— Все у нас с тобой будет, — подмигнул он, — только не так, как ты себе представляешь. Ладно, перестань дуться, твои банановые мужья безупречно тебе верны, попробовали б они, да? Раздевайся, и поплыли.
— Поплыли, — сказала Юлька.
И рванула вверх подол сарафанчика.
…На берег она вылезла совершенно обессиленная. Без аквалангов и ласт Ливанов плавал, как ни странно, гораздо лучше, чем можно было подумать, и потому Юлькин бросок вперед с тайной целью оставить его далеко позади не оправдал себя: позади никто не остался, а дыхание безнадежно сбилось, и вообще. Беломорская вода, мутноватая, мягкая и не очень соленая, держала гораздо хуже, чем море на культурном шельфе. Ливанов загребал мощно и широко, не отвлекаясь ни на разговоры, ни на что другое (вот и замечательно), и вскоре даже поспевать за ним стало проблематично, не то что обгонять. Но если он всерьез надеялся, что она, Юлька, отстанет или, чего доброго, запросится повернуть назад… да нет, не надеялся, конечно, просто плыл себе вперед и вперед, как будто так и надо. Он над ней издевался. У него получилось.
На пляж уже выползли и другие любители раннего купания, немногочисленные, но все-таки — необитаемыми Соловки больше не казались. Только лагерный пляж за длинной решеткой был по-прежнему девственен и пуст: побудка в Сандормохе, жаловался Славик, имела место в семь утра, и ему хватало, даже более чем. На море первые этапы подтягивались часам к девяти, после зарядки, завтрака и полного набора малоосмысленных, но обязательных лагерных ритуалов. Юлька прищурилась: нагромождение валунов вдали было почти не разглядеть против света.
— Ну что, — наконец подал голос Ливанов, — жива пока?
— Не дождешься.
— Никогда не сдаваться — оно, конечно, неплохо, — он потянулся, поворачиваясь с боку на бок на песке, словно довольный жизнью тюлень. — За что тебя, видимо, и ценят в твоих новостях. Но, с другой сто…
— В новостях меня, допустим, уже не ценят, — мстительно сказала Юлька. — После того, как кое-кто якобы договорился, блин.
Не собиралась она ему об этом напоминать, но раз уж сам первый начал… пускай знает. Пускай попробует выкрутиться, а мы понаблюдаем, наверняка захватывающее зрелище.
Ливанов резко повернулся к ней лицом, приподнялся на локте:
— То есть?
— У Михалыча строго с дисциплиной, — пояснила она. — И ты должен бы об этом знать, если и вправду когда-нибудь с ним пересекался. Или тоже выдумал?
Он смотрел странновато, в упор, то и дело ритмично хлопая ресницами:
— Подожди, не так быстро. Тебя уволили с работы, что ли?!
— Не бери в голову, — великодушно разрешила Юлька. — Я понимаю, когда всем постоянно врешь, трудно прерваться и сделать исключение. Тем более для какой-то там меня.
Отвернулась, вытянулась всем телом, опустив затылок на песок; придется мыть голову, но ничего, зато кайф. Солнце еще не поднялось высоко, и на бесконечное прозрачное небо можно было смотреть, слегка прищурившись, сколько захочешь.
И реально чуть не заорала от неожиданности — когда ее схватили за плечи, встряхнули, оторвали от песка, приводя в сидячее положение. Сдержав вопль (ибо нефиг), часто захлопала глазами навстречу ливановской физиономии, нависшей близко, чересчур близко, гораздо ближе, чем надо:
— Юлька. Запомни раз и навсегда. Никогда я тебе не врал, а уж тем более так, чтобы создать серьезные проблемы. Ты дура, если подумала на меня, я всегда говорил, что ты дура, за это я тебя и люблю, хотя казалось бы.
Он ослабил хватку, и Юлька высвободилась, поерзав плечами; Ливанов не обратил внимания, продолжая говорить:
— Я твоего Ивана Михалыча действительно знаю, давно, еще по «Пресс-лиге», и я с ним говорил, и он сказал совершенно точно и однозначно, что ты можешь остаться в экспедиции до конца недели, он тебя отпускает. Так и выразился, этими конкретно словами! Понять его превратно было совершенно исключено. Ты мне веришь?
Юлька пожала плечами. Потом улыбнулась. И, наконец, кивнула: попробуй ему не поверить, с его отчаянно вытаращенными, совершенно детскими глазищами, немыслимым образом объединенными общим фронтом с чисто мужским агрессивным напором. Во всяком случае, на гнилую отмазку все им высказанное ну никак не тянуло. Мог бы сочинить и чего-нибудь покреативнее.
— Так ты сейчас где? — озабоченно спросил Ливанов.
— Нигде, — легко отозвалась Юлька. — Из новостей поперли, «Супер-Мост» закрыли. В свободном плавании.
— «Супер-Мост»?
Он сделал смешное движение: будто хотел залезть в карман брюк, но ни брюк, ни, соответственно, кармана, на нем не имелось. Однако, надо же, вспомнил:
— Подожди. Это куда меня звали в эфир, а я…
— Два раза, — безжалостно подтвердила она. — А я его вела.
Ливанов отвернулся, спрятал лицо в ладони, взъерошил мокрые волосы и застонал сквозь зубы; стон постепенно переходил в непечатную лексику, и это было даже не очень противно — настолько трогательно и смешно. Пожалуй, за проигранный подчистую заплыв мы квиты, решила она. Придвинулась ближе, коснулась его плеча и проявила снисхождение:
— Его и так и так бы закрыли.
