ких имен могло быть около десятка и больше. Столь же незакрепленным было местоимение «я». Существовало несколько нейтральных, фамильярных, пренебрежительных, применяемых только мужчинами или только женщинами местоимений первого лица, а кроме того, столь же сложным было именование собеседника или третьего лица. Слова менялись в зависимости от социального контекста и характера коммуникации, обозначая этим переменчивость, подвижность и несаморавность индивида, который в каждом конкретном случае был другим — приноравливался, приспосабливался, преодолевал себя, — чтобы в итоге «совместно блистать природой Будды», но никак не собственной исключительностью. Отсутствие личностного начала (или, по крайней мере, неодобрение его культурой) наглядно проявляется и в том, что портретный жанр получил на Дальнем Востоке неизмеримо меньшее развитие, чем пейзаж. Черты портретируемых не индивидуализированы, сведены к набору инвариантов. Налицо канонические позы и одеяния, по которым можно определить общественный статус, но лица, собственно, нет. То же самое относится и к словесным портретам, что хорошо видно в литературных текстах разных жанров… Что же позволяет говорить об отсутствии на Дальнем Востоке личности, сопоставимой с новоевропейской и даже со средневековой христианской или античной? Прежде всего, это наиболее очевидные прямые текстуальные свидетельства — буддистские, даосские, конфуцианские и синтоистские. В разные эпохи в Китае и Японии эти учения пользовались разным влиянием и разными были практические советы их последователей о том, как достичь гармонии в самом себе, в семье и в государстве. Но все они сходились в утверждении того, что «я» как такового нет, а то, что есть, не сущностно, но является результатом помраченного обыденного сознания, и истинная цель всякого осуществляющего Путь — от этого помрачения избавиться…» «Нет ничего, что б можно назвать «я» или «мой» (Самана–сутта, 4–185). «Знать учение Будды — значит знать себя. Знать себя — значит забыть себя. Забыть себя — значит осознать себя равным другим вещам» (Догэн). «Совершенномудрый не имеет постоянного сердца. Его сердце состоит из сердца народа» (Даодэцзин, § 49). «Сдерживай свои знания, сосредоточь свои устремления на одном… и Дао поселится в тебе… Смотри прямо бессмысленным взглядом, как новорожденный теленок, и не ищи причины всего этого… Мрачный и темный, лишенный чувств и мыслей, и нельзя обдумывать с ним никаких планов — вот какой это человек!» (Чжуанцзы, гл. 22). «Учитель был выше четырех вещей: вне умствования, вне категоричности, вне упрямства, вне “я”» (Луньюй, IX, 4). «Преодолеть себя и следовать этикету» (Луньюй, XII, 1).
Принципиальная непривязанность к жизни, к внешнему миру — характерная особенность восточной философии. Соответственно отсутствует и свой собственный, личный взгляд на мир, отсутствует культура спора, т. е. подлинного обмена мнениями. «Вся культура Китая монологична, не располагает к спору. Мудрец одинок, как Дао. Полярная звезда, по Конфуцию, пребывает в покое, потому остальные звезды вращаются вокруг нее». Разумеется, и стремление к новаторству на Востоке не приветствовалось. Конфуций говорил: «Излагаю, не творю. Люблю древность и следую ей» (Луньюй, VII, 153).
Очень любопытно, что автор вышеприведенной цитаты (востоковед) принципиально противопоставляет духовную ситуацию на Востоке средневековому христианскому Западу. Но вот что пишет его коллега — медиевист Ж. Ле Гофф в книге «Цивилизация средневекового Запада»: «Склонности средневекового ума были таковы, что постоянно вызывали к жизни всевозможные общины и группы… Главной задачей было не оставлять индивида в одиночестве. От одиночки следовало ожидать лишь злодеяний. Обособление считалось большим грехом. Пытаясь приблизиться к людям Средневековья в их индивидуальности, мы неизменно убеждаемся, что индивид, принадлежавший, как и в любом другом обществе, сразу к нескольким общинам и группам, не столько утверждался, сколько полностью растворялся в этих общностях. Гордыня считалась «матерью всех пороков» лишь потому, что она являла собой «раздутый индивидуализм». Спасение может быть достигнуто лишь в группе и через группу, а самолюбие есть грех и погибель… Многообразный средневековый коллективизм окружил слово «индивид» ореолом подозрительности. Индивид — это тот, кто мог ускользнуть из–под власти группы, ускользнуть лишь при помощи какого–то обмана. Он был жуликом, заслуживающим если не виселицы, то тюрьмы. Индивид вызывал недоверие. Конечно, большинство общин требовали от своих членов исполнения долга и несения тягот не просто так, а в обмен на покровительство. Но за это приходилось платить цену, тяжесть которой ощущалась вполне реально, покровительство же не было столь явным и очевидным… Обычно такие отношения зависимости, имеющие целью еще крепче привязать к себе индивидуума, согласовывались друг с другом, образуя иерархию. Из всех таких связей наиболее важными были отношения феодальные. Показательно, что в течение долгого времени за индивидом вообще не признавалось право на существование в его единичной неповторимости. Ни в литературе, ни в искусстве не изображался человек в его частных свойствах. Каждый сводился к определенному физическому типу в соответствии со своей социальной категорией и своим рангом… Автобиографии были крайне редки и часто весьма условны… Средневековый человек не видел никакого смысла в свободе в ее современном понимании. (Для него свобода — это гарантированный статус, т. е. включенность в общество.) Без общины не было и свободы. Она могла реализовываться только в состоянии зависимости, где высший гарантировал низшему уважение его прав. Свободный человек — это тот, у кого могущественный покровитель… Поведение древних должно было обосновывать поведение людей нынешних… Ссылка на то, что то или иное высказывание заимствовано из прошлого, была в средние века почти обязательна. Новшество считалось грехом. Церковь спешила осудить novitates. Это касалось и технического прогресса, и интеллектуального прогресса. Изобретать считалось безнравственным….Гнет древних авторитетов ощущался не только в интеллектуальной сфере. Он чувствовался во всех областях жизни. Впрочем, это печать традиционного крестьянского общества, где истина и тайна передаются из поколения в поколение, завещаются «мудрецом» тому, кого он считает достойным её наследовать»106.
