доль реки Потомак на северо-западе, которую оставленным за нею лучше не пересекать. Подростки, оставшиеся за этой невидимой, но абсолютно реальной границей, ни разу в жизни не видели центр Вашингтона со всем его блеском, кичливой элегантностью и утонченными развлечениями. Этого центра в их жизни просто не существует. Люди, живущие по обе стороны границы, не общаются друг с другом. Их жизненный опыт так резко различается, что просто непонятно, о чем они могут говорить, случись им встретиться и остановиться поболтать. Как заметил Людвиг Витгенштейн: «Если бы львы умели говорить, мы бы их не поняли».
А вот еще одно различие. «Верхи» наслаждаются тем, что могут путешествовать по жизни куда душе угодно и выбирать пункт назначения в зависимости от того, какие удовольствия там можно получить. А «низших» временами просто «вышвыривают» из родных мест, которые они никогда не покинули бы по доброй воле. (В 1975 г. 2 млн вынужденных эмигрантов — беженцев получали помощь от комиссии ООН, специально созданной для этой цели. К 1995 г. их количество возросло до 27 млн). Если они не уезжают сами, то зачастую у них в буквальном смысле «выбивают почву из-под ног», заставляя чувствовать себя так, будто они действительно покинули родные места. Если же они решают тронуться в путь, то пункт назначения за них чаще всего выбирает кто-то другой; редко выбор бывает приятным, и выбирается он не по этому критерию. Они могут оказаться в весьма неприятном для себя месте, которое с удовольствием бы покинули, но идти им больше некуда, поскольку нигде их не примут и не позволят разбить палатку.
Постепенно во всем мире отменяются въездные визы, но не паспортный контроль. Последний все еще нужен — возможно больше, чем когда-либо, — чтобы устранить неразбериху, которая может возникнуть из-за отмены виз: отделить тех, ради чьего удобства и беспрепятственного передвижения и были отменены визы, от тех, кто должен был остаться дома, кому вообще не следует путешествовать. Нынешнее сочетание ликвидации въездных виз с усилением иммиграционного контроля глубоко символично. Его можно рассматривать как метафорический образ формирующейся новой стратификации. Это прямо указывает на то, что сегодня почетное место среди факторов стратификации занимает «доступ к глобальной мобильности». В нем проявляется и глобальный аспект любых привилегий и обездоленности, даже если они носят местный характер. Некоторые из нас наслаждаются новой свободой передвижения без документов — sans papiers. Другим по этой же причине не позволяют оставаться на одном месте.
Возможно, сегодня все люди — скитальцы, реально или по ощущениям, но между опытом, который при этом получают те, кто находится, соответственно, на вершине и у основания пирамиды свободы передвижения, лежит труднопреодолимая пропасть. Модное понятие «кочевники», применяемое без разбора ко всем, кто живет в постсовременную эпоху, во многом является ложным, поскольку затушевывает глубокие различия между этими двумя разновидностями опыта и сводит все сходство между ними к формальным внешним чертам.
На самом деле, миры, сложившиеся у каждого из двух полюсов — на вершине и в основании возникающей иерархии мобильности, — резко отличаются друг от друга и все меньше связаны друг с другом. В первом мире, мире глобальной мобильности, пространство утратило свои сдерживающие свойства и легко преодолевается как в его «реальной», так и в «виртуальной» ипостаси. Во втором мире — мире «прикрепленных к земле», тех, кому запрещено передвигаться и кто тем самым обречен пассивно переносить любые перемены, которые могут обрушиться на место их «прикрепления», — реальное пространство быстро сжимается. Эта обездоленность ощущается еще больнее из-за того, что назойливые СМИ постоянно демонстрируют картинки покорения пространства и «виртуальной доступности» далеких мест, остающихся абсолютно недостижимыми в невиртуальной реальности.
При сжатии пространства останавливается и время. Обитатели первого мира постоянно живут в настоящем, проходя через череду эпизодов, герметически изолированных как от их прошлого, так и от будущего. Эти люди постоянно заняты, им вечно «не хватает времени», ведь ни один момент времени нельзя растянуть — это ощущение аналогично тому, когда время «заполнено до предела». Те же, кто прикован к противоположному миру, изнемогают под бременем избыточного, ненужного, бесполезного времени, которое им нечем заполнить. В их времени «никогда ничего не происходит». Они не «контролируют» время, но и оно их не контролирует, в отличие от предков, живших «от звонка до звонка», подчиняясь безликому ритму рабочего дня. Они могут лишь убивать время, а время медленно убивает их.