Он обернулся:
— Слушай, но это же ужас. Я перед тобой получаюсь кругом виноват. Что для тебя сделать, Юлька? Хочешь, я поговорю с нашими журналистами, с тем же Юркой Рибером, устроим тебя где-нибудь на корпункт…
— Ага. Я еще не работала на эту страну. Не переживай, как-нибудь сама.
Но Ливанов все-таки переживал, зримо, преувеличенно, явно неравновесно по отношению к его реальной или нет, но уж точно давно позабытой и прощенной вине, вообще со всех сторон малоадекватно и вместе с тем, похоже, искренне. И совсем уж нелепо, думала Юлька, убиваться по поводу какой-то там потерянной работы, неувязки, накладки, недоразумения, которых сколько угодно случается в жизни, — когда есть подводные насечки на камне, неминуемая катастрофа, глобальное потепление.
— Значит, так, — Ливанов выпрямился и посмотрел на нее в упор сверлящим повелительным взглядом. — Для начала свожу тебя сегодня на тусню по случаю открытия фестиваля. Там намечается закрытая вип-вечеринка, познакомим тебя с кем-нибудь полезным для твоего фильма. Потом будем думать дальше. Я, знаешь ли, очень не люблю быть перед кем-то виноватым. Меня от этого физически крючит — так что придется, Юлька, не отвертишься, при всей своей дурацкой банановой гордости.
И не успела она выдать что-нибудь убедительно протестующее, как он продолжил задумчиво, глядя уже мимо нее, вдоль серебряного соловецкого пляжа:
— А вообще непонятно ни разу, как так могло получиться.
Юлька пришла подчеркнуто в джинсовых шортах, бахромистых, драных чуть не на самом интересном месте. Честное слово, Ливанов обожал ее донельзя и сообщил ей об этом, мимолетно прощупав дырку насквозь. Юлька попробовала дать по рукам, не попала, захихикала, покраснела, ляпнула какую-то глупость; вообще-то она нервничала, и заметно, как ни пыталась скрыть.
Накрыли в столовой главного сандормоховского корпуса, рассчитанной на одновременное питание десяти этапов (детей в честь вип-гулянки накормили сегодня ужином на час раньше): квадрат из фуршетных столиков посреди огромного помещения смотрелся сиротливо, а оставшиеся столы, расставленные по периметру в два яруса, и вовсе наводили на странноватые ассоциации. Впрочем, для Соловков оно вполне логично и даже где-то стильно.
Когда Ливанов с Юлькой, преодолев рамку и фейс-контроль — драные шорты явно не понравились охраннику, но смолчал, куда бы он делся, даже покривился не слишком, — вошли в зал, основная тусня уже собралась и клубилась, вяловато, трезво, не набрав еще приличного ускорения. Разумеется, их тут же заметил Оленьковский, подпрыгнул, замахал призывно, однако на данный момент он, к счастью, уже выпивал с кем-то: судя по джинсам и блейзеру, повернутому козырьком назад, с человеком новой волны, полным бабла, влиятельным в мире кино, — а потому кинуться навстречу не мог. Ливанов помахал ответно и развернул Юльку в противоположную от Оленьковского сторону, направляя к столу.
— Кто это? — нервно шепнула она.
— Один идиот, — честно ответил Ливанов. — Тебе нафиг не нужен. Что будешь пить?
— Сок. Апельсиновый.
— Не дури. Держи шампанское, раз такая.
Он как раз наливал ей, в несколько приемов, присаживая пену, когда подрулил кинокритик Половцев, самое оно. Писал он поверхностно, нудновато и часто злобно, однако в целом правильные вещи, а в жизни был хоть и наглый не по способностям, но славный и, главное, безотказный, Юльке пригодится.
— Место встречи изменить нельзя! — шумно поздоровался кинокритик; коротким знакомством с Ливановым он гордился и подчеркивал всячески. — Те же на Соловках. И?..
— Это Юлька, — сказал Ливанов. — Не обращай внимания, она никому не дает, даже мне. Как оно вообще по жизни? Программа хоть ничего?
Знакомить женщин с Половцевым можно было только так: во-первых, в нем пробуждался интерес, а во-вторых, развивался в нужном направлении. Но Юлька об этом не знала и очень забавно обиделась; нет, правда, Ливанов влюблялся в нее все больше. Половцев плеснул ему коньяку, и процесс пошел:
— Вечно ты шутишь, Дима. Когда тут была нормальная программа? Отстой, как обычно, даже хуже. Оленьковский «Валентинку» привез, ну да ты, думаю, в курсе. Самое смешное, стопудово чего-нибудь возьмет. А вы актриса, Юля?
— Я документалист, — уронила она, к ливановскому изумлению, совершенно правильным, слегка скучающим тоном. — Вот, запускаюсь на днях с одним проектом, называется «Глобальное потепление»…
— Очень интересно, — очень заинтересовался Половцев. — Расскажите.
Юлька повернулась к нужному человеку передом, а к ненужному пока Ливанову, соответственно, задом, и принялась непринужденно излагать, то и дело прикладываясь к шампанскому и скрещивая ножки, нисколько не замаскированные драной джинсой. По-видимому, зря он за нее волновался: в искусстве быстрого встраивания в бессмысленную на первый взгляд, но пользительную на будущее тусовку она, похоже, давно и прочно преуспела.