Запад рассматривался как «вторая родина» для этого нового анационального или антинационального бизнеса. А Россия воспринималась, по выражению Михаила Ходорковского (которое он использовал в одном из своих писем из тюрьмы), как «зона свободной охоты». Такое «разделение труда» — «охота» в России, а наиболее приятная часть жизни на западе, как и образование для детей, хранение финансовых средств, преимущественно в офшорах, и размещение своего собственного будущего за пределами России, — создавало базу для новой идеологии. Эта идеология навязывалась российскому обществу как естественный путь развития, необходимость вписываться «в глобальный мир» под руководством Запада и, естественно, на его условиях.
То активное меньшинство политической элиты, которое группировалось вокруг Ельцина, опиралось на интересы именно этого антинационального бизнеса. Национальные интересы им игнорировались, отвергались, поскольку у нового правящего класса или как минимум его наиболее прозападной части была другая система приоритетов. В результате создавалась определенная идеологическая, медийная, образовательная среда, которая должна была привести общество к выводу, что у России нет собственных, отличных от Запада национальных интересов. Именно это доказывали нам и идеологи администрации Клинтона: у России, мол, нет стратегических интересов, отличных от интересов США, и ее задача — поддерживать внешнеполитическую стратегию Вашингтона.
Конечно, речь здесь идет не обо всем российском бизнесе. ВПК, аграрный, нефтегазовый сектор, авиастроение и ряд других отраслей тесно связаны с государством. Здесь имеется в виду новый для стран тип бизнеса, частично криминального происхождения, который захватил командные высоты в экономике и, что не менее важно, командные высоты в политике, СМИ и части общества.
Тут надо отметить, что мы говорим не обо всем российском бизнесе. ВПК, аграрный бизнес имеют другие позиции, они тесно связаны с государством. Нуждаются в защите, дотациях и прочей поддержке. В данном случае я имею в виду новый тип бизнеса, который захватил командные высоты в экономике и, что не менее важно, командные высоты в общественном сознании. Соответственно, идеология, сопровождавшая появление нового бизнеса и превращение им России в зону «свободной охоты», была либеральной, антикоммунистической, рыночной, прозападной, потребительской, элитарной. Но национального начала в ней не было.
Позже это привело к выдавливанию части представителей этой новой элиты из России. Чисто внешне оно выглядело как конфликт между ними и новой властью — между Путиным и Березовским, Гусинским, Ходорковским, Невзлиным и др. Но была и более глубокая причина. Она состояла в том, что представители транснациональной концепции российского существования не вписались в новый политический контекст. Этот контекст стал оформляться в середине 90-х годов под влиянием нескольких факторов. Прежде всего в силу отсутствия экономических успехов у той реформаторской команды, которая сделала заявку на «новый путь» для развития России. Вместо «новой экономики» Россия оказалась в удручающем экономическом и социальном состоянии, а также в полной зависимости от МВФ и внешних кредиторов. Эта ситуация подробно описана в книге британского профессора Питера Рэддуэйя и его российского соавтора Дмитрия Глинского «Трагедия российских реформ», изданной в 2001 году в Вашингтоне. По словам автора книги, радикальные реформы Гайдара и «шоковая терапия», приписанная МВФ, резко усугубили и без того сложное экономическое положение страны. «Масштабы разрушения превзошли по уровню наблюдавшиеся в США во время Великой депрессии и промышленные потери, которые понес Советский Союз в 1941–1945 годах». Чудовищный вердикт.
Неудивительно, что «герои» этих либеральных реформ — Егор Гайдар, Анатолий Чубайс и другие — пользовались исключительно низкой поддержкой в обществе. При этом они пользовались высокой поддержкой во власти. Этот «ельцинский» парадокс длился до конца 1990-х, но не мог выйти за пределы его правления. В 2000-е произошло закономерное выравнивание отношения власти к раннелиберальной элите, хотя ряд ее представителей остались во власти, например Алексей Улюкаев.
Еще быстрее это политическое направление начало терять свои электоральные позиции. Это стало очевидно уже с 93-го года, когда на выборах в Госдуму победил Жириновский с 24,5 процентами голосов. То есть даже в период своего «расцвета», имея все рычаги власти, «Демократический выбор» Егора Гайдара набрал лишь 13,5 процента, хотя был правящей партией и имел неограниченный доступ к средствам массовой информации и поддержку телевидения. «Россия, ты одурела!» — вскричал реформатор Юрий Карякин, но лучше бы ему и его единомышленникам было посмотреться в зеркало.
