В Вистерия Гарденс не осталось жизни. Не было ни волшебства, ни красок. Дворец представлял собой лишь голые каменные стены, некогда величественные только благодаря магии Ариса. Он напоминал ей волшебника, о которых она читала в сказках, вкладывающего крупицу магии в каждую грань окружающего мира. И теперь, без величественного фасада, девушка снова увидела каждую трещинку, раскрошившийся камень и облезлые стены, которые, казалось, вот-вот рухнут.
Его комната тоже исчезла. Произведения искусства и безделушки, которые он собирал, не двинулись с места, но уютная спальня превратилась в камень и напоминала музей, оставшийся после человека, прожившего такую яркую и необычную жизнь.
В комнате Блайт остались лишь шкаф и кресло, и она выглядела даже более пустой, чем в первые дни во дворце. Не было больше библиотеки, и в глубине души девушка понимала, что это могло означать только одно – Арис действительно ушел и, возможно, никогда не вернется.
После того как Арис бросил ее, Блайт несколько недель не могла найти в себе силы произнести хоть слово. Казалось, она вообще разучилась говорить, не желая учиться жить в мире, не пропитанном его магией. В мире без Ариса.
В те недели, когда окна плотно увил колючий шиповник, она не принимала гостей и питалась исключительно едой, которую оставляли у порога, чтобы поддерживать свое существование, а также существование проклятой лисы. Ей надоело наблюдать, как зверь день за днем скребется лапами в дверь его спальни, кабинета, даже гостиной, в которой Блайт провела так много ночей, ожидая человека, который никогда не ответит.
– Он не вернется, – сказала она лисе почти месяц спустя, и слова застряли у нее в горле.
Но ужасное создание только наклонило голову, моргнув янтарными глазами, которые так жестоко напомнили Блайт о ее муже. Она заговорила снова, на этот раз резче:
– Я же сказала, он не вернется! – Блайт выкрикнула слова, которые мучили ее все это время. – Не откроет эту дверь, неужели ты не понимаешь? Не откроет, пока ты жива, а может, вообще никогда. Он умер, ясно тебе, чудовище! – С каждым словом Блайт опускалась все ниже, пока не оказалась на коленях, захлебываясь в рыданиях.
– Он умер.
Она впилась пальцами в пол, не обращая внимания на то, сколько времени просидела вот так. Минуты? Или дни? Какое это имело значение, если время продолжало идти, как бы она ни умоляла его остановиться? Только почувствовав прикосновение мягкого хвоста к коже, девушка зашевелилась и вздрогнула, когда холодный нос прижался к ее руке.
Блайт уставилась на лису, когда та тихонько заскулила, прижав уши к голове. Она медленно забралась к Блайт на колени и с усталым вздохом прижалась к ее животу.
Дрожащими руками Блайт провела пальцами по спине зверька, пока ее слезы падали на пушистый мех.
– Здесь только ты и я, – прошептала она, устраиваясь на полу рядом с животным. Ее кожа зудела от виноградных лоз, которые пытались вырваться из нее, как будто хотели навсегда привязать их к этому месту. Блайт не сделала ни единого движения, чтобы остановить их, прижимая лису к себе. – Он действительно умер.
Каждое утро Элайджа Хоторн появлялся на пороге Вистерии. Блайт ни разу его не впустила, а заросли шиповника вокруг дворца с каждым днем становились все гуще. Тем не менее это не помешало ему пробираться к порогу ее дома. Блайт не сомневалась, что если бы она не принимала еду, которую он для нее оставлял, то Элайджа разбил бы окно или выбил дверь, чтобы убедиться, что она жива. Отец не давил на нее. Он, как никто другой, понимал ее чувства. Такая же боль совсем недавно довела его почти до безумия. Такое же горе он топил в алкоголе и пытался заглушить роскошными вечеринками.
Тело Блайт обросло колючками, которые тянули ее к земле каждый раз, когда она закрывала глаза. Она едва различала собственную кожу, слишком подавленная горем, чтобы собраться с силами. Каждый день она просыпалась, лишь когда на пороге появлялся Элайджа. И то только чтобы подкрепиться и покормить лису, прежде чем снова улечься у двери и послушать новости отца, даже не отвечая ему. Он рассказывал ей, что дела в клубе снова идут хорошо и что он ведет переговоры с потенциальным покупателем, а также сообщал последние новости о Торн-Гров и ее племяннике. Однако в основном Элайджа говорил о матери Блайт, рассказывая историю их ухаживаний и первых дней брака.
– Я понял, что женюсь на Лилиан, как только увидел ее, – сказал он с улыбкой в голосе.
Иногда Блайт слушала сквозь слезы. В других случаях позволяла мху забивать себе уши, а неуемной ежевике поглощать ее, заглушая голос отца.
Она так и не подала знак, что слушает отца. Ни разу не поблагодарила за то, что он пришел, и не впустила в дом даже в самую отвратительную погоду. Но она никогда не прогоняла его и не запрещала лисе убегать на целый час, чтобы ее погладили и приласкали.
