— Спасибо, падре.
Молчание. Затем снова голос священника:
— Тяжело к вам подниматься, доктор. Ох, как тяжело! И больным нашим тяжело к вам ходить.
— Они не ходят ко мне, падре. Это я к ним хожу.
— Значит, вам тяжело. Терзаете себя напрасно.
— Что же делать?
— Вот поэтому я к вам и пришел. Зачем вам жить на этой скале? Перебирайтесь ко мне. Обитель обширная, места вам хватит. Людей больше к вам пойдет.
— Да я уж привык здесь… Снова молчание.
— Вина хотите, отец мой?
— Нет. Нельзя, доктор. Грешно. Я вот что хотел у вас спросить, как у человека образованного. Вы не слышали о таком ученом, профессоре Кардуччи?
Пауза. Долгая и гнетущая пауза. “Да нет же, нет, говорите — нет”, — шептал я про себя.
— Слышал. Как же! Наверное, это тот самый Кардуччи, которого отлучили от церкви?
— Он самый, он самый. Вы знаете… Он раньше жил в Риме. И вот сейчас исчез. Исчез, он, кстати, в тот день, когда ваша ученость соблаговолила облагодетельствовать больных и безумных в нашей деревне, поселившись здесь, так высоко над озером.
— Странно… Зачем ему было исчезать?
— Вот именно. Если он чувствовал себя виноватым, ему нужно было бы покаяться и просить всепрощающей милости.
— А что сделал этот Кардуччи?
— Он посягнул на божью власть над человеческими душами, вселяя в них неверие и безумие. Этот Кардуччи изобрел машину, заменяющую веления бога. При помощи своего адского изобретения он заставлял людей жить не той жизнью, которая им дарована свыше.
— Страшное преступление перед богом, — хрипло сказал профессор.
— Да. Тем более, что это привело к смерти человека, доброго и скромного католика Ренато Карбонелли, художника. Человек не может жить так, как этого не хочет бог.
— А почему вы думаете, что Ренато жил не той жизнью, что и все люди? Насколько мне известно, он…
“О, профессор, не говорите лишнего!” — шептал я про себя.
— Вам что‑нибудь известно, доктор? — вкрадчиво спросил падре.
— Нет, я просто…
— Я вас понимаю, доктор. Вас взволновала эта история… Но дело не в этом. Профессор Кардуччи мог бы искупить свою вину. Он может снова быть принятым в лоно церкви.
— Как же он мог бы искупить спою вину, падре?
— Передав могущество своей машины во власть святой церкви и применяя ее для обращения неверующих и поганящих святое в людей покорных и молящихся! Ведь это возможно, доктор, как вы думаете?
Кардуччи молчал. Когда он заговорил снова, его голос прозвучал иронически.
— Но разве такая адская машина и церковь могут жить вместе, падре?
Это уже был лишний вопрос!
— О, если машина профессора Кардуччи будет служить благим намерениям и святым целям, то почему нет? Разве служители господа пренебрегают машиной, чтобы отправиться за тридевять земель с божьим словом к тем, кто жаждет услышать его?
— Все это очень и очень странно… — задумчиво произнес Кардуччи. — А что, если профессор не пожелает передать машину?
— О, тогда гнев божий может выйти из берегов. Профессор будет гоним, и никто не подаст ему руку, когда разъяренная толпа верующих забросает его камнями.
Это была недвусмысленная угроза! Конечно, падре Грегорио ничего не смыслил в том, что сделал Кардуччи. Он просто выполнял волю тех, кто его послал и кто сумел своевременно разобраться в изумительном опыте профессора.
Предав Кардуччи анафеме, они хотели приостановить эксперимент. А потом купить или запугать профессора. Они понимали, что ученый будет стремиться продолжать свою работу, и не хотели допустить, чтобы он скрылся от глаз церкви.
Скрипнула табуретка. Послышались грузные шаги. Закрывая дверь, падре произнес:
— Святые отцы ждут профессора Кардуччи завтра, в воскресенье, в соборе Святого Петра…
После долгого молчания дверь в спальню отворилась, и в ней появился силуэт профессора Кардуччи.
— Выходите, он ушел…
Несколько минут мы молчали. Затем я спросил?
— Что же теперь будет? Как вы намерены поступить?
— Право, не знаю… Дьявол меня дернул идти с Ренато в исповедальню… Если я завтра не приду в собор, то этот негодяй натравит на меня фанатиков.
Я взял худую руку ученого и крепко ее пожал.
— Мужайтесь, дорогой коллега. В конечном счете, из любого трудного положения всегда есть выход. До утра, еще далеко, и мы что‑нибудь придумаем. А пока доскажите мне, что же дальше произошло с Ренато и с вами и как обо всем этом узнали священники.
— А дальше было вот что, — продолжал Кардуччи. — Увидев Сикко, Ренато не своим голосом закричал: “Сон! Это действительно проклятый сон! Вы сказали правду, профессор!”
Сикко, в свою очередь, страшно удивился:
— Здорово, маэстро! Наконец‑то ты пришел посмотреть на настоящую жизнь и на настоящее искусство. Но я вижу, ты изрядно нализался и орешь, как мул с перебитым хребтом. Это вы его напоили, синьор?
— Уйдите! Уйдите скорее! — закричал я на Сикко. — Уйдите, иначе будет беда!
