В этом очень важную роль сыграла победа во второй чеченской войне. В отличие от поражения в первой, когда Ельциным были подписаны Хасавюртовские соглашения, эта победа показала, что Россию можно сохранить, что при правильной политике дезинтеграция СССР не распространится на Россию. Она показала также, что у Центра есть сила и политическая воля противостоять распаду страны. Это, конечно, сыграло большую роль в изменении самосознания.
Одновременно те политические силы, которые ассоциировались с отступлением России на мировой арене, потеряли политическое влияние (даже при том, что их представители частично остались во власти, заняв некоторые важные позиции, как А. Чубайс). Но адепты зависимости от Запада перестали существовать как движение, которое имеет моральное право возглавить страну. Символом их упадка стали 3,9 процента голосов, отданные за СПС в 2003 году. Их политическая линия рухнула. Попытка Михаила Прохорова позже ее возродить дала ограниченный результат. В 2012-м на выборах президента Прохоров получил более 20 процентов голосов москвичей, то есть в наиболее прозападном, наиболее космополитическом городе, где проживает наивысшая в стране доля людей с высоким уровнем доходов. Но по России в целом Прохоров получил всего 8 процентов голосов. Это показало, что в стране есть определенные слои, которые тяготеют к либеральной модели и прозападной политике. Однако эти слои имеют ограниченное влияние, их потолок не выше 10 процентов. А президентские выборы 2018 года нанесли еще более сильный удар по прозападным либералам: два их кандидата — Явлинский и Собчак — на двоих получили чуть больше 2,5 процента голосов.
Те политические силы, которые возглавили страну в 2000-е годы, хотя часть из них вышла из ельцинской системы власти, исходили уже из иных ориентиров. Они ставили перед собой задачу отстроить самостоятельную, независимую, суверенную, но не изолированную от внешнего мира Россию. Эта новая установка отражала не только настроения бо́льшей части населения, но и политические инстинкты российской национальной элиты, которые были временно подавлены после распада СССР, но сохранились в политической психологии российского общества.
На Западе, правда, называют это «комплексами» былого величия страны. Однако можно говорить о комплексах, когда страна делает заявку на бо́льшую роль, чем та, которая соответствует ее потенциалу. В случае с Россией термин «комплексы» не подходит: потенциал у России таков, что она правомерно делает заявку на роль одного из ведущих государств мира. Другое дело, что слабости и несовершенство нашей экономической политики, ее противоречивость, неспособность в полной мере использовать этот потенциал подрывает внешнеполитические возможности России. Можно признать, что работа с этим потенциалом на ряде направлений весьма неадекватная. Однако во всем мире, называя ведущие, наиболее весомые державы, в их число включают, прежде всего, США, Китай и Россию, но не Францию или Великобританию.
Поэтому речь в случае с Россией идет не о комплексах, а о присущих нашему общественному сознанию политических инстинктах, то есть о том, что нам достается генетически. Несмотря на весьма драматические периоды нашей истории, когда поляки дважды занимали Кремль, когда Наполеон взял Москву, когда мы потерпели поражение в Крымской, а позже в русско-японской войнах, когда мы откатились до Москвы и Сталинграда под напором гитлеровских войск, наш национальный политический инстинкт состоит в стремлении к независимости и к положению одной из ведущих держав мира. Так сложилось исторически, и роспуск СССР не отменил этой глубинной установки русского национального самосознания.
Этот политический инстинкт иногда проявлялся даже у Бориса Ельцина. На одной из встреч с экспертами по внешней политике, в которой мне довелось принять участие (нас пригласили в Кремль для обсуждения его речи на юбилейной Генеральной Ассамблее ООН), Ельцин сказал: «Надо выступить так, чтобы все поняли: Россия уже не та», что она стала весомее, чем в 1991–1993 годах. Ельцин не ставил задачу выступить как представитель обычной средней страны. Нет, он пытался подчеркнуть особое место России. И это настроение было характерно для основного массива нашей политической элиты, кроме весьма узкой прозападной либеральной части, которая упорно сравнивала Россию с Португалией по ВВП на душу населения, хотя абсурдность такого сравнения очевидна: разумеется, уровень жизни важен, но не только им определяется вес державы в современном мире.
В этой ситуации политика «перезагрузки» отношений между Россией и США могла дать лишь ограниченные результаты. И вряд ли могла быть долговечной. Причиной согласия США на «перезагрузку» стала смена администраций в Белом доме и стремление использовать иную стратегию в отношении России. К приходу в Белый дом Барака Обамы стало ясно: конфликтная линия поведения США по отношению к России, к которой скатилась администрация Буша, не дала результатов. Напротив, Москва все меньше поддавалась на давление Вашингтона. А война в Грузии показала, что Россия может — в случае необходимости — использовать военную силу за рубежом и что Соединенные Штаты, если только это не затрагивает их непосредственно, не станут рисковать и ставить ситуацию на грань войны между ядерными державами ради маргинальных для них, но важных для России интересов.
