4
После завтрака я на минуту забрел в свою комнату, чтобы переодеться. Мы договорились с Голл, что я приду к ней и позабавлю ее любопытными историями из психиатрической практики, а она, в обмен на мои истерии, кое‑что расскажет о закулисной жизни цирка, о чем я не имел никакого представления. Сэд, как всегда, был молчалив, и, едва дотронувшись до того, что выдал нам автомат, лениво побрел в свой третий номер.
Я впервые за время пребывания под землей повязал галстук, поправил волосы и направился к Голл.
Она жила в самом конце коридора, в номере девять.
На мой стук никто не ответил. Тогда я распахнул дверь. Сюда можно было войти с закрытыми глазами и сразу догадаться, что здесь живет женщина. Какой‑то ароматный уют, крохотный интимный раек, который так хорошо могут устраивать молодые девушки, особенно если они красивы Каким‑то таинственным образом они создают свой индивидуальный мир, поразительно точно соответствующий их внешнему облику, духовным качествам, интеллектуальным запросам.
Комната была пуста.
Потоптавшись на месте, я взглянул на аккуратно убранную кровать, на туалетный столик с зеркалом, на кресло с каким‑то небрежно брошенным шитьем, на пестрые туфельки, торчащие из‑под дивана, и вышел.
Может быть, она у Сэда? Идти к нему мне не хотелось. Уж не боюсь ли я его? Ну, нет, черт возьми! И я решительно зашагал по коридору к кают–компании, заглянул на всякий случай туда, а потом постучал в третий номер.
Но и Сэда в комнате не было. На столе в пепельнице дымилась начатая сигарета. Я заглянул в ванную, потом снова подошел к столу, машинально загасил сигарету и вышел на этаж.
Я добрел до конца этажа, зашел в библиотеку. Это было просторное, залитое ярким светом помещение с пятью широкими столами и стеллажами, полными книг. Книг было очень много по самым различным областям знания. Но большая часть библиотеки была укомплектована книгами по физике, вернее, по физике элементарных ядерных частиц. Здесь я впервые прочел названия наук, о существовании которых ранее и не подозревал: “Психофизика”, “Термодинамика и информация”, “Термодинамика мышления”, “Ядерные основы психических процессов”…
На одном из столов лежала раскрытая книга некоего профессора Эллингера “Информация на уровне мезонов”. Голл читать ее не могла — это ясно. Стало быть, Сэд? Кто же он — физик?
Из любопытства я стал листать страницу за страницей, но абсолютно ничего не понял в тарабарщине формул и уравнений.
В одном месте на полях кто‑то отчеркнул ногтем абзац, который тоже мне ни о чем не сказал: “Таким образом, единственно приемлемой, с точки зрения термодинамики, частицей, которая бы сохраняла неизменными правила формальной логики, является нейтрино…”
В библиотеке я нашел кое‑что и для себя. Здесь были работы по психологии и психиатрии, в том числе знаменитый труд Бухгардта “Загадочные явления человеческой психики”, “Курс нервных болезней” Штрюмпеля и собранные за несколько лет подшивки журнала “Психиатрический архив…”
Бухгардт… В свое время я зачитывался им. Он утверждал, что область психического не может быть связана с работой только головного мозга и что для объяснения многих загадочных явлений следует принять гипотезу о существовании вне–мозговых механизмов, которые несут якобы ответственность за многие психические проявления человека.
Я вспомнил нашумевшую дискуссию, охватившую несколько лет назад весь ученый мир. Она была посвящена проблеме механизма мышления. Все соглашались с тем, что точка зрения Ивана Павлова плодотворна в первом приближении, как, впрочем, и всякая гениальная теория. Однако если рассматривать процессы мышления и сознание в их связи с другими свойствами человека, то окажется, что гипотеза требует дополнений. Ведь соль проблемы заключается в том, как человеческое сознание заставляет себя решать ту или иную задачу, как оно выбирает из множества решений именно то, которое ему нужно в данный момент.
Психологи и психиатры в один голос повторяли слова “воля”, “усилие воли”, а включавшиеся в дискуссию физики только посмеивались.
На заключительной сессии в Лозанне один русский физик развернул перед аудиторией прекрасную карту головного мозга и сказал:
— Вот мозг, который вы все знаете лучше меня. Ткните пальцем в то место, где помещается ваша воля, управляющая сознанием и мышлением.
Это был дерзкий вызов, который привел аудиторию в ярость. Но кроме ярости больше ничего не осталось. Все ушли, отравленные скепсисом.
— Неужели эти физики всегда будут во все совать свой нос? — спросил профессор Шалл из Ирландии.
Ему не без горечи ответил коллега из Гонолулу:
— Сегодня они самый беспокойный народ. Им нужны механизмы, храповички и колесики. Атомы воли, атомы мысли. В общем, первоосновы. А мы с вами довольствуемся позавчерашними абстракциями.
Я захлопнул том Бухгардта и покинул библиотеку.
Где же все‑таки Голл и Сэд?
Я не знал, куда пойти и чем заняться. Решил: пойду к себе. И тут меня осенило. Двери! Металлические двери напротив наших комнат. Зачем они, куда ведут? Во мне все больше и больше росла уверенность, что исчезновение Голл и Сэда связано с ними.
