И пусть он, по Касьянову, называется “и так далее”, но он и есть бесконечность, и мы должны за это благодарить природу.
Я на мгновенье представил себе другой, фантастический мир, в котором все конечно, где нет никаких “и так далее”, где все познано до конца. В таком мире у человека всего пять чувств. В нем одно солнце и только одна планета. В нем всего два человека. В нем нет ни атомов, ни электронов, ни странного микромира, а есть большие кубические “неделимые” кирпичи, из которых можно построить конечное множество геометрических фигур. В этом мире одна река, одно море, одно озеро. В нем одно небо, и на небе только одна звезда. Там растет только одно дерево, и оно приносит только один вид плодов. Вселенная этого мира конечна и пуста. И больше в нем ничего нет.
Могли бы развиваться в таком мире наука и техника? Что означала бы в нем человеческая цивилизация? Были бы искусство, музыка, поэзия? Могла бы в нем родиться любовь?
Я представил себе этот унылый, однообразный мир и усмехнулся про себя. Конечно же, мы должны быть благодарны природе за ее бесконечность! Только благодаря ей так богат наш внутренний мир. Он сверкает и искрится, как вся Вселенная, и наверное поэтому нам всегда хочется жить. Вечно меняющиеся эмоциональные краски отвлекают нас от мысли о неизбежности смерти, потому что мы всегда очарованы калейдоскопом неповторимых чувств. Я прижал к себе Галину и прошептал:
— Вот тебе и ряды рекуррентных формул…
— Но ряды могут быть бесконечными, — тоже шепотом возразила она.
— Так ли уж это важно?
— Главное, чтобы ряды сходились…
— Ты считаешь, что все происходящее в моей душе и… может быть, в твоей, перекладывается на сходящиеся ряды?
— Любые бесконечные ряды, которые отображают явления реального мира, должны быть сходящимися…
— Может быть, мы больше не будем говорить об этом?
— Я не хотела… Это вы…
— Почему “вы”?
— Ну, ты…
Я замолчал. Стало совсем темно, и я вдруг почувствовал, что самый важный момент в моей жизни наступил. Я встал и, отступив на шаг от скамейки, сказал вполголоса:
— Я люблю тебя, Галя. Я прошу тебя быть моей женой.
Девушка нерешительно поднялась.
— Женой?
— Да. Я хочу этого. Я прошу тебя… Я тебя…
— О! Только не это! Только не это!
Галина резко повернулась и быстро пошла по темной аллее вдоль берега. Я едва за ней поспевал.
— Галина! Галя! Остановись! Что с тобой! Если я сказал не то…
Но она все шла и шла, убыстряя шаги, затем побежала, спотыкаясь о кочки и обнаженные корни деревьев. Я догнал ее почти у выхода из парка. Здесь тускло горел одинокий фонарь, и не было ни одной скамейки.
— Что с тобой случилось? Почему ты бежишь?
— Не надо… Не надо… Не подходите… Мне так тяжело, так…
— Да что с тобой, милая?
— Не спрашивайте ничего. Все так нелепо, глупо… Я такая глупая…
— Погоди, о чем ты? Может быть, я… Прости меня, если я сказал не то…
— О, нет!
— Так в чем же дело!
Я схватил ее за руку. Рука ее была ледяная.
— Ты дрожишь, тебе нехорошо… В чем дело?
Она не отвечала.
— В чем дело, Галя?
Она безмолвно покачала головой.
— Ну говори же, что с тобой!
Я взял ее за плечи. Она пробормотала:
— Профессор Касьянов и эти ребята, дипломники…
— Что? Что они тебе сделали?
Она опять покачала головой. И вдруг ни с того ни с сего она тихонько засмеялась.
— Ты смеешься! Почему ты смеешься?
Она высвободилась, отошла на несколько шагов и сказала странным, прозаическим голосом:
— Глупые шутки. Я их не выношу. И вообще… нельзя же человека переучивать по несколько раз за жизнь. Вначале одно, после другое… Так можно поступать только с машиной… Меняй программы, и дело с концом.
— Ты о чем, Галя?
— Я поняла, какую чепуху доказывает Касьянов. Просто че–пу–ху!
— Ну конечно же! — воскликнул я.
— Но и вы тоже хороши! Бесконечные ряды сходятся!
— Не понимаю…
— Существует таинственный процесс, когда из бесконечного получается конечное… Например, сумма бесконечного ряда…
— Да, но к чему все это?.. О чем ты говоришь?
Галина снова засмеялась. Затем, резко оборвав смех, подошла к стволу высокой безлистой березы, уперлась в него локтем и положила голову на руку.
— Что с тобой, Галя? — в ужасе спросил я.
— Ничего… Это сейчас пройдет… Бесконечность… Это как во сне… летишь, летишь… Когда меня еще не было, я видела во сне высокую зеленую траву. Над травой каждое утро всходило солнце. А после… Как трудно вспомнить, что было после. Как я ненавижу этих дипломников. И Касьянова. И всех, всех…
— И меня?..
— Так хорошие люди не поступают… Разве можно жить только наполовину? Или на одну треть?.. Нельзя так… Потому что кругом звезды, звезды, звезды…
И она упала…
Я не понял, что произошло после. Откуда‑то из темноты выскочили три фигуры, кто‑то отшвырнул меня в сторону, Галину подняли и быстро понесли к выходу. Я бросился вслед, крича что‑то, но передо мной возник профессор Касьянов.