Как уже не раз было, разрядка в форме «перезагрузки» последовала за периодом обострения отношений, кульминацией которого стала война между Россией и Грузией. Администрация сменившего Буша Барака Обамы решила отказаться от дрейфа к холодной войне. Тем более что это соответствовало изначальным установкам Обамы, который пришел в Белый дом как «анти-Буш», как президент-миротворец. Обама был одним из немногих американских сенаторов, который голосовал против войны в Ираке. Он обещал быстрое решение палестино-израильского конфликта, выступал за примирение США с мусульманским миром после «крестового похода» Буша. В июне 2009 года Обама обратился к мусульманскому миру — произнес свою знаменитую речь в Каирском университете. В ней Обама протянул руку дружбы исламскому миру, что дало повод произраильскому лобби в США обвинить его в проарабских настроениях. В СМИ США появились карикатуры Обамы в белых одеждах в виде мусульманина, вспомнили его второе имя Хуссейн (Барак Хуссейн Обама сын белой американки и мусульманина из Кении).
Миротворческая риторика, характерная для начала первого срока Обамы, была распространена и на Россию. Его администрация, в отличие от администрации Буша, хотела использовать по отношению к России другой набор инструментов влияния.
Были и другие соображения. За полгода до выборов 2008 года в США в России к власти пришел молодой президент Дмитрий Медведев. Именно с ним намеревался наладить «особые отношения» Барак Обама. При этом расчет был сделан на то, чтобы противопоставить Медведева Путину и подтолкнуть Москву к более покладистой или даже проамериканской внешней политике.
Россия, со своей стороны, исходила из того, что в ходе «перезагрузки» удастся выйти на некое общее согласие между Россией и США относительно баланса их интересов. Россия не претендует на роль СССР, но в Евразии, прежде всего на постсоветском пространстве, у нее есть законные интересы, которые Соединенные Штаты должны уважать. Такова была наша логика.
Был и другой аспект. Москве казалось полезным получить больший доступ к американским инвестициям и технологиям, привлекать американский бизнес в крупные проекты. Появилась даже идея, что американский бизнес сможет сыграть роль мотора, «тягача» для модернизации российской экономики. В свою очередь, для американского бизнеса российский рынок считался весьма привлекательным. И был перспективным, так как показал большую динамику роста в 2005–2007 годах.
Однако для американской администрации «перезагрузка» означала, прежде всего, мягкий способ подчинения России. Об этом весьма ясно сказал вице-президент Байден в интервью газете «Уолл-стрит джорнэл» в июле 2009 года. Байден сформулировал подход Вашингтона так: «перезагрузка» — это лишь средство для оказания нужного США воздействия на Россию. А через несколько лет Россия, ослабленная внутренними противоречиями, будет вынуждена «встать на колени» перед США. Интервью было так и озаглавлено: «Ослабленная Россия подчинится Соединенным Штатам». Так Байден объяснил линию Обамы влиятельному русофобскому лобби, которое упрекало новую администрацию в неоправданном сближении с Москвой.
Таким образом, цели американской внешней политики по отношению к России не изменились, но изменилась форма, инструментарий их осуществления. После периода противостояния новая администрация США решила сыграть в более мягкую игру.
Одной из важных составляющих этой игры была поддержка оппозиционного движения в самой России. Когда Барак Обама впервые приехал в Москву в июле 2009 года, через полгода после прихода к власти, одним из первых его мероприятий стала встреча с оппозицией. Причем его интересовали не КПРФ и ЛДПР, хотя и Зюганов, и Жириновский были приглашены на встречу. Главный интерес состоял в контактах с несистемной оппозицией. Для демократической администрации линия на открытую поддержку антисистемных сил в России была весьма важна. И в Вашингтоне не раз подчеркивали, что от этого не откажутся ни при каких обстоятельствах. Отсюда и более поздние заявления Хиллари Клинтон в декабре 2011 года по поводу демонстраций на Болотной площади, воспринятые в Москве как форма поддержки несистемной оппозиции.
Как уже отмечалось, «перезагрузка» была связана также со сменой президента в России. Приход в Кремль Медведева был воспринят в Вашингтоне как появление нового «окна возможностей».
Противопоставление Медведева Путину имело целью проверить, не будет ли новый президент проводить принципиально иную линию, чем Владимир Путин, — даже не столько в области внутренней, сколько в области внешней политики. Не произойдут ли какие-то изменения, которые позволят Соединенным Штатам нарастить свое влияние и использовать те рычаги, которые у них есть (обещание наладить экономическое сотрудничество, поощрение американских инвестиций в российскую экономику, создание условий для экспорта американских технологий), чтобы убедить Москву пойти на своеобразный размен. А именно меньшая активность России во внешней политике и большее согласие с Соединенными Штатами в обмен на коммерческое участие США в экономической модернизации России.