Я остановился у одной из дверей, что была напротив комнаты Голл. Металл серебристого цвета, более светлый, чем окисленный алюминий. Я попробовал открыть — ничего не вышло. Тогда сел на пол и решил ждать, ждать, пока хватит сил, пока двери не откроются и они не выйдут.
До обеда оставалось около двух часов, а это уж не так много. Можно подождать.
Прислонившись спиной к прохладной стене, я думал о том, как далеко зашла современная наука. Уже перестали удивляться метрополитену, подземным переходам, подземным сооружениям, где есть все, что нужно человеку, — воздух, свет, вода… А в этом коридоре воздуха было больше, чем на берегу моря, мало того, он был свеж, чист, наполнен каким‑то тонким земным ароматом, который можно почувствовать только в лесу или на берегу моря. Откуда он берется, этот воздух? Где коммуникации с внешним миром? Как обычные, подвижные кресла с множеством микроскопических датчиков сообщаются с той исследовательской кухней, откуда за нами следят, как за подопытными кроликами?
Все это было одновременно восхитительно и страшно. Восхитительно — потому что являлось плодом труда и гения людей. Страшно — своим непонятным назначением.
Почему‑то мне пришла в голову мысль о тех, кто соглашается создавать гениальные, но страшные своим назначением сооружения. И не только сооружения, но и приборы, машины, аппараты, иногда бесконечно хитроумные. Я читал о дьявольских орудиях пытки, в которых были применены новейшие достижения электроники и квантовой физики. И об этом ведь кто‑то думал, ученый, живой человек…
Я взглянул на часы: обеденное время давно прошло, а их все нет.
Тогда я поднялся и пошел в сторону кают–компании. Машинально остановился возле двери Сэда и приоткрыл ее. Через мгновенье я несся, как сумасшедший, к комнате Голл, широко распахнул дверь и застыл на пороге…
Девушка спала. Ее дыхание было ровным и спокойным.
Я тихонько прикрыл дверь.
5
Однажды появилась уже знакомая мне пожилая женщина в роговых очках. Улыбаясь, она сказала, что меня просят наверх. Когда я входил в металлическую дверь напротив моей комнаты, Голл и Сэд стояли возле кают–компании и насмешливо смотрели в мою сторону. Я расценил это как выражение раздражавшего меня превосходства в знании чего‑то, чего я пока не знаю.
Верхний этаж ничем не отличался от того, на котором я провел почти две недели. Он был таким же длинным, и одна стена так же сияла белым кафелем. Зато противоположная, стеклянная, походила на бесконечную витрину современного магазина, и за этой витриной размещалась лаборатория…
Мы вошли в помещение, расположенное в самом конце над библиотекой первого этажа, и моя провожатая, оставив меня одного, скрылась. Здесь все было очень просто, как в приемной директора небольшого предприятия или конторы: два кресла, секретер и шкаф с бумагами. Едва я подумал, что за секретером не хватает красивой секретарши, как из той самой двери, за которой исчезла женщина в очках, появилась хорошенькая девушка.
— Присядьте, пожалуйста. Профессор Боллер сейчас вас примет.
Встретил меня человек, мало походивший на профессора. Для этого он выглядел слишком молодо, даже как‑то легкомысленно. Таких высоких, широкоплечих юнцов с коротко остриженными волосами, одетых более чем небрежно, я часто видел в ночных клубах и барах. Они терлись по углам, сосали коктейли и болтали со своими разукрашенными подружками. Этот сидел в обществе уже знакомой мне очкастой дамы, и когда я вошел, весело мне подмигнул и указал на кресло.
— Думаю, вам изрядно осточертело слоняться без дела.
Я собрался было начать давно заготовленную тираду о бестактности опытов над людьми, но он не дал мне опомниться.
— Сегодня мы начнем работать. Прежде всего, я хочу ввести вас в курс того, что у нас здесь делается. Кстати, очень хорошо, что у вас хватило терпения полистать книжки в библиотеке. Это облегчит разговор.
Он встал и прошелся по кабинету.
— Сначала несколько вопросов. Во–первых, вы следили за исследованиями биохимиков и биофизиков в области всяких там молекулярных основ жизни, наследственности и прочее?
Вопрос был задан с наглой небрежностью.
— Допустим, — процедил я сквозь зубы.
— Отлично. Как психиатр, вы, конечно, знаете, что память хранится записанной на длиннющих молекулах этого, как его…
Он вопросительно посмотрел на даму.
— Рибонуклеиновая кислота, — подсказала она.
— И вам следовало бы это знать, — съязвил я. Он махнул рукой и скривился.
— Никогда не мог выговорить ни одного названия органического вещества. Как начнешь: три–семь–альфа–этил–изо–пропилено… А! — махнул он рукой. — Важно, что все это состоит из водорода, углерода, кислорода и прочее. Это проще, не правда ли? В университете у меня всегда с органикой были нелады… Так вот, в конечном счете, молекулярные основы жизни — чепуха нулевого приближения. Что глубже? Глубже — это атомы.