонам.
— По–моему, этот парень, Колька Спирин, просто надувной крокодил. — Владимир разогрел банку тушенки на костре и разломил батон.
— Почему ты так думаешь? — спросил я.
— Сегодня утром я его пощекотал по поводу природы подсознательного. Он понес такую ахинею, просто жуть. Не понимаю, зачем его взял Валерий Степанович в нашу группу.
— Он биохимик. А сейчас без биохимии не разберешься в мозгах.
Кучеренко отошел в сторону, ощупью собрал хворост и подбросил его в костер. Его голос звучал издалека.
— На месте Валерия Степановича я бы взял лучше электронщика или ядерщика.
— Ты думаешь, дело спрятано на том уровне?
— Уверен.
Он подошел ко мне, сел рядом на сырую траву и стал смотреть в черное небо, густо усыпанное звездами. Была ранняя осень, и небо то и дело прорезали оранжевые метеорные следы, которые исходили из таинственного космического центра прямо над головой. Внизу ручей набегал на небольшой голыш, и там вода побулькивала и повизгивала, а сзади, в ольхе, иногда вскрикивали птицы, потревоженные своими птичьими снами.
— Например, — нарушил тишину Володя, — я могу с уверенностью предсказать, что в ближайшие сорок секунд метеорит в атмосферу не врежется. Откуда я это знаю?
Он начал считать вслух, и действительно, он досчитал до шестидесяти, а небо оставалось спокойным.
— Опыт. Ты наблюдал за небом, а твое подсознательное обобщило эти наблюдения. Отсюда у тебя и появилась способность делать такие выдающиеся предсказания.
Кучеренко вздохнул и вытянулся во весь рост.
— Как это просто все у тебя получается. Опыт, опыт… Подсознательное обобщает опыт… Подсознательное — синоним интуиции. Подсознательное и сверхчувственное… Подсознательное и пророчество… Чепуха какая‑то! Не верю!
— Ну и не верь.
Я надул подушку, и мы улеглись рядом на плащ–палатку и скоро уснули, слегка прикрытые теплым горьковатым дымом угасающего костра.
Субботнее утро выдалось пасмурным, иногда накрапывал дождик, и это было даже хорошо, потому что оставшиеся восемнадцать километров мы прошли незаметно и достигли заветной цели как раз в тот момент, когда от голода под ложечкой больно засосало.
На том месте, где мы остановились, стоял высокий деревянный столб, в одном месте стесанный, и на нем красной масляной краской были написаны какие‑то цифры и буквы. Скорее всего, это был тригонометрический ориентир.
— Мне про эту находку рассказал знакомый геолог. Говорит, они просто ахнули, обнаружив такие сокровища прямо под боком нашего города. Смотри.
Кучеренко вытащил компас и положил его на землю. Синий конец стрелки уперся в дно, и, как я ни вертел инструмент, он показывал что угодно, только не страны света. Тогда я поставил его перпендикулярно, и стрелка стала точно так же.
— Жуткая аномалия! Магнетизм так и прет из земли. Но это еще что…
Мы сели обедать. Владимир пустился в рассуждения об электронном парамагнитном резонансе, о ядерном парамагнитном резонансе, о свободных радикалах и электронах проводимости, в общем, о вещах, которые я знал только понаслышке.
— Равновесие, равновесие, — ворчал он, разжевывая твердое холодное мясо. — Если уж говорить о равновесии организма с внешней средой, то нужно учитывать и электромагнитные поля. Почему у нас в институте высокачастотни–кам дают бесплатное молоко за вредность? Медики знают, что эти поля влияют на организм. Но только как? Этого они не знают. И вряд ли здесь молоко поможет. Три высокочастотника из семи бросили своих жен. Самый высокий процент из всех лабораторий. Один рассказывал, что ему начали сниться такие сны, что он перешел на другую работу. А второй проболтался, что ему тоже снятся жуткие сны, но он к ним привык. Бот тебе и равновесие, вернее — нарушение равновесия.
— Так то же переменные поля, — заметил я. — А здесь…
— Ха! Здесь! А почему муравьи ползают вдоль силовых линий? А как ориентируются на тысячекилометровых трассах перелетные птицы? Ты над этим думал?
— Я считал, что подвижность ионов в крови так мала, что…
— Плюнь ты на эту подвижность. ЭПР и ЯПР — вот где собака зарыта.
Владимир нагнулся прямо к моему уху и с какой‑то подчеркнутой таинственностью сообщил: