— На будущих лунных станциях установят специальные магниты, чтобы создать искусственное магнитное поле наподобие земного.
— Так уж это и важно?
— А кто знает, что получилось бы, если бы вдруг исчез земной магнетизм? Например, сразу бы передохли все перелетные птицы. Они просто не знали бы, куда лететь…
— Ну, это ты хватил.
— А люди? — продолжал он взволнованно. — Они потеряли бы способность предсказывать даже ближайшее будущее, они не смогли бы предвидеть, что будет, если они сделают хоть один шаг по дороге времени. Ведь это жуть — потерять способность предвидеть?
— Все это было бы так, если бы твоя теория оказалась верной.
— А вот для ее проверки мы сюда и приползли.
Я посмотрел на часы. Было начало второго, и мы стали лихорадочно готовиться к последнему броску, к спуску в небольшую пещеру, вход в которую зиял прямо перед нами.
— Обрати внимание, — заметил Кучеренко. — Кругом лес, а здесь какие‑то жалкие кустики. И попробуй в песке найти хоть одну живую тварь.
— Растения здесь не растут: почва сильно минерализирована. А раз нет растений, насекомым тоже делать нечего.
Он подбоченился, стал передо мной и покачал головой.
— И как это вы, биологи, умеете ставить все вверх ногами!
На дне пещерки места оказалось ровно на двоих. Пол уходил под небольшим углом вниз и скрывался за большой трещиной в стене. При свете электрических фонариков серые стены слегка поблескивали.
— Чистейший магнетит. Мы сейчас в самом магнитном пекле. Пронизаны насквозь магнитными силовыми линиями. Все — и сердце, и желудок, и легкие, и… и мозг, вместе с его опытом и подсознанием.
Мне на мгновенье стало жутко, но я ничего особенного не испытал. Просто было немножко душновато. И еще жарко от напряжения, хотя я знал, что здесь прохладнее, чем снаружи. Володя угадал мои ощущения и бодро произнес:
— Наука требует жертв. Есть драматическая медицина. Врачи добровольно прививают себе чуму. Начинается драматическая биофизика. О нас, Женечка, напишут когда‑нибудь книгу. Мол, так и так, Кучеренко и Филатов попали в психиатрическую клинику с синдромом пророчества после того, как сутки провели в Пещере любви.
— А при чем тут Пещера любви?
— Это я забыл рассказать. Я где‑то читал, что на одном острове в Эгейском море была так называемая Пещера любви. Говорят, перед тем как просить руку и сердце очаровательной афинянки, греки лезли в эту пещеру и проводили там целую неделю. После этого любовные излияния у них получались особенно здорово, и невесты не могли перед ними устоять. В наш промышленный век Пещера любви превратилась в шахту, где добывают магнитный железняк, иными словами, — железную руду.
Мне вдруг стало досадно. На мгновенье показалось, что наша затея выеденного яйца не стоит, но я этого не высказал, чтобы не обидеть Кучеренко. Наоборот, я задумался, почему мне стало досадно: обожествление магнетизма мне надоело, тем более что я не очень хорошо себе представлял, каков механизм взаимодействия магнитного поля с ядрами и электронами живого тела. Но план есть план. При свете электрических фонариков мы извлекли по толстой клеенчатой тетради, уселись друг к другу спиной и начертали крупными буквами на первой странице: “Прогноз событий в институте нейропсихологии на неделю, с 5 по 12 сентября”. Мы условились во время составления отчета друг с другом не разговаривать и друг другу в написанное не подглядывать.
Первые минуты прошли в каких‑то путаных раздумьях, после я написал первую фразу, а затем работа постепенно меня захватила, и я начал писать безудержно, так что приходилось время от времени останавливаться, потому что немела рука. В конце концов, это даже становилось забавным и немножко смешным. “Прогноз” лился как из рога изобилия с массой незначительных деталей, которые хотелось обязательно зафиксировать, чтобы посмеяться над теорией Кучеренко.
Долина, которую я увидел во сне, была покрыта высокой сочной травой, и только возле самого берега моря виднелась розовеющая в лучах заходящего солнца полоска песка. Мои босые ноги чувствовали уже выпавшую вечернюю росу и сырую мягкую землю под травой. Я приближался к берегу с щемящим чувством какого‑то ожидания, чего‑то очень ранящего, что должно вот–вот случиться. На мгновенье я залюбовался красивыми птицами, которые кружили над морем и которые тоже были розовыми. В спину дул прохладный ветер, а волны… Морские волны набегали широкими округлыми валами, и теплая вода касалась моих ног. С каждой минутой чувство тоски и ожидания неизбежного усиливалось, и стало просто невыносимым, когда на горизонте, совсем уже красном от заката, появилась сначала черная точка, а чуть позже — синяя ладья с раскрытой пастью морского чудовища на носу. Две пары весел то опускались, то поднимались, и на плечах у черных гребцов блестели блики заката…
Она помахала мне рукой и, когда с легким шипением нос лодки врезался в песок, легко выскочила на берег.
— Ты меня давно ждешь?
— Давно. Вечность. Через минуту будет ровно вечность…
— Я не могла раньше, — голос у нее звучал, как старинный музыкальный инструмент, — не могла, потому что…
— Я знаю. Я все знаю, и не говори больше ничего.
Черные гребцы упали на песок лицом вниз, обхватив кучерявые головы могучими руками.
— Год назад на Землю вернулся отец и привез приказ, чтобы мы…
— Я это знаю. Еще до того, как твой отец покинул Землю, я уже знал, что он вернется с недоброй вестью. Иначе зачем его позвали бы обратно?
— Они считают, что так вам будет лучше. Так тебе будет лучше…
Мы опустились на траву напротив друг друга, и я залюбовался ее прекрасным лицом, ее падающими на плечи розовыми волосами, ее легкой розовой туникой, под которой поднималась и опускалась грудь и билось далекое сердце…
— Ты прекрасна.
Она положила мне руку на плечо, повернулась в профиль, и я увидел красные капли на ее длинных ресницах.
— Мой отец очень умный, и он не хочет никому зла. Как это называется по–земному?
— Любовь. Я люблю тебя.
— Я не очень хорошо понимаю, что это такое. Но, наверное, это для вас очень важно.
— Если ты не понимаешь, тогда почему ты плачешь?
— Не знаю, — она горько улыбнулась в темноту, — мне очень тяжело. Я чувствую, как тебе тяжело…
— Значит, и ты любишь меня…
Голова ее поникла, а руки, едва заметные в темноте, нежно гладили траву.
— Мне пора. Отец меня ждет. Он и так нарушил приказ, когда разрешил мне тебя увидеть еще раз.
— Можно, я тебя поцелую?
— Что ты! — она прикрыла губы рукой. — Ты ведь знаешь, тогда мы умрем, ты и я!
— Я хочу этого!
— Нет, — она вскочила на ноги. — Нет! Нет! Нет!
Она убегала к ладье, повторяя “нет”, и гребцы впрыгнули в лодку, схватили ее за руки и втащили туда, а я, окаменев, слышал только умирающее в морском шуме “нет”… И еще до меня донеслось: “Я вернусь! Когда‑нибудь я обязательно вернусь!”
Проходили годы, десятилетия, столетия, а я все бродил по этому берегу, слушая морской прибой, наблюдая, как камнем в слепящую голубизну падали белоснежные птицы и как они повторяли “нет”…
Но я ей поверил. Я буду ждать ее тысячелетия, пока не погаснет Солнце.
— Пора за работу. Уже воскресенье, и через три часа мы тронемся в обратный путь.
Я открыл глаза и уставился на электрический фонарик, который стоял на выступе серой стены.
— Почему “нет”?
Кучеренко рассмеялся.
— Что‑нибудь приснилось?
— Да. Что‑то грустное и очаровательное. А тебе?
— Мне тоже.
Мы снова принялись за работу. Теперь я писал очень медленно, как‑то выдавливая из себя слова и фразы, но, странное дело, они начали казаться мне весомыми и обоснованными, хотя я знал, что просто фантазирую. Мне показалось, что и Владимир писал медленнее, чем вчера. Он иногда откладывал тетрадь, закрывал глаза и сидел так минуту–другую… Работа явно не клеилась, в голове была какая‑то тяжесть, тяжелая пустота, в которой изредка проплывали ленивые мысли.
— Все, — сказал я. — Дай мне пива и воблы.
Пока я пил пиво, Владимир вытащил из моего рюкзака два больших серых пакета и вложил в них свою и мою тетради. Тщательно заклеил пакеты липкой лептой, и один пакет передал мне:
— Мой прогноз бери ты, а я возьму твой. Вскроем вечером двенадцатого сентября.
Странно: когда в лабораторию вошел Валерий Степанович, я почему‑то вздрогнул. Мне показалось, что и Кучеренко, всегда небрежный и расхлябанный, подтянулся и насторожился.
— Привет, детки, — это было его обычным приветствием, хотя мы никогда не называли его папашей, даже между собой.
Он подошел к каждому из нас, посмотрел на приборы, бегло полистал наши рабочие тетради.
— Ну, что‑нибудь получается? Есть какие‑нибудь идейки? Да что вы на меня так уставились?
Действительно, я и Кучеренко смотрели на нашего руководителя, как будто видели его в первый раз. И вдруг Кучеренко ни с того ни с сего, с каким‑то несвойственным ему волнением заявил:
— Вы пришли к нам с новостью, не правда ли, Валерий Степанович?
— Правда, — ответил тот. — Вам уже кто‑то наболтал?
— Наболтал, — ответил Кучеренко.
Но я — то знал, что нам никто ничего не, наболтал…
С этого все началось.
Я не видел, а скорее почувствовал, как вошла она, как поздоровалась почти шепотом и как подчеркнуто важно Валерий Степанович сказал:
— Надежда Ивановна, вы будете работать с этими славными ребятами. Вот ваше рабочее место.
Ее рабочее место оказалось рядом с моим, но я уткнулся в свою тетрадь и боялся взглянуть на нее.
— Я хочу вам сказать все начистоту, — голос научного руководителя стал очень официальным. — Это моя племянница, и мне стоило немалых трудов убедить нашего директора взять ее на работу. Так вот, я хочу, чтобы все вы и Надежда Ивановна знали, что требовать от нее и от вас я буду в одинаковой степени, без всяких поблажек на родственную связь.
— Поняла, — услышал я до ужаса знакомый голос.
Кучеренко поднялся и вышел из лаборатории. Он иногда курил, а это в лаборатории не разрешалось.