Поначалу ей было больно слушать рассказы о матери, но, когда Элайджа рассказал о том, как она поссорилась с мамой из-за детской склонности Блайт пачкать платья – тогда мама отругала ее, на что дочь ответила Лилиан, что подол ее собственного платья также перепачкан землей, – Блайт поймала себя на том, что улыбается воспоминанию. С тех пор она внимательно слушала истории отца, пытаясь освободиться от печали, которая приковывала ее к месту.
А когда Блайт наконец смогла открыть дверь, там стоял Элайджа. Он бросил всего один взгляд на свою дочь – на шипы, торчащие из ее кожи, и на растущий из волос плющ – и крепко обнял ее.
– Ты здесь только благодаря ему, не так ли? – спросил он, плача и прижимая ее к себе так крепко, что Блайт сомневалась, сможет ли он когда-нибудь ее отпустить. – Его я должен благодарить.
Больше не было смысла скрывать очевидное. Не когда доказательства магии выступали у нее на коже и опутывали Вистерию, с ее голыми серыми полами и стенами, разрушенными корнями, и морозником, вырастающим на полу каждый раз, когда она плакала.
Элайджа принял все это, не дрогнув. Он крепче прижал к себе Блайт, не обращая внимания на раны от шипов, и гладил ладонями ее руки, пока колючки не исчезли.
– Ты имеешь полное право злиться, – сказал он ей. – Горевать или чувствовать и то и другое одновременно. Но раны в твоем сердце затянутся, Блайт. – Он поцеловал ее в макушку, когда она прижалась к его груди, пропитывая слезами рубашку, пока он гладил ее по волосам. – Знаю, сейчас ты в это не веришь, но однажды ты почувствуешь себя лучше.
К третьему месяцу бо́льшая часть зарослей ежевики исчезла из дворца.
Хотя стены оставались голыми, переезд Элайджи вдохнул в Вистерию новую жизнь. Он занялся декорированием, принес краски и кисти, чтобы они вместе могли раскрасить стены в разные цвета. Сначала Блайт сопротивлялась, сокрушенная воспоминаниями о том, как они с Арисом создавали свой чудесный пейзаж, стоило ей только прикоснуться к кисти. Но после нескольких дней наблюдения за тем, как отец превращает серые стены кухни в лавандовый сад, она нерешительно присоединилась к нему.
Блайт взялась за гостиную, продолжая цветочные мотивы отца. Вместо того чтобы постараться забыть Ариса, она вдохновлялась его талантом, когда рисовала сад матери. Она позволила себе быть экстравагантной и дерзкой, проявить все те черты, которые ему так нравились, когда часами вырисовывала падающий на воду свет. В ее руках распускались бутоны роз и воображаемые звери прятались между стеблями. Она выводила лилию за лилией, пока голые стены не наполнились жизнью. Воспоминаниями, которые приносили больше утешения, чем боли.
А затем она перешла к коридорам, расписывая их так, как запомнила в свой первый визит в Вистерию. Несколько недель она рисовала и рисовала, пока ее отец готовил или стирал белье. Так медленно, но верно Элайджа вернул ей дом, который напоминал о жизни Ариса, а не о его смерти.
Только рисование помогало ей успокоиться, потому что всякий раз, когда Блайт выпускала кисть из рук, она обнаруживала, что сидит перед камином, огонь в котором больше не горел круглосуточно, и заново переживает ночь смерти мужа. Снова и снова. Она обдумывала все возможные способы предотвратить его гибель. Что могла бы сделать, что изменить.
Если бы только она не вышла из кареты в день их свадьбы. Если бы никогда не переступила порог сада или не позволила себе думать о Перси и о том, как бы ей хотелось увидеть его живым. Блайт ненавидела себя за то, что пробудила свои силы. Ведь в противном случае Арис все еще был бы здесь.
Они могли бы и дальше жить вместе. Быть счастливы. Но теперь у нее были только кисть и разбитое сердце.
Если бы.
Если бы.
Если бы только.
В те дни Сайлес часто приходил проведать Блайт, даже когда она не хотела видеть его. С той роковой ночи она не разговаривала ни с ним, ни с Сигной, ведь именно он украл у нее Ариса, а кузина намеренно отвернулась от ее мольбы.
В течение нескольких недель Блайт испытывала к ним обоим лишь ярость, хотя понимала, что это неправильно. Понимала, что на месте Сигны поступила бы точно так же и что Арис был бы безутешен, если бы ему пришлось снова пережить такую потерю.
Блайт не представляла, как ему это удалось. Он ждал ее сотни лет и верил, что она его найдет. И вот она здесь, но спустя всего пару месяцев уже не надеется, что когда-нибудь увидит его снова.
Он ждал. Верил. Так какой же у нее выбор, кроме как сделать то же самое для него, каким бы невозможным это ни казалось?
Однажды поздно вечером, когда отец крепко спал в дальних покоях дворца, Блайт решила, что с нее хватит. На этот раз, когда Сайлес пришел, она не проигнорировала его. На этот раз она встала и протянула Смерти руку.
– Отведи меня к кузине, – попросила она, и он без колебаний выполнил просьбу.
Фоксглав выглядел опрятнее, чем в ее прошлый визит. Весеннее безоблачное небо посветлело, став голубым. Даже Сигна казалась более отдохнувшей, без темных кругов под глазами и пятен на платье. Она поспешно поднялась на ноги и прижала руки к груди.