Таким образом, взгляд на цивилизационный процесс с двух точек зрения — путей социально–экономического развития и основных, наиболее общих принципов решения религиозно–мировоззренческих проблем — открывает новые перспективы постижения специфики конкретных социокультурных систем различного иерархического уровня. Их взаимное дополнение в некотором смысле соответствует необходимости учета как объективных закономерностей, так и роли субъективного фактора в истории.
Ситуация оказывается особенно сложной в последние два столетия, когда в условиях формирования всемирной макроцивилизационной системы на фоне планетарной индустриализации наблюдается как эрозия основ традиционных культурно–социально–хозяйственных систем с их дальнейшими псевдовестернизационными видоизменениями, так и кризис традиционных для различных цивилизаций религиозно–этических ценностей при их широкой замене суррогатными формами массовых идеологий националистически–фашистского, коммунистически–большевистского и конфессионально–фундаменталистского типов, не говоря уже о воинствующем варварстве «поп–арта». Это раскрывает глубокие кризисные явления времени перехода от традиционных региональных цивилизаций к глобальной всемирной макроцивилизации постиндустриальной эпохи.
Две основные линии социально–экономического развития, оформившиеся в мировом масштабе еще на стадии поздней первобытности, в XX в. продемонстрировали предел своего развития, исчерпали, как таковые, собственные продуктивные возможности и вступили в процесс глобального взаимодействия, обогатившись использованием ранее несвойственных каждой из них регуляторов: западная — планового, а восточная — рыночного. С таким состоянием своих общественно–экономических систем Североатлантический Запад и Дальний Восток вступают в информационную эпоху.
Менее определенно просматриваются и различные формы синтеза базовых принципов религиозно–мировоззренческих традиций западного, иудео–христианско–мусульманского и восточного, индуистско–буддийско–конфуцианско–даосского миров. Вопрос о необходимости их синтеза, поставленный еще Мани в III в., неоднократно поднимался как в Азии, так и в Европе в последующие столетия. XX в. в этом отношении дал множество имен и подходов. Однако ни один из предложенных вариантов такого синтеза (будь–то бахаизм, доктрина Муни и пр., не говоря уже о еще памятном многим преславутом «Белом братстве» и ему подобном идейном шарлатанстве) во всемирном масштабе не смог составить конкуренции традиционным религиям типа ислама, христианства или буддизма.
Вместе с тем нельзя не заметить, что монотеистические идеи в той или иной форме становятся все более привычными в регионах Южной, Юго–Восточной и Восточной Азии, тогда как концепция перевоплощений, хорошо известная в Античном мире (орфики, Пифагор, Платон, Плотин и пр.), со времен А. Шопенгауэра становится все более популярной на Западе. Среди крупных российских философов ее, к примеру, развивал Н. О. Лосский58. С некоторой симпатией к ней относился даже Н. А. Бердяев59.
При этом Восток все более ценит западную деятельностную, направленную на активное преобразование мира установку, тогда как на Западе распространяется близкое к восточному мироощущению восприятие природы как самоценной данности, на которую человек не вправе смотреть лишь как на объект потребления. В отдаленной перспективе эти тенденции могут привести к постепенному становлению некоего надконфессионального глобального сознания. Однако реальности сегодняшнего дня куда более трагичны и мы наблюдаем жесткое противостояние ценностных систем, приобретающее кровавый характер на Балканах и на Кавказе, Ближнем и Среднем Востоке, во многих других регионах мира.
Цивилизация как дискретная единица исторического процесса
Каждая цивилизация, если следовать тойнбианской традиции, является уникальной самодостаточной полиэтничной социокультурной системой, понимание которой требует учета как ее стадиального положения и причастности определенному пути развития, так и осознания ее неповторимости, присущих только ей характерных черт и признаков, которые не могут быть дедуктивно выведены из общетеоретических соображений.
Таким образом цивилизационный подход органически дополняет стадиальное и поливариантное понимание исторического процесса. В историю вносится элемент дискретности, и она моделируется как живая динамическая суперсистема взаимодействия саморазвивающихся социокультурных систем, которые с момента преодоления первобытного состояния выступают в качестве отдельных локальных и региональных цивилизаций и цивилизационных ойкумен. Последние имеют свои пространственно–временные координаты и проходят определенные фазы развития, в рамках которых выразительно проявляется содержательное и стилистическое единство разнообразных общественных и культурных форм.
