национная война на измор, стало походить на кладбище с каменными статуями или на музейный двор, куда свезли и поставили скульптуры эпохи палеолита.
Вначале нерешительно к окаменевшим людям стали подходить мои товарищи. Не доходя нескольких шагов, они пытались ткнуть их карабином, и, убедившись, что каменные люди мертвы, подошли совершенно близко.
Я сбежал вниз по спиральной лестнице и здесь на мгновение остановился у неуклюже согнувшегося трупа Айнциг. Ее глаза были широко раскрыты, и в них застыла звериная злоба ко всему живому…
Фернан быстро отдавал распоряжения своим товарищам. Одни должны были расположиться вдоль асфальтовой дороги, ведущей к выходу, другие осмотреть бараки. Несколько человек остановилось у входа в трехэтажное здание, где находился штаб Грабера.
— Такое впечатление, что внутри никого нет, — сказал Али.
Я посмотрел на грузовики, стоявшие справа. Теперь их было не три, а два.
— Наверное, кое‑кто уехал. Нужно быстрее кончать. Неужели Граберу удалось бежать?
Фернан подошел к двери и изо всех сил толкнул ее ногой. Она чуть–чуть приоткрылась и затем снова захлопнулась, как будто с противоположной стороны на нее навалили мешки с песком.
— Ну‑ка помогите мне.
Мы все нажали на дверь, и она с трудом подалась. В темной узкой прихожей мы увидели двух мертвых солдат, в нелепой позе валявшихся на полу. У одного из них рот был забит песком, у второго песок был зажат в руке.
— Что это? — удивленно воскликнул Фернан. — Кто втолкнул им в глотку песок?
— Никто. Они сами. Один успел, а другой нет, — сказал я.
Справа, на уровне первой ступеньки лестницы, ведущей в подвал, к стене была прикреплена водосточная раковина с краном. Я указал на кран и пояснил:
— Все дело в этом. В воде. Я над ними сыграл ту же шутку, которую они неоднократно повторяли над своими жертвами.
Я рассказал обо всем, что случилось на водокачке.
— Может быть, и Грабер в таком же состоянии?
В это время со второго этажа в сопровождении нескольких людей сбежал Али. Лицо его выражало ужас.
— Что с Грабером? — спросил я.
Он хрипло пробормотал:
— То же, что и с его телохранителями. Вот, смотрите.
Он протянул мне руку, но не свою, а ту, которую он держал как палку…
Глина. Обыкновенная глина. Это была рука, сделанная из глины. Она ломалась и крошилась… Я сломал ее чуть–чуть повыше локтя и после у самой кисти. В ней совершенно не было кости.
— Кусок Грабера. Кусок глиняного бога, — с презрением произнес Фернан и, выпрямившись, пошел к товарищам, которые курили в стороне.
Я с отвращением отбросил куски глины в сторону…
Пустыня… Неужели кошмар кончился? По черной асфальтовой полосе шел наш отряд. Двадцать миль это не так уж и много. Вдруг воздух задрожал от гула приближающихся самолетов. Вот они пролетели над нами — один, второй, третий. Металлические птицы без опознавательных знаков. Они шли совсем низко и, не долетая до института Грабера, ложились на правое крыло и разворачивались. Через минуту послышались взрывы. Их было много, на горизонте к небу поднималось бурое облако. Самолеты кружили над местом, которое мы покинули час тому назад. Они с тупым упорством сбрасывали бомбы.
Взрывы. Много глухих взрывов в пустыне. Услышит ли о них мир? Узнает ли он, как извращенная наука издевается над людьми? Неужели люди разрешат граберам существовать на нашей планете?
— Между прочим, Фернан, куда вы и ваши товарищи направитесь сейчас? — спросил я.
Он улыбнулся.
— Домой. У нас много дел дома. Нужно сделать так, чтобы никто и никогда не совершал преступлений на нашей священной земле.
СУЭМА
Поздно ночью ко мне в купе громко постучали. Я, сонный, вскочил с дивана, не понимая, в чем дело. На столике в пустом стакане подрагивали чайные ложечки. Включив свет, я стал натягивать ботинки. Стук повторился громче, настойчивее. Я открыл дверь. В дверях я увидел проводника, а за ним — высокого человека в измятой полосатой пижаме.
— Простите, дорогой товарищ, — полушепотом сказал проводник, — я решил побеспокоить именно вас, потому что вы в купе один.
— Пожалуйста, пожалуйста. Но в чем дело?
— К вам пассажир. Вот… — И проводник сделал шаг в сторону, пропуская человека в пижаме. Я с удивлением посмотрел на него.
— Видимо, у вас в купе маленькие дети? — осведомился я.
Пассажир улыбнулся и отрицательно покачал головой.
— Я отстал от своего поезда.
— Входите, — любезно предложил я.
Он вошел, осмотрелся и сел на диван, в самый угол, возле окна. Не говоря ни слова, облокотился о столик и, подперев голову обеими руками, закрыл глаза.
— Ну, вот и все в порядке, — сказал проводник, улыбаясь. — Закрывайте дверь и отдыхайте.
Я задвинул дверь, закурил папиросу и украдкой стал разглядывать ночного гостя. Это был мужчина лет сорока, с огромной копной блестящих черных волос. Сидел он неподвижно, как статуя, и даже незаметно было, чтобы он дышал.
