576. Так, в странах Тропической Африки в 1993 г. реальный доход на душу населения существенно уменьшился по сравнению с 1973 г. В 1950 г. доход на душу населения в регионе составлял 11% от уровня индустриальных государств, а в середине 1990‑х гг. — лишь 5%.
Страны Латинской Америки также сделали шаг назад, особенно в 1980‑х гг.577 Последнее в течение 80–90‑х гг. имело место и в СССР и постсоветских странах, в частности в Украине, где, по данным международных финансовых организаций, падение реального ВВП (относительно показателя предыдущего года) составляло: 1990 г. — 3,4, 1991 г. — 11,6, 1992 г. — 13,7, 1993 г. — 14,2, 1994 г. — 23,0, 1995 г. — 12,2, 1996 г. — 10,0, 1997 г. — 3,2%, и лишь в 1998 г. впервые за десятилетие отмечено возрастание на 1%578.
В 1981 – 1990 гг. темпы экономического роста в развивающихся странах составляли в среднем 3% в год, а на душу населения — 1%, в 60–70‑х гг. эти показатели равнялись, соответственно, 5,5 и 3%. Если в 1960 г. (когда большинство стран Африки обрело независимость) наиболее обеспеченные 20% жителей планеты превышали по уровню благосостояния 20% беднейших в 30 раз, то через 30 лет этот разрыв возрос к соотношению 60:1, а сегодня приближается к 100:1. Богатые страны Запада, в которых проживает четверть человечества, используют 70% вырабатываемой энергии, 75‑металлов, 60 — продовольствия, 85% древесины. В целом же наиболее развитым странам достается 85% совокупного мирового дохода, а больше миллиарда людей находится в тяжелейшей нищете, и эта тенденция неизменно нарастает579.
Таким образом, уже в 90‑х гг., когда в США утверждалась присущая их современным исследователям парадигма понимания глобально–информационного мира, было вполне очевидным, что в планетарном масштабе имеем дело со взаимосвязанными, но разнонаправленными тенденциями. Развитые страны Запада во главе с США уверенно шли впереди других государств по темпам информационно–технологического развития, объему потребления и улучшению качества жизни. Параллельно быстрыми темпами, значительно опережая Запад, экономически развивались Китай и некоторые другие страны Азиатско–Тихоокеанского региона, пока по ним не ударил валютно–финансовый кризис 1997–1998 гг. (последствия которого, впрочем, были преодолены в считанные годы).
Но положение дел в большинстве других азиатских и латиноамериканских, тем более — постсоветских и африканских — стран никаких оснований для оптимизма относительно развития человечества в целом не давало. Более того, образовались зоны системной деградации, и не только в нестабильных и беднейших регионах Тропической Африки (Сомали, Руанда, Сьерра–Леоне, Либерия, юг республики Судан и др.), но и на пространствах Азии и даже Европы (Кампучия, Афганистан, Чечня, Босния, Косово). Поэтому уже десять лет тому назад можно было понять, что блага информационного общества, по крайней мере в наше время и в обозримой перспективе, получает не человечество как такое, а лишь его наиболее развитая и обеспеченная часть. Это, разумеется, не противоречит тому, что сеть электронных коммуникаций охватывает весь мир. Однако в большинстве стран Азии, Африки и Латинской Америки, как и на постсоветском пространстве, к ней имеет отношение лишь мизерная часть населения — представители наиболее богатого и высокообразованного слоя населения, приблизительно та его часть, которая еще при колониализме получила западное образование и была непосредственно связана с политической, экономической и культурной жизнью своих метрополий.
Здесь снова вспомним Д. Белла, который в начале 70‑х гг. прошлого столетия отмечал, что идея постиндустриально–информационного общества является прогнозом относительно изменений в общественном устройстве именно западного общества580. Более того, этот исследователь глубоко проанализировал, по крайней мере, одну — культурную — сторону противоречивости современного западного, прежде всего североамериканского, общества581. Она выражается в несовместимости протестантских в своей основе духовных ценностей, которые обеспечили утверждение капитализма в европейском и, в определенном смысле, планетарном масштабе, и ценностей массовой культуры общества массового потребления, которые грубо навязываются рекламными средствами массовой информации. Потребительско–гедонистическое отношение к жизни противоречит аскетически–трудовому духу раннего и классического капитализма, блокирует самовоспроизводство его идейно–ценностно–мотивационных оснований и всего, базирующегося на них, западного социокультурного типа.