Развитие конкретной цивилизации можно связывать с раскрытием потенциальных возможностей, содержащихся в ее базовых прафеноменах, парадигмах или архетипах, природа которых требует дальнейшего изучения. Изменчивое постоянство системы таких архетипически–парадигмальных форм (раскрывающихся через идее–образы и категории культур–цивилизационной традиции) и обеспечивает внутреннее единство проявлений отдельной цивилизации на протяжении всей ее истории.
Вместе с тем, в культуре каждой цивилизации мы обнаруживаем и некое поле напряжения принципиально противостоящих, полярных принципов. В качестве примеров можно назвать открытое Ф. Ницше60 и разрабатывавшееся далее Вяч. И. Ивановым61 противостояние аполлоновского и дионисийского начал в античности, принципы даосского и конфуцианского мировосприятия и жизнедеятельности в традиционном Китае, парадоксальные, но вполне органические сочетания крайних проявлений мистицизма и эротизма в традиционной индийской культуре и христианской аскезы с вполне свободным (в духе поздней античности) образом жизни в Византии.
Идея о том, что исторический процесс можно адекватно понять лишь через изучение отдельных, циклически развивающихся сообществ людей не нова. Ее, применительно к отдельным государствам («династиям»), мы находим у арабского мыслителя XIV в. Ибн–Халдуна или, по отношению к отдельным народам, у итальянского философа XVII — начала XVIII вв. Дж. Вико. Подобные мысли применительно к выделению и объяснению логики развития связанных общей духовной культурой групп народов (античных, христианских, мусульманских) встречаем у американского исследователя середины XIX в. Д. Дрепера, который, вполне возможно, мог оказать некоторое воздействие на формирование концепции Н. Я. Данилевского — непосредственно или в популярном в те годы изложении Д. И. Писарева.
Общий принцип этого, весьма нестандартного в эпоху господства позитивизма и эволюционизма, понимания движения человечества, который разрабатывал Н. Я. Данилевский, просто и ясно выразил Н. Я. Страхов. По его словам, этот мыслитель «…отверг единую нить в развитии человечества, ту мысль, что история есть прогресс некоего общего разума, некоей общей цивилизации. Такой цивилизации нет, говорит Данилевский, существуют только частные цивилизации, существует развитие отдельных культурно–исторических типов»62.
Взгляды Н. Я. Данилевского и О. Шпенглера во многом близки. Они одинаково категорически отрицают единство мировой истории и утверждают, что отдельные культуры (культурно–исторические типы), как животные или растения, рождаются, достигают определенной ступени развития и умирают естественной или насильственной смертью. Однако критерии выделения таких культур у них различны. Н. Я. Данилевский утверждает: «Культурно–исторические типы соответствуют великим лингвистико–этнографическим семействам, или племенам, человеческого рода. Семь таких племен, или семейств народов, принадлежат к арийской расе63. Пять из них выработали более или менее полные и совершенно самостоятельные цивилизации; шестое — кельтское, лишенное политической самостоятельности еще в этнографический период своего развития, не составило самобытного культурно–исторического типа, не имело свойственной ему цивилизации, а обратилось в этнографический материал для римского, а потом, вместе с его разрушенными остатками, для европейского культурно–исторического типа и произведенных ими цивилизаций»64.
Таким образом, в контексте постславянофильского почвеничества, Н. Я. Данилевский склонен определять отдельную цивилизацию в качестве своего рода оформившегося культурно–исторического типа, имеющего конкретную макроэтноязыковую природу (славянство и пр.).
В ином, более близком шпенглеровскому и тойнбианскому, ключе понимал единство цивилизационного целого во второй половине XIX в. К. Н. Леонтьев, придавая ему не этноязыковое, а духовное значение. В этом плане он противопоставил «византинизм», чья общая идея слагается из нескольких частных идей — религиозных, государственных, нравственных, философских и художественных, аморфному, ни в чем конкретно не выраженному «славянству».
В таком смысле цивилизационное целое выглядит как общность принципиально более высокая, чем макроэтническая, не только не сводимая к последней, но способная перекрывать и охватывать народы различного этноязыкового происхождения. Германский и романский массивы одинаково составляют цивилизацию Запада, а народы православной традиции, будь–то греки или русские, причастны к «византинизму». «Цивилизация, культура есть именно та сложная система отвлеченных идей (религиозных, государственных, лично–нравственных, философских и художественных), которая вырабатывается всей жизнью наций»65.
Понимание цивилизации Н. Я. Данилевским как оформленного единства основанного на этноязыковом родстве народов культурно–исторического типа противостоит ее трактовке К. Н. Леонтьевым в качестве реализованной в истории самодостаточной системы базовых принципов социокультурного бытия безотносительно к тому, какие по своей этноязыковой принадлежности народы в нее входят.