“Почему он не берет постель? — подумал я. — Нужно предложить…”
Повернувшись к попутчику, я хотел было сказать ему это.
Но он, словно угадав мою мысль, произнес:
— Не стоит. Я говорю, ко стоит заказывать постели. Спать я не хочу, а ехать мне недалеко.
Ошеломленный его проницательностью, я быстро забрался под одеяло, тщетно пытаясь заснуть. Сон пропал.
“Черт знает что такое! Новый Вольф Мессинг… угадывает мысли!” — подумал я и, пробормотав что‑то невнятное, повернулся на другой бок и широко раскрытыми глазами уставился в полированную стенку. Наступило напряженное молчание.
Любопытство взяло верх, и я снова взглянул на незнакомца. Он сидел в прежней позе.
— Вам свет не мешает? — спросил я.
— Что? Ах, свет? Скорее он мешает вам. Хотите, потушу?
— Пожалуй, можно…
Он подошел к двери, щелкнул выключателем и вернулся на свой диван. Когда я привык к темноте, то увидел, что мой сосед откинулся на сиденье и заложил руки за голову. Вытянутые ноги его почти касались моего дивана.
— И как это вас угораздило отстать от поезда? — снова заговорил я.
— Это произошло ужасно нелепо. Я зашел в вокзал, присел на скамейку и задумался, пытаясь доказать самому себе, что она не права… — ответил он скороговоркой. — Поезд тем временем ушел.
— Вы что же, поспорили с какой‑нибудь… дамой? — допытывался я.
В полумраке я заметил, как он выпрямился и рванулся в мою сторону. Я настороженно приподнялся.
— А при чем тут дама? — раздраженно спросил он.
— Но ведь вы же сами сказали: “Доказать самому себе, что она не права”!
— По–вашему, всякий раз, когда говорят “она”, имеют в виду даму? Кстати, эта нелепая мысль как‑то появилась и у нее. Она считала, что она — дама!
Всю эту галиматью он произнес с горечью и даже злобой. Я решил, что рядом со мной не совсем нормальный человек, которого следует остерегаться. Однако мне хотелось продолжить разговор. Встав с дивана, я закурил, главным образом для того, чтобы при вспышке спички получше разглядеть своего спутника. Он сидел на краю дивана, глядя мне в лицо черными блестящими глазами.
— Знаете, — начал я как можно мягче и примирительное, — я литератор, и мне кажется странным, когда говорят “она права” или “она считала” и при этом не имеют в виду особу женского пола.
Странный пассажир ответил не сразу:
— Когда‑то это было верно. В наше время это уже не так. “Она” может быть и не женщиной, а просто условным сигналами привычного нам кода, при помощи которого в нашем сознании вызываются представления о роде предмета. Есть иностранные языки, которые вполне обходятся без рода. Например, неодушевленные предметы в английском языке все, за немногим исключением, не имеют рода. В романских языках нет среднего рода…
“Ого, — подумал я. — Он, видимо, лингвист!”
— Кстати, — прервал я его, — оригинальный язык — английский. По сравнению с русским он удивляет простотой и однообразием своих грамматических форм.
— Да, — ответил он, — это хороший пример аналитического языка, где довольно экономно используется система кодирования.
— Система чего?
— Ко–ди–ро–ва–ни–я, — ответил он по слогам. — Система условных сигналов, имеющих вполне определенный смысл. Слова являются такими сигналами.
Я изучал грамматику нескольких языков, но, признаться, не встречал таких терминов, как “кодирование” и “сигналы”. Поэтому я спросил:
— А что вы понимаете под кодированием?
— В общем случае кодирование — это система изображения какого‑либо слова, фразы или целого понятия условными знаками или сигналами. Если говорить о грамматике, то, скажем, окончания множественного числа существительных — это сигналы, при помощи которых в нашем сознании возникает представление о множественности предмета. Например, мы говорим “вагон” и представляем себе один вагон. Стоит добавить к этому слову “ы” — “вагоны”, и мы представляем множество вагонов. Буква “ы” и есть тот сигнал кода, который модулирует наше представление о предмете.
— Модулирует? — переспросил я.
— Ну да, меняет.
— Скажите, а зачем все эти “коды”, “сигналы”, “модулирует”? Ведь в грамматике есть своя, вполне удобная терминология.
— Суть не в терминологии. Дело здесь значительно глубже. Легко показать, что грамматика, как, впрочем, и сам язык, далеко не совершенна. Ведь вы только подумайте! В русском языке около ста тысяч коренных слов, составленных из тридцати пяти букв алфавита. Если предположить, что длина каждого слова в среднем равна пяти буквам, то получится около пятисот тысяч буквосочетаний, которые культурный человек должен запомнить. А кроме того, множество грамматических форм, окончаний, спряжений, склонений и так далее.
— А как же иначе? — спросил я, не понимая, к чему клонит этот необычайный “языковед”.
— Ну, например, можно было бы сократить алфавит. Если вы возьмете, скажем, десять последовательных цифр, от единицы до десяти, то при экономном использовании из них можно составить около четырех миллионов различных знакосочетаний. Таким образом, нет необходимости иметь в алфавите тридцать пять букв. Более того, вместо десяти различных цифр можно вполне обойтись определенными комбинациями только двух: ноля и единицы.