При этом, как сегодня становится все больше понятным, по мере того как «плавильный тигель» США начинает давать сбои, англосаксонский буржуазно–протестантский социокультурный тип перестает выступать абсолютной самодовлеющей доминантой, сталкиваясь с ограничениями со стороны афро–, латиноамериканских, индейских и дальневосточных, японских и китайских стереотипов582.
На данном этапе мы видим непреодолимый антагонизм между специфическими духовными, идейно–ценностно–мотивационными основаниями великих традиционных цивилизаций и квазиценностями рекламно–коммерционализированной культуры «одномерного», по меткому выражению Г. Маркузе583, общества массового потребления. А об усилении межцивилизационных и геополитических противоречий на рубеже XX–XXI вв., в 90‑х гг. истекшего столетия, весьма убедительно писали такие ведущие американские политические мыслители, как С. Хантингтон и З. Бжезинский584.
Учитывая это, более взвешенной и глубокой, чем упомянутые подходы североамериканских ученых, представляется теория глобально–информатизированного общества, недавно предложенная М. Кастельсом. Его фундаментальное, трехтомное, в полной, англоязычной версии исследование «Информационная эпоха. Экономика, общество и культура» является, очевидно, наиболее удачной попыткой построения основательной теории информационного общества. Сам ученый также считает, что это общество более точно было бы определять как «информациональное».
Наличие и оборот информации присущи человечеству в течение всей его истории, поскольку процесс производства всегда базируется на определенном уровне знаний и обработки информации. Однако специфическим именно для «информационального способа развития» является решающая роль знаний в качестве источника производительности. Спецификой современности выступает определяющая роль производства и трансляции новой информации. Само общество нацелено на информатизацию. В нем источником производительности выступает технология генерирования знаний, обработка информации и символической коммуникации585. Поэтому современную форму капитализма он предлагает называть «информациональным капитализмом», что после ликвидации «этатизма» (как он называет социализм советского образца) как системы пышно расцвел во всем мире.
Процесс утверждения информационального способа экономического развития исследуется М. Кастельсом прежде всего под углом зрения развертывания мировой информационно–технологической революции. Стержнем этой революции он считает новейшие технологии обработки и трансляции информации. По его словам, современную технологическую революцию характеризует не просто центральная роль знаний и информации во всех сферах жизнедеятельности людей в развитых странах, а использование этих знаний и информации для генерирования новых знаний и технологий, которые обрабатывают информацию и обеспечивают коммуникацию586.
При таких условиях в мире в последнее время сложилась экономика нового типа, которая является одновременно информациональной и глобальной. Информациональной — поскольку производительность и конкурентоспособность ее агентов зависят в первую очередь от их способности генерировать, обрабатывать и эффективно использовать информацию, основанную на знаниях. Глобальной — ведь основные виды экономической деятельности, такие как производство, потребление и циркуляция товаров и услуг, а также их составляющие (капитал, труд, сырье, управление, информация, технология, рынок) организуются в планетарном масштабе — непосредственно или с использованием разветвленной сети, связывающей экономических агентов. Информациональной и глобальной — потому, что в новейших общественных условиях достижение определенного уровня производства и качества конкуренции возможно лишь посредством включения в глобальную сеть взаимосвязей, сложившихся в последней четверти XX в. как следствие развития сферы информационных технологий587.
В общем плане базовая идея М. Кастельса относительно того, что «технология определяет общество»588, не является оригинальной. Ее истоки уходят в XVI–XVII вв. и впервые отчетливо сформулированы в «Новой Атлантиде» Ф. Беконом589, который уже тогда был убежден, что человечество к лучшей жизни приведет прогресс научно–технических знаний. Подобные мысли углубляли и развивали французские просветители второй половины XVIII в., в частности А. Р. Тюрго и Ж. А. Кондорсе , а вслед за ними — О. Конт и прочие позитивисты, которые, начиная с Г. Спенсера, стояли на позициях эволюционизма. В этом их наследовали американские неоэволюционисты второй половины XX в. — Дж. Стюард, Л. Уайт590, а также такие известные исследователи истории экономического прогресса человечества, как У. Ростоу и К. Поланьи