Обитатели первого мира живут во времени, пространство для них ничего не значит, ведь любое расстояние они способны преодолеть за секунду. Именно этот опыт Жан Бодрияр выразил в образе «гиперреальности», где виртуальное уже неотделимо от реального, поскольку и то, и другое в равной степени обладает или не обладает «объективностью», «экстравертностью» и «карающей силой», которые Эмиль Дюркгейм определил как признаки любой реальности. Обитатели второго мира, напротив, живут в пространстве, тяжелом, вязком, неприкасаемом, которое связывает время и не допускает людей к контролю над ним. Их время пустынно, в их времени «никогда ничего не происходит». Лишь виртуальное, телевизионное время структурировано, у него есть «график», а остальное время течет монотонно, оно приходит и уходит, ничего не требуя и, похоже, не оставляя следа. Его «осадок» появляется внезапно, незамеченный и неожидаемый. Нематериальное и легковесное, эфемерное, лишенное всего, что могло бы наполнить его смыслом и тем самым придать силу тяжести, время не властно над абсолютно реальным пространством, в котором заперты обитатели второго мира.
Для жителей первого мира — все более космополитичного, экстратерриториального мира глобальных бизнесменов, менеджеров культуры, ученых — государственные границы открыты, подобно тому, как не существует их для товаров, капитала и финансов. Для обитателя второго мира стены иммиграционного контроля, законов о праве на жительство, политики «чистых улиц» и «нулевой терпимости» становятся все выше; рвы, отделяющие их от вожделенных мест и лелеемого в мечтах избавления — все глубже, а мосты, при первой же попытке их пересечь, оказываются подъемными. Первые путешествуют, куда пожелают, получают от путешествия немалое удовольствие (особенно, если летают первым классом или частными самолетами), их уговорами и посулами побуждают к путешествиям, а когда они трогаются в путь, встречают улыбками и распростертыми объятиями. Вторые путешествуют тайком, зачастую нелегально; иногда им приходится выкладывать больше денег за место в переполненном четвертом классе вонючего видавшего виды судна, чем первым — за позолоту и роскошь бизнес-класса, и при этом их встречают хмурыми взглядами, а если не повезет, то и вовсе арестовывают по прибытии на место, а затем депортируют обратно.
Культурные/психологические последствия этой поляризации огромны.
В своей статье в «Гардиан» от 10 ноября 1997 г. Ларри Эллиот цитирует разглагольствования Дианы Койл, автора книги «Невесомый мир», об удовольствиях, которые дивный, новый, электронный, компьютеризованный, гибкий мир высоких скоростей и мобильности приносит ей лично: «Людям вроде меня, образованным и высокооплачиваемым экономистам и журналистам, не лишенным предпринимательского духа, вновь обретенная гибкость рынка труда в Великобритании дает потрясающие возможности». Но несколькими абзацами ниже тот же автор признает, что для «людей, не имеющих соответствующей квалификации, достаточного семейного капитала или сбережений, усиление гибкости оборачивается более интенсивной эксплуатацией со стороны работодателей…» Койл просит, чтобы те, кто купается в лучах нового, гибкого британского рынка труда, отнеслись серьезно к недавнему предостережению Лестера Турроу и Роберта Рейха об обострении опасности в США, связанной с углублением социальной пропасти между «богатой элитой, укрывающейся за охраняемыми стенами» и «безработным обнищавшим большинством»…
Агнес Хеллер вспоминает, как во время одного из дальних перелетов разговорилась с пожилой женщиной, сотрудницей международной торговой фирмы, знавшей пять языков и владевшей тремя квартирами в разных городах:
«Она постоянно мигрирует, ездит с места на место, туда и обратно. Она делает это в одиночку, не как член сообщества, хотя многие люди действуют таким же образом… Культура, к которой она принадлежит, — это не культура конкретного места; это культура времени. Это культура абсолютного настоящего.
Отправимся вместе с ней в одну из постоянных поездок из Сингапура в Гонконг, Лондон, Стокгольм, Нью-Гемпшир, Токио, Прагу и т. д. Везде она останавливается в отеле «Хилтон», съедает на обед один и тот же бутерброд с тунцом или, если пожелает, наслаждается китайской кухней в Париже, или французской — в Гонконге. Она пользуется одними и теми же моделями факсов, телефонов, компьютеров, смотрит одни и те же фильмы, обсуждает одни и те же проблемы с людьми одного и того же типа».
Агнес Хеллер, принадлежащая, как и многие из нас, к категории ученых-«глобтроттеров»[46], без труда способна поставить себя на место своей анонимной попутчицы. От себя же она добавляет: «Даже иностранные университеты не кажутся иностранными. Закончив лекцию, ты слышишь одни и те же вопросы, будь то в Сингапуре, Токио, Париже или Манчестере. Это уже не незнакомые места, но это и не дом». У попутчицы Агнес Хеллер нет дома, но нет у нее и ощущения бесприютности. Она чувствует себя непринужденно везде, где находится в данный момент. «К примеру, она знает, где расположен выключатель; меню ей известно заранее; она понимает жесты и намеки; она понимает других без дополнительных объяснений»