— Вы сами во всем виноваты, — хрипел он. — Нужно было более тщательно проверять полупроводниковые компоненты… Да и я тоже хорош… Как можно было не предусмотреть обратной возможности?
— Скажите, я сошел с ума?
— Вы? Нет. Вы просто влюбились в призрак. А в общем, машина получилась на славу..
Появились дипломники, один из них спросил:
— Значит, сейчас работу можно оформлять? Осталось описать только этот эксперимент.
— Оформляйте, — буркнул Касьянов. Затем он обратился ко мне. — А жаль. Теперь нам больше спорить не о чем…
***
Я проснулся от громкого девичьего смеха. Было совсем темно и накрапывал дождь… Несколько минут я ничего не понимал, а Галина упорно дергала меня за руку.
— Да проснитесь же! Первый раз вижу, чтобы таким образом ждали девушку.
— Вы, вы… — бессвязно лепетал я.
— Ну, конечно, я! Меня немного задержал Касьянов. Мне показалось, что он сдает свои позиции…
Я проснулся окончательно.
— Как хорошо, что вы… настоящая! Она так и не поняла, что я имел в виду…
ГЛИНЯНЫЙ БОГ
ПУСТЫНЯ
Линия горизонта трепетала и извивалась в потоках раскаленного воздуха. Иногда от песчаного моря вдруг отрывался огромный ком светло–желтой земли, поднимался вверх и повисал там на некоторое время. Потом фантастический небесный остров опускался вниз, расплывался и снова сливался с пустыней.
Здесь я впервые увидел мираж.
С каждым часом жара становилась сильнее, а вместе с ней более причудливо выглядели бескрайние пески. Сквозь колышущийся горячий воздух, как сквозь кривое стекло, мир казался изуродованным. В песчаный океан глубоко врезались клочья голубого неба, высоко вверх всплывали песчаные дюны. Иногда я терял из виду едва заметные контуры дороги и с опаской поглядывал на шофера.
Высокий молчаливый араб напряженно всматривался воспаленными глазами в раскаленную даль. Густые черные волосы были покрыты серой пылью; пыль была на смуглом лице, на бровях, на потрескавшихся от жары губах. Араб, казалось, отрешился от всего земного и слился воедино с автомобилем, и эта отрешенность и слияние с ревущим и стонущим мотором почему‑то придавали мне уверенность, что мы едем по правильному пути, что мы не потеряемся в безумном хороводе желтых и голубых пятен, которые обступали нас со всех сторон по мере того, как мы углублялись в пустыню.
Я посмотрел на пересохшие губы шофера, и мне захотелось пить. Я вдруг почувствовал, что мои губы тоже пересохли, язык стал жестким и неповоротливым, на зубах скрипел песок. Из кузова машины я перетащил на переднее сиденье свой дорожный саквояж и извлек термос. Я выпил залпом две кружки холодной влаги, которая здесь, в пустыне, имела необычный, почти неземной вкус. После этого я налил кружку воды и протянул ее моему провожатому.
— Пей…
Он не отвел глаз от дороги, а только еще более плотно сжал губы.
— Пей, — повторил я, думая, что он меня не расслышал.
На этот раз шофер резко повернул голову в мою сторону и бросил на меня уничтожающий взгляд.
— Пей, — протянул я ему воду.
Он изо всех сил нажал на педаль газа. Машина резко рванулась вперед, и от толчка вода расплескалась по кабине. В недоумении я несколько секунд продолжал держать пустую кружку. Мне показалось странным, что он отказался от воды.
Прошло мучительно много времени, прежде чем пустыня снова стала холмистой. Дорожная колея совсем исчезла. Шофер ловко объезжал высокие дюны, чутьем выискивал твердый грунт, своевременно переключал передачу на переднюю ось, чтобы машина не увязла в глубоком песке. Очевидно, этот путь ему приходилось преодолевать много раз. Было почти четыре часа дня, и до места назначения оставалось ехать не более часа.
Когда в Париже, в маленьком особняке на улице Шантийон, мне рассказывали про эту дорогу, я решил, что меня просто пугают, не желая взять на работу. Высокий тощий американец Вильям Бар мне тогда говорил:
— Не воображайте, что вам предлагают рай земной. Худшего ада не придумаешь. Вам придется жить и работать в настоящем пекле, вдали от всего того, что мы привыкли называть человеческой жизнью. Я не знаю точно, где находится место вашей работы, но мне известно, что оно на краю света божьего, в самой пустынной пустыне, которую только можно себе вообразить.
— Может быть, вы мне все же скажете приблизительно, где это находится? — спросил я.
— Приблизительно? Пожалуйста. Где‑то в Сахаре. Впрочем, в Агадире вас встретят и повезут куда нужно. Больше я ничего не знаю. Хотите — соглашайтесь, хотите — нет. Ваша воля.
Я вспомнил объявление, которое накануне прочитал на улице Дюбак:
“Молодой, не боящийся трудностей химик–лаборант требуется для работы вне Франции. Выдающиеся возможности в будущем, после завершения исследований. Возможны денежные и другие награды. Уникальная специализация. Рекомендации не обязательны. Желательно знание немецкого языка. Обращаться: улица Шантийон, 13”.