В этом тексте поражает его почти дословное совпадение с предыдущим, хотя оба историка очевидно не списывали друг у друга. Весьма похожее высказывание (сделанное еще в 1897 году) есть и у русского историка В. О. Ключевского о традиционном обществе Московской Руси: «Теперь все более торжествует мысль, что каждый имеет право быть самим собой, если не мешает другим быть тем же и не производит общего затруднения… Прежде лицо тонуло в обществе, было дробной величиной «мира», жило одной с ним жизнью, мыслило его общими мыслями, чувствовало его мирскими чувствами, разделяло его повальные вкусы и оптовые понятия, не умея выработать своих особых, личных, розничных. Каждому позволялось быть самим собой лишь настолько, насколько это необходимо было для того, чтобы помочь ему жить как все, чтобы поддержать энергию его личного участия в хоровой гармонии жизни или в трудолюбиво автоматическом жужжании пчелиного улья… Лицо тонуло в обществе, в сословии, корпорации, семье, должно было своим видом и обстановкой выражать и поддерживать не свои личные чувства, вкусы, взгляды и стремления, а задачи и интересы занимаемого им общественного или государственного положения… В прежние времена положение обязывало и связывало, обстановка, как и самая физиономия человека, в значительной степени имела значение служебного мундира. Каждый ходил в приличном состоянию костюме, выступал присвоенной званию походкой, смотрел на людей штатным взглядом»107.
Лишь вполне представив себе эту общую картину духовной жизни эпохи Старого порядка, можно оценить всю глубину последовавшего затем духовного переворота, приведшего к формированию современной рационалистической и индивидуалистической ментальности, утвердившей право каждого на проявление своего индивидуального, личностного начала. Такой переворот, вызванный извечным стремлением человека к новаторству, впервые произошел в античных полисах, где софисты олицетворяли собой новый позитивный социальный идеал, наиболее адекватно отражавший ценности демократического рыночного общества и находивший созвучия во всех сферах духовной жизни Греции классической эпохи.
Поиск новых форм, всколыхнувший культуру Древней Греции, продолжался сравнительно недолго: сто, максимум двести лет из более чем тысячелетия существования античной цивилизации. И само стремление к новизне, к новшествам для эпохи Старого порядка — явление «до эффективности» уникальное, так как оригинальность, нешаблонность мышления — следствие индивидуализма как жизненной установки, а индивидуализм был эпохе Старого порядка не свойственен.
Следует еще раз подчеркнуть принципиальное отличие социально–экономического строя передовых полисов классической Греции от обычных городов Старого порядка: их благополучие основывалось действительно на торгово–производственной деятельности, на свободном труде и свободном предпринимательстве, а не на проживающих в городе рентополучателях, эксплуатирующих крестьян. И в психологическом отношении в них обнаруживаются характернейшие черты «раннебуржуазной» ментальности.
Так, М. Вебер писал в своей знаменитой работе «Протестантская этика и дух капитализма»: «“Идеальному типу” капиталистического предпринимателя чужды показная роскошь и расточительство, а также упоение властью и внешнее выражение того почета, которым он пользуется в обществе. Его образу жизни свойственна известная аскетическая направленность (отсутствие привязанности к показной роскоши, столь свойственной жизни аристократии), а в характере его часто обнаруживается известная сдержанность и скрытность… Радость и гордость капиталистического предпринимателя от сознания того, что при его участии многим людям “дана работа”, что он содействовал экономическому процветанию родного города (в частности, в смысле роста его населения и торговли) является частью той специфической и, несомненно, идеалистической радости жизни, которая характеризует представителей современного предпринимательства… Достаточно ознакомиться хотя бы с тем, что Б. Франклин сообщает о своих усилиях по улучшению коммунального хозяйства Филадельфии, чтобы полностью ощутить эту очевидную истину»