— С какой стати мне уходить? Я хорошо выспался. А впрочем, ладно, пойду сейчас к своим красоткам, они танцуют внизу. Пошли со мной, Ренато. Там девочки не то, что твоя слепая…
Ренато совершенно оцепенел, и только его огромные глаза дико бегали из стороны в сторону, как бы в поисках чего‑то, что могло спасти его жизнь. Затем, надломленный и обессиленный, он упал в кресло.
— Уйдите, прошу вас, — умолял я Сикко. — Моему другу плохо.
Тот пожал плечами и побрел к выходу из галереи.
Вдруг Ренато поднял голову и процедил сквозь зубы:
— Это все ваши штучки, профессор. Можно мучить людей голодом, жаждой, подтягивать их на дыбы, засовывать им иголки под ногти, но вы мучаете меня страшнее, чем инквизитор. Теперь я знаю, вы изобрели свою адскую машину, чтобы низвергнуть на меня поток самых страшных страданий. Единственное мое утешение в том, что это только кошмарное сновидение.
Я хотел запротестовать, сказать, что теперь он уже не спит, что сон был раньше, а сейчас это настоящая реальная жизнь и что именно реальная жизнь повинна во всех его страданиях. Но я не успел ничего сказать. Ренато вскочил на ноги и побежал.
— Ренато, куда вы? Куда?
— Разве вам не известно? Ведь это вы придумали? Это вы придумали, чтобы так было! Молиться! Я иду молиться богу!
У крохотной двери под самой крышей здания стоял монах, скрестив на груди руки.
— Ну и ловко же вы придумали с вашей машиной! Даже это предусмотрели! Платите ему двести, нет, триста лир!
Я заплатил. Художник ворвался в крохотную часовню и упал к ногам священника. Я окаменел, потрясенный тем, что в этой клоаке изуродованных человеческих чувств приютилась религия. Она грабила истерзанных, потерянных людей, пытающихся найти утешение в боге! Теперь и я был готов поверить, что все это болезненный, затянувшийся сон!
— Слушаю тебя, сын мой! — тихо произнес священник, поднимая Ренато с пола. — Покайся в своих грехах, и тебе станет легче.
Ренато встал и, повернувшись в мою сторону, крикнул:
— Вас нет, падре! Это он вас придумал. У него есть машина, которая создает людей, много людей, целые города, Рим, Неаполь, Адриатическое море. Его имя Кардуччи, профессор Кардуччи!
— Кардуччи? — удивился священник.
— Да. Его имя Кардуччи, падре. — Ренато упал на колени. — Я зарезал человека. Я зарезал Джованни Сикко за убийство моей возлюбленной Анджелы. Этот человек, — он повернул голову в мою сторону, — сделал так, что Сикко ожил! Понимаете, Сикко опять жив! Я только что видел его собственными глазами!
Ренато обхватил колени священника руками, спрятал голову в его мантию и снова зарыдал.
— Святой отец, я объясню вам, в чем дело, — начал я…
— Продолжай, сын мой, продолжай, — мягко говорил священник. Его тонкие пальцы перебирали волосы на голове Ренато, а глаза впились в меня, как две иглы. — Это вы писали статьи о том, что душа человека состоит из одних электрических токов? — шепотом спросил меня священник.
— Вы очень примитивно излагаете мои…
Но он, не слушая мои объяснения, продолжал:
— И что можно познать устройство человеческой души?
— Да, но…
— Да, да! — снова закричал Ренато. — Он управляет душой, как сам дьявол. Он создает этот страшный дом, он создал вас. И он… Ведь мертвые никогда не встают из могил, падре? Они не выходят из вод Тибра на берег, как Джованни Сикко? Я сам вот этими руками убил его и бросил в воду… И теперь он там! Там! Внизу!
Ренато подбежал ко мне:
— Если вы могущественнее бога, почему вы воскресили Сикко, а не воскресили Анджелу? Почему, я вас спрашиваю? Если вы честный человек, то вы должны были бы прежде всего воскресить ее.
— Милый мой Ренато! Я никого не воскрешал. А ваша Анджела жива…
— Жива? Вы говорите правду?
— Конечно, она жива!
— Тогда идемте к ней, немедленно идемте! Падре, вы свидетель. Этот человек говорит, что Анджела жива…
Мы выбежали на площадь Тритоне, когда на улице забрезжил рассвет. За мной и Ренато зловеще следовали две черные тени — священник и монах, стороживший вход в часовню.
Было совсем светло, когда на такси мы въехали в переулок, круто спускавшийся к реке. Машина остановилась у серого двухэтажного дома, и мы побежали на второй этаж по скрипучей деревянной лестнице. Ренато лихорадочно забарабанил в дверь. Она распахнулась, и в ней появилась фигура женщины в черном.
— Синьора Больди, где Анджела? — закричал Ренато.
— Там… — она отступила в сторону, вытянув руку в сторону покосившейся двери.
— Там? — переспросил неуверенно Ренато.
— Да, там. Но ее уже нет…
— Как нет? — закричал я. — Что вы говорите!
— Ее забросали камнями какие‑то негодяи, когда она шла на баржу, чтобы перенести картины синьора Ренато. Она ведь слепая и не могла от них убежать. Она скончалась два часа назад.
Дальше я не слышал ничего. Ренато рванулся назад. Спотыкаясь и падая, он спускался по крутой лестнице вниз.
— Сон! Неправда! Проклятый Кардуччи! Проклятье Богу, создавшему ученых!