Вопль Карякина отражал возмущение, негодование, ярость и непонимание либеральной интеллигенции, непонимание неприятия страной того «либерального идеала», который ей был навязан, но который за пять лет привел к утрате половины экономического потенциала и социальной катастрофе. Этот «идеал» скорее подорвал, чем обогатил национальное самосознание. Он привел к фактической утрате части территории страны в 1996 году — от России де-факто отделилась Чечня. Это было признаком исключительной слабости центральной власти, ее неадекватности, неспособности решать проблемы ни политического, ни экономического, ни социального, ни военного характера. При этом наблюдалось нежелание, неспособность либеральной элиты признать, что она провалилась на этапе, когда была главной силой, руководящей страной. В итоге это привело ее к политическому провалу и эволюции всей политической системы. Окончательный удар по либералам как политической партии был нанесен избирателями на выборах в Госдуму в 2003 году, когда Союз правых сил не попал в парламент, набрав 3,5 процента и не сумев преодолеть 5-процентный барьер. Это было логичным завершением длительного нахождения у власти представителей либерал-реформаторов. Они не сумели пережить ухода Ельцина.
Помню, в январе 2003 года я оказался рядом с Борисом Немцовым в одном самолете, летевшем на Всемирный экономический форум в Давос. Дело было сразу после выборов. Мы стали обсуждать итоги голосования. И Немцов честно признал, что 3,5 процента, которые они получили, это был подлинный результат. По его словам, усилий в сторону занижения их результата не было.
Хорошо помню опрокинутое лицо Анатолия Чубайса — он этого явно не ожидал. Помню удивленную, негодующую Ирину Хакамаду. Но на что могли рассчитывать эти трое, если главный избирательный ролик СПС изображал их, сидящих в сиденьях из тончайшей кожи цвета слоновой кости и летящих куда-то в частном самолете — то ли в Лондон, то ли в либеральное будущее? Куда, кстати, они совершенно не собирались брать 140 миллионов граждан Российской Федерации. Столько людей в частный самолет не посадишь. Один этот ролик мог угробить всю предвыборную кампанию СПС. Его лидеры были страшно далеки от народа, но, судя по всему, этого не понимали.
Позже Ирина Хакамада как-то в сердцах сказала, что моя телепрограмма сыграла роковую роль в провале СПС. «Ты со своей программой нас утопил», — заявила она. Думаю, что это большое преувеличение моей роли, а заодно и недооценка своей собственной. Если кто и утопил СПС, то это сам СПС. Взять хотя бы его главное детище — дефолт 1998 года, который стал приговором экономической и финансовой политике реформаторов. И стал реальным, так сказать, досрочным завершением эпохи Ельцина. Ельцин находился еще полтора года у власти, но уже в крайне ослабленном состоянии. После дефолта его и без того низкий авторитет сошел на нет. Это был не просто провал определенной политики. Это был провал всей философии создания отдельной либеральной России, которая полетит вдаль на самолете с кожаными креслами цвета слоновой кости, а вся измученная, бедная, «малоразвитая», «непрогрессивная» и нелиберальная Россия останется где-то там, сзади, в болотах. Так политика не делается.
В ходе тех же выборов только что созданная партия «Родина» получила 9,5 процента. При этом не думаю, что у власти было искушение искусственно приподнимать «Родину». Эти два результата — «Родины» и СПС — были очень показательными.
Здесь следует оговориться: в российской политической культуре утвердился термин «либерализм», хотя правильнее было говорить о неолиберализме. Либерализм, особенно левый в США — течение, критическое по отношению к современному капитализму. Левые либералы в США — это сторонники социалистических убеждений и противники внешних интервенций. Таким обзором, российское и американское понимание либерализма сильно разнятся. Поэтому, говоря о российских реформаторах, следует говорить именно о неолиберализме и неолибералах как сторонниках неограниченной «свободы предпринимательства» и «шоковой терапии». Наши либералы на самом деле смыкаются с представителями неолиберального лагеря. Это силы, которые представляют крупный финансовый капитал, интересы транснациональных корпораций, глобализированных структур. Неолиберализм утвердился на Западе в эпоху Рейгана и его «рейганомики» и рыночных реформ Маргарет Тэтчер.
Неолиберальная доктрина получила и в России своих последователей. Как основополагающая на Западе, она была воспринята нашими «младореформаторами» как руководство к действию. Однако российские неолибералы слишком сильно противопоставили себя стране и не создали прочных основ для внешнеполитического курса с одной стороны. А с другой стороны слишком сильно противопоставив себя всей стране. Примаков должен был исправить создавшийся перекос.
Примаков был представителем прежней, советской элиты, но элиты не партийной, а государственной, которая ориентировалась на интересы страны как таковой и сдержанно относилась к идеологической составляющей Советского Союза. К таким «государственникам» относились многие советские и российские дипломаты, многие сотрудники спецслужб, директора крупных предприятий, создатели космической техники, то есть те, кто работал скорее на государство, чем на его идеологическую составляющую.